Бэббит (роман)

«Бэббит» (англ. Babbitt) — сатирический роман Синклера Льюиса, впервые изданный в 1922 году, в котором создан образ стандартного американского обывателя. Некоторые персонажи появляются в повести «Человек, который знал Кулиджа» 1928 года.

Цитаты

Чрезвычайным событием явилось перекладывание всех вещей из карманов коричневого костюма в карманы серого. К своим вещам Бэббит относился серьёзно. Он видел в них вечные ценности, такие же, как бейсбол или республиканская партия. Среди этих вещей были вечная ручка и серебряный карандаш, у которого всегда не хватало грифеля; носил он их в правом верхнем кармане жилетки. Без них он чувствовал бы себя просто голым. На часовой цепочке висел золотой перочинный ножик, серебряная машинка для сигар, семь ключей, из которых два — неизвестно откуда, и, кроме того, прекрасные часы. Сбоку при часах болтался большой желтоватый зуб лося — знак принадлежности к Благодетельному и Покровительственному ордену Лосей. Самым важным предметом, однако, был карманный блокнот, новейший деловой блокнот, где были записаны адреса давно позабытых людей и квитанции почтовых переводов, давным-давно полученных адресатами; там же лежали пересохшие марки, вырезки со стихами Т. Чамондли Фринка и газетными передовицами, из которых Бэббит черпал и свои политические убеждения, и набор учёных слов; кроме того, там были записки с напоминанием — сделать то, чего он никогда делать не собирался, и, наконец, красовалась непонятная запись — Д. С. С. Д. М. У. П. Д. Ф. Однако портсигара у Бэббита не было. Никто не догадывался презентовать ему портсигар, поэтому он привык обходиться без него и всех, кто имел портсигары, считал неженками. — глава I, 4

A sensational event was changing from the brown suit to the gray the contents of his pockets. He was earnest about these objects. They were of eternal importance, like baseball or the Republican Party. They included a fountain pen and a silver pencil (always lacking a supply of new leads) which belonged in the righthand upper vest pocket. Without them he would have felt naked. On his watch-chain were a gold penknife, silver cigar-cutter, seven keys (the use of two of which he had forgotten), and incidentally a good watch. Depending from the chain was a large, yellowish elk's-tooth-proclamation of his membership in the Brotherly and Protective Order of Elks. Most significant of all was his loose-leaf pocket note-book, that modern and efficient note-book which contained the addresses of people whom he had forgotten, prudent memoranda of postal money-orders which had reached their destinations months ago, stamps which had lost their mucilage, clippings of verses by T. Cholmondeley Frink and of the newspaper editorials from which Babbitt got his opinions and his polysyllables, notes to be sure and do things which he did not intend to do, and one curious inscription—D.S.S.D.M.Y.P.D.F. But he had no cigarette-case. No one had ever happened to give him one, so he hadn't the habit, and people who carried cigarette-cases he regarded as effeminate.

— В общем, наше счастье, что мы живём среди цивилизованных людей, у которых есть и художественный вкус, и деловой нюх. Скучновато нам было бы, если б мы застряли на какой-нибудь их Главной улице и стали рассказывать этим старым бобрам про нашу здешнюю жизнь. Но в одном надо им отдать справедливость: каждый, самый маленький, американский город стремится расти, достигнуть современного уровня. И растут, чёрт их подери, растут! Кто-нибудь начнёт крыть такую захолустную дыру, рассказывать, как он заехал туда в тысяча девятисотом году, и ничего там, кроме одной грязной улицы, не было, понимаете, одной на девятьсот жителей, похожих на улиток. А приедёшь туда в девятьсот двадцатом году, смотришь — асфальт, чудная гостиница, первоклассный магазин дамского готового платья — просто красота! Нельзя смотреть только на то, какие они сейчас, эти городишки, надо разобраться, чем они хотят стать, а у них у всех есть свой идеал, оттого они и станут когда-нибудь отличнейшими городами. А идеал у них — стать такими, как наш Зенит, вот что! — глава VIII, 2

“Fact is, we're mighty lucky to be living among a bunch of city-folks, that recognize artistic things and business-punch equally. We'd feel pretty glum if we got stuck in some Main Street burg and tried to wise up the old codgers to the kind of life we're used to here. But, by golly, there's this you got to say for 'em: Every small American town is trying to get population and modern ideals. And darn if a lot of 'em don't put it across! Somebody starts panning a rube crossroads, telling how he was there in 1900 and it consisted of one muddy street, count 'em, one, and nine hundred human clams. Well, you go back there in 1920, and you find pavements and a swell little hotel and a first-class ladies' ready-to-wear shop—real perfection, in fact! You don't want to just look at what these small towns are, you want to look at what they're aiming to become, and they all got an ambition that in the long run is going to make 'em the finest spots on earth—they all want to be just like Zenith!”

	Пастор <…> любил говорить, что «гордится своей репутацией дельца» и что он, конечно, «не позволит старому Сатане взять монополию на деловую хватку и сметку». — глава XVI, 2
	The pastor <…> often said that he was “proud to be known as primarily a business man” and that he certainly was not going to “permit the old Satan to monopolize all the pep and punch.”

На самом деле вся его вера сводилась к тому, что есть какое-то Высшее Существо, которое пыталось создать нас совершенными, но, по всей вероятности, потерпело неудачу; что если ты Хороший человек, то попадешь в место, называемое раем (Бэббиту оно представлялось чем-то вроде номера в первоклассном отеле с садом), но если ты — Плохой человек, то есть убиваешь, воруешь, нюхаешь кокаин, имеешь любовниц или, наконец, продаешь несуществующие земельные участки, то ты будешь наказан. Бэббит не совсем представлял себе, что такое, как он говорил, «этот самый ад». — глава XVI, 3

Actually, the content of his theology was that there was a supreme being who had tried to make us perfect, but presumably had failed; that if one was a Good Man he would go to a place called Heaven (Babbitt unconsciously pictured it as rather like an excellent hotel with a private garden), but if one was a Bad Man, that is, if he murdered or committed burglary or used cocaine or had mistresses or sold non-existent real estate, he would be punished. Babbitt was uncertain, however, about what he called “this business of Hell.”

	— Ну, если ты это называешь миром, так предупреди, ради бога, когда ты начнёшь войну! — глава XXVI, 2 (вероятно, неоригинально)
	“Well, if that's what you call being at peace, for heaven's sake just warn me before you go to war, will you?”

Вступление

Introduction, 1921, впервые опубликовано посмертно; перевод: Н. В. Высоцкая.

Это рассказ <…> об Утомлённом Бизнесмене <…>. О нашем победителе, диктаторе в области коммерции, образования, труда, искусства, политики, морали и разговоров о бейсболе. Таких тридцать миллионов, мужчин и женщин, и их власть не имеет себе равных. Ни один царь не мог указывать своим крепостным, какие носить галстуки и с кем играть в кости; ни один генерал не мог предложить своим солдатам список разрешённых шуток или приказать им, отдыхая после боя, упиваться романами о ковбоях и неунывающих девчонках. Но всего этого достиг наш правитель. Хотя нравственные нормы Англии, политику Франции и промышленное развитие Германии определял здравомыслящий средний буржуа, их буржуазия <…> никогда не осмеливалась диктовать, какой должна быть скульптура и как надо держать вилку. Потому что в этих странах есть ещё отщепенцы и аристократы, которые отвечают пренебрежительной усмешкой на попытки лишённых воображения людей проникнуть в запретную для них область. Но в Америке мы создали совершенного сверхчеловека, <…> архангелоподобное чудовище <…>. Фигура этого тирана слишком трагична, и было бы ребячеством умышленно писать на него сатиру. Он живой человек, действующий из самых лучших побуждений и верящий в собственную правоту; для него священны мифы об американских пионерах; а наедине с самим собой его одолевают сомнения; <…> он бог, сжигающий сам себя на современном усовершенствованном алтаре; он жертва собственной агрессивной обыденности…

This is the story of <…> the Tired Business Man <…>. Our conqueror, dictator over our commerce, education, labor, art, politics, morals, and lack of conversation. There are thirty millions of him, male and female, and his autocracy is unparalleled. No czar controlled the neckware and dice-throwing of his serfs; no general in the most perilous climax of war has codified his soldiers' humor or demanded that while they engaged the enemy they admire narratives about cowpunchers and optimistic little girls. But this completeness our ruler has attained. Though English morals and French politics and German industry have been determined by the Sound Middle-Class, the Bourgeoisie <…> have never dared also to announce standards in sculpture and table-manners. For in those lands there are outcasts and aristocrats who smile at the impertinence of the unimaginative. But in America we have created the superman complete, <…> the archangelic monster <…>. He is too tragic a tyrant for the puerilities of deliberate satire. And he is an individual, very eager and well-intentioned, credulous of pioneering myths, doubtful in his secret hours <…>—a god self-slain on his modern improved altar—the most grievous victim of his own militant dullness…

… американские города с населением от восьмидесяти тысяч до миллиона жителей. <…> Их обитателям знакомы и Пятая авеню, и Пиккадилли, и Елисейские поля. Голсуорси приезжает в них читать лекции, Карузо — петь, Крейслер — играть на скрипке (пусть даже его всё время просят сыграть «Юмореску»), и здесь в малом театре могут поставить пьесу Шницлера в то же время, что и в Вене <…>. И всё же эти громадные беспорядочные скопища не города, а деревни. Они ввозят Крейслера так же, как они ввозят шелка, — не потому, что они страстно любят музыку или шелка, а потому, что эти очевидные символы процветания создают им престиж в обществе. <…> Но это — <…> не признак музыкальности народа: надо, чтобы люди с воодушевлением играли сами — хотя бы из рук вон плохо, пусть это даже просто четыре пожилых скрипача, пиликающие на скрипках в винном погребке. <…> в этих городах-переростках три четверти жителей одеваются, едят, строят дома, ходят в церковь лишь для того, чтобы всё это видели соседи, так же, как они делали, когда проживали на Главной улице деревни с двумя тысячами жителей. <…> Все эти города постепенно превращаются в метрополии, но процесс этот займёт несколько сотен лет, если сохранится обычай карать через повешение или подвергать остракизму тех, кто осмеливается сказать, что Кливленд, или Миннеаполис, или Балтимор, или Буффало не самый умный, не самый весёлый, не самый добрый, не самый нужный город на свете. До тех пор, пока каждый учитель, журналист и рабочий будет признавать, что Джон Дж. Джонс, напористый директор отдела сбыта консервной фабрики, является образцом красоты, обходительности и справедливости, до тех пор они не избавятся от губительной эпидемии Дж. Дж. Джонсов. Довольно часто высказывается соображение, что хотя мистер Джонс и не страдает избытком артистического вкуса и воспитанности, он такой дельный работник, такой верный друг и почти совершенный гений, так много сделавший для развития этой поразительной новой отрасли промышленности, что он достойнее и, право же, даже прекраснее любого Анатоля Франса. Разве его мощные и хитрые машины для консервирования не образец нового искусства, которое сродни свободному стиху, и разве в его назойливой, шумной рекламе, запятнавшей своими цветастыми щитами тихие поля, не дышит страсть созидания, которую можно приравнять к религиозному пылу, преклонению перед прекрасным и дерзанию, вдохновлявшим крестоносцев, учёных и поэтов? И разве его противник, который требует, чтобы этот грубый великолепный пионер соблюдал давно отжившие каноны поведения и красоты, не отставший от жизни слепец? Но <…> все чины консервной иерархии <…> на самом деле просто торгаши, демагоги от коммерции <…>. Эти дивные, эти действительно благородные машины конструировали, собирали, усовершенствовали и пускали в ход самые обыкновенные рабочие, которых никто не считает пионерами. И невероятные формулы маринадов были созданы никому не известными, скромными химиками. И даже <…> саму идею создания рекламных щитов <…> придумали не ведающие о романтике пленники рутины, служащие в рекламном агентстве. И именно эти рабочие, химики, художники — эти чудаки, — они-то и есть дети нового мира, от них-то и следует ждать понимания красоты и смелости в политике.

… these American cities of from 80,000 to 1,000,000. <…> Their citizens are not unaccustomed to Fifth Avenue, to Piccadilly, to the Champs Elysees. Hither comes Galsworthy to lecture, Caruso to sing, Kreisler to play (even though they do beg him always to play the Humoresque), and here, in a Little Theater, a Schnitzler play may have a hearing as soon as Vienna <…>. Yet they are villages, these titanic huddles. They import Kreisler as they import silks—not because they passionately love music or silks, but because those obvious symbols of prosperity give social prestige. <…> It is not <…> attests musical understanding; it is a passionate playing of one's own music—though the playing may be very bad indeed; may be nothing but the agitated scratching of four old cellists in a beery cellar. <…> overgrown towns—three-quarters of a million people still dressing, eating, building houses, attending church, to make an impression on their neighbors, quite as they did back on Main Street, in villages of two thousand. <…> They are transitional metropolises—but that transition will take a few hundred years, if the custom persists of making it a heresy punishable by hanging or even by ostracism to venture to say that Cleveland or Minneapolis or Baltimore or Buffalo is not the wisest, gayest, kindliest, usefullest city in all the world. So long as every teacher and journalist and workman admits that John J. Jones, the hustling sales-manager for the pickle factory is the standard in beauty and courtesy and justice—well, so long will they be sore stricken with a pest of J. J. Joneses. It is not quite a new thought to submit that though admittedly Mr. Jones somewhat lacks in the luxuries of artistic taste and agreeable manners, yet he is so solid a worker, so true a friend, and so near to genius in the development of this astounding and adventurously new industrial system, that he is worthier, he is really more beautiful, than any Anatole France. Are his pickle machines with their power and ingenuity a new art, comparable to vers libre, and is there not in his noisiest advertising, his billboards smeared across tranquil fields, a passion for achievement which is, to the unprejudiced discernment, a religious fervor, an esthetic passion, a genius such as inspired the crusader and explorer and poet? Is not his assailant a blind and reactionary fellow who demands in this rough glorious pioneer outworn standards and beauties dead and dry? Only <…> all the persons in the pickle hierarchy <…> are nothing in the world but salesmen, commercial demagogues <…>. Those miraculous, those admittedly noble machines—they were planned and built and improved and run by very common workmen, who get no credit whatever for pioneering. Those astounding pickle formulae, they were made by chemists, unknown and unglorified. Even <…> the basic idea, of having billboards, <…> was cautiously worked out, on quite routine and unromantic lines, by hesitating persons in an advertising agency. And it is these workmen, chemists, hacks, who are likely to be eager about beauty, courageous in politics—Moon-Calves—children of the new world.

	Америка присвоила себе репутацию самой передовой страны в мире и этим обстоятельством (вот уже триста лет) оправдывает немощность своей культуры, грубость манер и откровенное неприятие критики. И как ни странно, Европа воспринимает это как должное.
	America has taken to itself the credit of being the one pioneering nation of the world; it has thereby (these three hundred years now) excused all flabbiness of culture and harshness of manner and frantic oppression of critics. And, strangely, Europe has granted that assertion.

Немецкий Мюнхен и итальянская Флоренция коренным образом отличаются друг от друга во всём самом главном: страстях, винах, надеждах и мебели, — потому что каждый этот город впитал в себя, сохранил и по-своему видоизменил мудрость Платона, Шекспира и Карла Маркса. Но немецкий Милуоки и итальянский Хартфорд удручающе схожи, потому что они отбросили все выношенные веками надежды человечества и впитали лишь одно стремление — стать богатыми, знаменитыми, стопроцентно американскими. <…> Именно поэтому роман, очень конкретно и правдиво описывающий Омаху, представляет собой не менее конкретное и правдивое описание ещё двадцати таких же городов.

German Munich and Italian Florence are vastly and entertainingly different in all that counts—in passions, wines, aspirations, and furniture—for the reason that they have both digested and held and brilliantly changed a common wisdom of Plato and Shakespeare and Karl Marx. But German Milwaukee and Italian Hartford are uncomfortably alike because they have cast off all the hard-earned longings of mankind and joined in a common aspiration to be rich, notorious, and One Hundred Per Cent American. <…> It is this fact which makes a novel that chanced to be local and concrete and true in regard to Omaha equally local and concrete and true regarding twenty other cities.

Глава II

— Первым делом пойми, что всякие эти благотворительные выдумки и все эти просвещенья-развлеченья, рабочие кварталы и прочая мура — просто лазейка для социализма, и больше ни черта! А чем скорее человек поймёт, что никто с ним нянчиться не будет и даром кормить его тоже не станут и никаких бесплатных лекций и всяких там штучек для детей ему тоже никто не даст, если он сам не заработает, — тем скорее найдёт себе работу и будет давать продукцию, да, продукцию, понимаешь, дело делать! Вот что нужно стране, а не эти выдумки, от которых рабочий человек становится тряпкой, а его ребята начинают воображать бог знает что и хотят стать выше своего класса. — 2

“Now you look here! The first thing you got to understand is that all this uplift and flipflop and settlement-work and recreation is nothing in God's world but the entering wedge for socialism. The sooner a man learns he isn't going to be coddled, and he needn't expect a lot of free grub and, uh, all these free classes and flipflop and doodads for his kids unless he earns 'em, why, the sooner he'll get on the job and produce—produce—produce! That's what the country needs, and not all this fancy stuff that just enfeebles the will-power of the working man and gives his kids a lot of notions above their class.

— Не наше дело вмешиваться в дела Ирландии, да и вообще в чужие дела. Надо держаться в стороне — и всё! Ага, из России идут вполне достоверные слухи, будто бы Ленин скончался. Что ж, посмотрим. Я вообще не понимаю, почему мы не вмешаемся и не вытурим этих большевиков! — Верно, — сказала миссис Бэббит. — И дальше пишут — недавно один мэр приступил к исполнению обязанностей в рабочем комбинезоне. Да притом он ещё проповедник! Что ты на это скажешь? — М-мм-да! Бэббит и сам не знал, как к этому отнестись: то, что он был членом республиканской партии, пресвитерианцем, завсегдатаем собраний ордена Лосей и маклером по продаже недвижимости, ещё не давало никаких указаний, как относиться к проповеднику, выбранному в мэры города. Поэтому он только фыркнул и продолжал читать газету вслух. Жена смотрела на него сочувственно, но ничего не слушала. Потом она сама прочитает заголовки, светскую хронику и рекламы универмагов. — 2

“We got no business interfering with the Irish or any other foreign government. Keep our hands strictly off. And there's another well-authenticated rumor from Russia that Lenin is dead. That's fine. It's beyond me why we don't just step in there and kick those Bolshevik cusses out.” “That's so,” said Mrs. Babbitt. “And it says here a fellow was inaugurated mayor in overalls—a preacher, too! What do you think of that!” “Humph! Well!” He searched for an attitude, but neither as a Republican, a Presbyterian, an Elk, nor a real-estate broker did he have any doctrine about preacher-mayors laid down for him, so he grunted and went on. She looked sympathetic and did not hear a word. Later she would read the headlines, the society columns, and the department-store advertisements.

Глава VI

	… Бэббит был доброкачественным и стандартным продуктом из гигантского универмага, именуемого университетом штата. — 1
	… Babbitt was a sound and standard ware from that great department-store, the State University.

Он вытащил из учебника геометрии с полсотни реклам заочных курсов — вклад в педагогическую науку, внесённый энергичными и дальновидными коммерсантами Америки. На первой из них был изображён молодой человек с высоким лбом, железной челюстью и словно отлакированными волосами, в шёлковых носках; держа одну руку в кармане, он вытянул указующий перст другой и явно очаровывал аудиторию, состоящую из господ с седыми бородами, внушительными животами, лысинами и всеми другими признаками мудрости и богатства. Над картиной был изображён вдохновляющий символ знания — не устарелая лампада, или факел, или сова Минервы, а ряд долларовых знаков. Текст гласил: $ $ $ $ $ $ $ $ $ ОРАТОРСКОЕ ИСКУССТВО НЕСЁТ ВЛАСТЬ И БОГАТСТВО Рассказ члена нашего Клуба <…> Бэббит опять не знал, чем руководствоваться для авторитетных высказываний. Ни при вождении машины, ни при продаже недвижимости он никогда не сталкивался с вопросами — как солидный гражданин и настоящий человек должен относиться к передаче культурных достижений по почте. — 3

He snatched from the back of his geometry half a hundred advertisements of those home-study courses which the energy and foresight of American commerce have contributed to the science of education. The first displayed the portrait of a young man with a pure brow, an iron jaw, silk socks, and hair like patent leather. Standing with one hand in his trousers-pocket and the other extended with chiding forefinger, he was bewitching an audience of men with gray beards, paunches, bald heads, and every other sign of wisdom and prosperity. Above the picture was an inspiring educational symbol—no antiquated lamp or torch or owl of Minerva, but a row of dollar signs. The text ran: $ $ $ $ $ $ $ $ $ POWER AND PROSPERITY IN PUBLIC SPEAKING A Yarn Told at the Club <…> Babbitt was again without a canon which would enable him to speak with authority. Nothing in motoring or real estate had indicated what a Solid Citizen and Regular Fellow ought to think about culture by mail.

Глава VII

	Эта гостиная была настолько же лучше жилой комнаты и родительском долю Бэббита, насколько его автомобиль был лучше отцовской брички. И хотя ничего интересного в гостиной не было, она не оскорбляла глаза. Чистая, безликая, она походила на кусок искусственного льда. — 1
	It was a [living]-room as superior in comfort to the “parlor” of Babbitt's boyhood as his motor was superior to his father's buggy. Though there was nothing in the room that was interesting, there was nothing that was offensive. It was as neat, and as negative, as a block of artificial ice.

Неизвестно, любил ли он спать на веранде ради свежего воздуха или оттого, что порядочному человеку полагалось спать на такой веранде. Так же как он стал членом ордена Лосей, клуба Толкачей и Торговой палаты, так же как священники пресвитерианской церкви определяли все его религиозные убеждения, а сенаторы-республиканцы решали в тесных прокуренных комнатах, что ему думать о разоружении, тарифах и Германии, точно так же американские рекламные агентства определяли внешнюю сторону его жизни, всё то, что он считал своей индивидуальностью. Все стандартные разрекламированные товары — зубная паста, носки, шины, фотоаппараты, калориферы, — всё это было для него символом и доказательством его превосходства. Сначала они были признаком, а потом — заменой счастья, и страсти, и мудрости. Но ни один из этих разрекламированных атрибутов благосостояния и положения в обществе не играл в жизни Бэббита такой роли, как веранда над застеклённой террасой. Ритуал отхода ко сну был сложен и неизменен. Надо было как следует подоткнуть одеяло в ногах (тут же пришлось выяснять с миссис Бэббит, почему этого не сделала горничная). Вязаный коврик надо было подвинуть так, чтобы утром сразу встать на него босыми ногами. Будильник надо было завести. Грелку наполнить и положить точно в двух футах от спинки кровати. Эти грандиозные задачи он преодолевал с огромной решимостью, на каждом этапе сообщая миссис Бэббит о ходе их выполнения и о победе над всеми препятствиями. Наконец его чело прояснилось, и сильным мужественным голосом он бросил: «Доброй ночи». Но ему понадобилось ещё одно героическое усилие. В ту минуту как он погрузился в первый сон, в самую сладостную минуту забвения, к соседнему дому подкатила машина Доппелбрау. Бэббит подскочил со стоном: «Какого черта они не ложатся спать вовремя!» Он настолько хорошо знал, как ставят машину в гараж, что прислушивался к каждому звуку, как опытный палач, которого самого вздёргивают на дыбу. — 3

It is not known whether he enjoyed his sleeping-porch because of the fresh air or because it was the standard thing to have a sleeping-porch. Just as he was an Elk, a Booster, and a member of the Chamber of Commerce, just as the priests of the Presbyterian Church determined his every religious belief and the senators who controlled the Republican Party decided in little smoky rooms in Washington what he should think about disarmament, tariff, and Germany, so did the large national advertisers fix the surface of his life, fix what he believed to be his individuality. These standard advertised wares—toothpastes, socks, tires, cameras, instantaneous hot-water heaters—were his symbols and proofs of excellence; at first the signs, then the substitutes, for joy and passion and wisdom. But none of these advertised tokens of financial and social success was more significant than a sleeping-porch with a sun-parlor below. The rites of preparing for bed were elaborate and unchanging. The blankets had to be tucked in at the foot of his cot. (Also, the reason why the maid hadn't tucked in the blankets had to be discussed with Mrs. Babbitt.) The rag rug was adjusted so that his bare feet would strike it when he arose in the morning. The alarm clock was wound. The hot-water bottle was filled and placed precisely two feet from the bottom of the cot. These tremendous undertakings yielded to his determination; one by one they were announced to Mrs. Babbitt and smashed through to accomplishment. At last his brow cleared, and in his “Gnight!” rang virile power. But there was yet need of courage. As he sank into sleep, just at the first exquisite relaxation, the Doppelbrau car came home. He bounced into wakefulness, lamenting, “Why the devil can't some people never get to bed at a reasonable hour?” So familiar was he with the process of putting up his own car that he awaited each step like an able executioner condemned to his own rack.

— В Зените меня возмущает стандартизация мысли и, конечно, укоренившиеся понятия о конкуренции. Настоящие злодеи в этой драме — именно те добрые, чистые, трудолюбивые отцы семейств, которые не постесняются пустить в ход любую подлость, любую жестокость — лишь бы обеспечить материальное благополучие своим отпрыскам. Самое скверное в этих людях то, что они такие хорошие и, в каждом отдельном случае, в своей отрасли такие неглупые. Их нельзя по-настоящему ненавидеть, и всё же их стандартизованная мысль — вот настоящий враг. И потом — это вечное бахвальство… <…> Лично я предпочитаю город с неведомыми перспективами, которые дают простор моему воображению. Но чего мне особенно хочется… — Вы, — перебил его доктор Явич, — вы умеренный либерал и не имеете ни малейшего представления о том, чего вам особенно хочется. А я, как революционер, точно знаю, чего хочу, — и сейчас я особенно хочу выпить. — 5

“I fight in Zenith is standardization of thought, and, of course, the traditions of competition. The real villains of the piece are the clean, kind, industrious Family Men who use every known brand of trickery and cruelty to insure the prosperity of their cubs. The worst thing about these fellows is that they're so good and, in their work at least, so intelligent. You can't hate them properly, and yet their standardized minds are the enemy. Then this boosting— <…> Personally, I prefer a city with a future so unknown that it excites my imagination. But what I particularly want—” “You,” said Dr. Yavitch, “are a middle-road liberal, and you haven't the slightest idea what you want. I, being a revolutionist, know exactly what I want—and what I want now is a drink.”

Глава XIII

При всей своей привычке к литературным упражнениям в области рекламы и деловой переписки Бэббит впал в уныние, когда ему пришлось засесть за подготовку речи, рассчитанной не меньше чем на десять минут. Он положил новенькую пятнадцатицентовую тетрадку на раскладной швейный столик жены, поставленный для такого важного дела посреди гостиной. Все в доме ходили на цыпочках: Верона и Тед предпочли удрать, а Тинке было строго сказано: «Если ты только пикнешь, если хоть посмеешь крикнуть: «Дайте воды», — я тебя… словом, лучше молчи!» Миссис Бэббит села шить ночную рубашку у рояля, почтительно поглядывая, как Бэббит пишет в тетрадке под ритмическое поскрипывание и потрескивание швейного столика. Он встал, потный и злой, в горле у него першило от табака, а она с нескрываемым восхищением проговорила: — Как ты только можешь — просто сесть и придумать всё из головы! — Современная деловая жизнь приучает человека к конструктивному мышлению! Он написал семь страниц — первая из них выглядела так: (1) Профессия'' (2) Не просто ремесло (3) Спец. знания и прозорлив (3) Назыв. «посредник», а не маклер по прод. ндвжм # ООО Дж. Ф. Б. Пппосредник Остальные шесть страниц очень походили на первую. Целую неделю он расхаживал с многозначительным видом. Каждое утро, одеваясь, он рассуждал вслух: — Тебе когда-нибудь приходило в голову, Майра, что, прежде чем в городе начнётся новая стройка, расцвет промышленности и всякая такая история, посредник по реализации недвижимости должен сначала продать участки? Вся цивилизация начинается именно с этого. А ты об этом думала?.. В Спортивном клубе он насильно отводил кого-нибудь в сторону и спрашивал: — Послушайте, если б вам пришлось делать доклад на большом собрании, вы бы начали с анекдотов или, так сказать, разбросали бы их по всему докладу? — 2

However accustomed to the literary labors of advertisements and correspondence, Babbitt was dismayed on the evening when he sat down to prepare a paper which would take a whole ten minutes to read. He laid out a new fifteen-cent school exercise-book on his wife's collapsible sewing-table, set up for the event in the living-room. The household had been bullied into silence; Verona and Ted requested to disappear, and Tinka threatened with “If I hear one sound out of you—if you holler for a glass of water one single solitary time—You better not, that's all!” Mrs. Babbitt sat over by the piano, making a nightgown and gazing with respect while Babbitt wrote in the exercise-book, to the rhythmical wiggling and squeaking of the sewing-table. When he rose, damp and jumpy, and his throat dusty from cigarettes, she marveled, “I don't see how you can just sit down and make up things right out of your own head!” “Oh, it's the training in constructive imagination that a fellow gets in modern business life.” He had written seven pages, whereof the first page set forth: (1) a profession (2) Not just a trade crossed out (3) Skill & vision (3) Shd be called “realtor” & not just real est man # OOO GEB Realllr The other six pages were rather like the first. For a week he went about looking important. Every morning, as he dressed, he thought aloud: “Jever stop to consider, Myra, that before a town can have buildings or prosperity or any of those things, some realtor has got to sell 'em the land? All civilization starts with him. Jever realize that?”

… когда подъезжали к дому с красными фонарями, откуда слышалось дребезжание пианолы и жеманный визг толстых женщин, Бэббиту становилось всё страшней. <…> Биржевик из Миннемагенты заявил: — Монарк куда веселее вашего Зенита. Разве у вас, зенитских толстосумов, есть такие заведеньица, как это? Бэббит взбесился: — Наглая ложь! В Зените всё есть! Можете мне поверить, у нас всяких этих домов, и кабаков, и притонов больше, чем в любом городе штата! Вдруг он понял, что над ним смеются, полез в драку, но потом всё забыл и окунулся в мутную неудовлетворённость нечистых переживаний, каких он не знал со студенческих времён… — 11

… as they were borne toward the red lights and violent automatic pianos and the stocky women who simpered, Babbitt was frightened. <…> A broker from Minnemagantic said, “Monarch is a lot sportier than Zenith. You Zenith tightwads haven't got any joints like these here.” Babbitt raged, “That's a dirty lie! Snothin' you can't find in Zenith. Believe me, we got more houses and hootch-parlors an' all kinds o' dives than any burg in the state.” He realized they were laughing at him; he desired to fight; and forgot it in such musty unsatisfying experiments as he had not known since college.

Глава XXIX

— Помнишь, как во время войны мы весь этот нежелательный элемент, всех красных, с их делегациями, ну и вообще всяких там разных ворчунов — всех прижали к ногтю, да и после войны им ходу не было, но люди забывают об опасности, а этим смутьянам только того и надо, они снова начали исподтишка свою работу, особенно эти салонные социалисты. Так вот, надо людям разумным, сознательным объединиться и помешать этому сброду. Один парень там, в восточных штатах, именно для этой цели организовал Лигу Честных Граждан. Разумеется, и Торговая палата, и Американский легион, и все остальные изо всех сил стараются, чтобы порядочные люди взяли верх, но у них столько других дел, что этой задаче они не могут отдавать достаточно времени. Но Лига Честных Граждан — ЛЧГ, — она только этим и будет заниматься. Конечно, для видимости у Лиги должны быть и другие задачи — скажем, тут, в Зените, Лига будет поддерживать проект насаждения новых парков и городской комитет плановой застройки, а кроме того, она будет представлять определённые слои общества, в неё войдут только избранные, и, скажем, при устройстве вечеров и тому подобного можно будет не приглашать всяких смутьянов, а, как известно, нет ничего сильнее общественного бойкота, когда речь идёт о людях более или менее заметных, которых ничем другим не проймёшь. А если и это не поможет, Лига в конце концов пошлёт небольшую депутацию к тем, кто слишком распоясался, члены Лиги укажут, что надо держать себя в рамках пристойности и не трепать языком почём зря. Тебе не кажется, что такая организация может принести огромную пользу? Мы уже получили согласие лучших людей города и, конечно, хотим, чтобы и ты присоединился. Как ты на этот счёт? Бэббиту было очень не по себе. Он чувствовал, что его насильно тянут назад, в ту стандартную жизнь, от которой он так бессознательно, но так настойчиво старался убежать. — 4

“You know during the war we had the Undesirable Element, the Reds and walking delegates and just the plain common grouches, dead to rights, and so did we for quite a while after the war, but folks forget about the danger and that gives these cranks a chance to begin working underground again, especially a lot of these parlor socialists. Well, it's up to the folks that do a little sound thinking to make a conscious effort to keep bucking these fellows. Some guy back East has organized a society called the Good Citizens' League for just that purpose. Of course the Chamber of Commerce and the American Legion and so on do a fine work in keeping the decent people in the saddle, but they're devoted to so many other causes that they can't attend to this one problem properly. But the Good Citizens' League, the G. C. L., they stick right to it. Oh, the G. C. L. has to have some other ostensible purposes—frinstance here in Zenith I think it ought to support the park-extension project and the City Planning Committee—and then, too, it should have a social aspect, being made up of the best people—have dances and so on, especially as one of the best ways it can put the kibosh on cranks is to apply this social boycott business to folks big enough so you can't reach 'em otherwise. Then if that don't work, the G. C. L. can finally send a little delegation around to inform folks that get too flip that they got to conform to decent standards and quit shooting off their mouths so free. Don't it sound like the organization could do a great work? We've already got some of the strongest men in town, and of course we want you in. How about it?” Babbitt was uncomfortable. He felt a compulsion back to all the standards he had so vaguely yet so desperately been fleeing.

Глава XXXIV

Лига Честных Граждан получила распространение во всех штатах, но нигде она не развивала такой деятельности и не пользовалась таким уважением, как в городах типа Зенита — торговых центрах с населением в несколько сот тысяч, по большей части расположенных внутри страны и окружённых полями, шахтами и мелкими городишками, которые заимствовали у этих крупных центров деньги под заклад имущества, светские манеры, искусство, социальную философию и дамские шляпки. Почти все состоятельные граждане Зенита были членами Лиги. Не все они принадлежали к так называемым «добрым малым». Кроме этих славных людей, укреплявших благосостояние общества, в Лигу входили и «аристократы», то есть люди, которые были богаче их или чьи предки разбогатели на несколько поколений раньше <…>. Все члены Лиги соглашались, что рабочий класс должен знать своё место, все понимали, что Американская Демократия совсем не означает имущественного равенства, но требует здорового единообразия в мыслях, одежде, живописи, нравственности и речи. В этом зенитцы походили на правящие классы любой другой страны, особенно Великобритании, но отличались большей энергией и тем, что реально старались добиться признанных ими стандартов, о чем мечтают все правящие классы во всем мире, но обычно безрезультатно. Самую упорную кампанию Лига провела за свободный наём рабочих, что означало тайную борьбу против всех профсоюзов. — 1

The Good Citizens' League had spread through the country, but nowhere was it so effective and well esteemed as in cities of the type of Zenith, commercial cities of a few hundred thousand inhabitants, most of which—though not all—lay inland, against a background of cornfields and mines and of small towns which depended upon them for mortgage-loans, table-manners, art, social philosophy and millinery. To the League belonged most of the prosperous citizens of Zenith. They were not all of the kind who called themselves “Regular Guys.” Besides these hearty fellows, these salesmen of prosperity, there were the aristocrats, that is, the men who were richer or had been rich for more generations <…>. All of them agreed that the working-classes must be kept in their place; and all of them perceived that American Democracy did not imply any equality of wealth, but did demand a wholesome sameness of thought, dress, painting, morals, and vocabulary. In this they were like the ruling-class of any other country, particularly of Great Britain, but they differed in being more vigorous and in actually trying to produce the accepted standards which all classes, everywhere, desire, but usually despair of realizing. The longest struggle of the Good Citizens' League was against the Open Shop—which was secretly a struggle against all union labor.

	… сам я за всю жизнь не сделал ничего так, как мне хотелось. Не знаю — достиг ли я чего-нибудь, вернее, просто жил, как жилось. Думаю, что из каждых возможных ста родов я прошёл от силы четверть дюйма. — 6
	“… I've never done a single thing I've wanted to in my whole life! I don't know 's I've accomplished anything except just get along. I figure out I've made about a quarter of an inch out of a possible hundred rods.”
	— Бэббит

Перевод

Рита Райт-Ковалёва, 1959

О романе

	Льюис родился для того, чтобы написать историю Бэббита. <…> Он — один из многих тысяч писателей и журналистов, поэтов и драматургов, который появился на свет и жил для того, чтобы увидеть, понять и увековечить Джорджа Ф. Бэббита.
	— Джон О’Хара

	Мистер Синклер Льюис сбросил Джорджа Вашингтона с пьедестала и заменил его Бэббитом, который стал всеобщим знакомцем европейцев»
	— Бернард Шоу

Бэббит занимает нас именно потому, что показывает, насколько существование рядового, заурядного, нормального человека может быть похоже на существование марионетки. Кто из читателей романа не вздрагивал, не спрашивал себя, сколько раз ему самому доводилось быть Бэббитом? Величие этой книги заключается в том, что Бэббит не успокаивается, в том, что Бэббит, который и в этом верен себе, не хочет быть Бэббитом и терпит неудачу во всех своих усилиях, оставаясь при этом донельзя смирившимся, донельзя добродушным и готовым всё начать сначала. Каждый штамп, каждая слишком гладкая фраза, каждый жест, каждая смехотворная ситуация, — а читатель помнит, как много их в книге, — становятся как бы занозой, которая застревает в Бэббите, и хоть он сам этого не замечает, именно отсюда вырастает его характер, истерзанный, и даже стоический, и всё же лишённый героизма; это самый заурядный и в то же время самый необыкновенный мученик, какого видел свет.

— Чезаре Павезе, 1930

	Моя нынешняя свобода основана на серийном производстве, которое выхолащивает из нас всякое нестандартное желание. <…> Не слишком-то это оригинально — соседствовать с современным Бэббитом, смотреть, как он покупает утреннюю газетку, переваривает уже разжёванную мысль. <…> Но никто не приходит в отчаяние от этой ужасающей свободы — свободы небытия.
	— Антуан Сент-Экзюпери, 1940

	Образ Бэббита способствовал тому, что привычный образ американца, худощавого человека с бородкой, сменился новым образом толстого человека в очках.
	— Шерард Вайнс

Несколько страниц о Лиге Честных Граждан, предрекая пытки, аресты, казни, которые суждено было испытать Европе в течение последующего десятилетия, не менее весомы, чем роман «У нас это невозможно». И в самом деле, картина тут достаточно полная: показана и экономическая основа диктатуры самых богатых предпринимателей города, <…> назойливый патернализм, нацеленный на то, чтобы затушевать классовые противоречия, запугивание, применение насилия. <…> Диктатура Лиги Честных Граждан — логическое следствие стандартизации сознания, экономические причины которой очевидны, — представлена Льюисом как последнее порождение общества, давно уже забывшего о человеке.

— Робер Сиоль, «Трагические тираны»

	У нас сейчас гораздо больше бэббитов, чем в те времена, когда Синклер Льюис изображал бэббитизм.
	— Джон Олдридж, около 1970

	«Бэббиту — пятьдесят. Правда, которая по-прежнему ранит».
	— Джордж Дуглас, название статьи

… Бэббит <…> подчёркнуто зауряден. И одновременно массовиден. Его не нужно искать, он всеобщий знакомец. Удивительно, что литература проходила мимо него. Синклер Льюис <…> его увековечил. Имя Бэббита сделалось нарицательным. <…> Он — сама торжествующая посредственность. Его главная примета — безликость, уподобленность великому множеству таких же Бэббитов. Этой концепцией главного героя роман оспаривал расхожий миф о том, что в Америке успеха добиваются наиболее способные, одарённые и активные. <…> он представляет средний класс, является его эмблемой. Он — его продукт, сформированный, выпестованный американским образом жизни, его своеобразная персонификация. Всё в нём несёт печать какой-то усреднённости и унификации. При этом характеристика Бэббита дана в романе исключительно подробно и основательно. <…> Синклер Льюис <…> одним из первых уловил и художественно выразил то, что сегодня социологи и философы определяют понятиями: «массовое общество», «отчуждение личности», «дегуманизация и стандартизация индивида». Метод поточного производства, дух конвейера распространился не только на материальную, но и духовную, человеческую сферу. <…> Писатель как бы держит огромное зеркало перед Баббитом, который отражается в других малых зеркалах, вокруг него расставленных, в его двойниках, бэббитах уменьшенных масштабов. <…> Бэббит неотторжим от другого, не менее впечатляющего образа — города Зенита, в самом названии которого заключена ирония: вот она, вершина современной урбанистической цивилизации. <…> Бэббит удивительно гармонирует с Зенитом, похожим на десятки таких же городов-близнецов <…>. Этот город из «стали, бетона и камня» «словно воздвигнут для гигантов». Но обитают в нём духовные пигмеи. <…> Гнёт условностей и стандарта столь тяжёл, что и в законопослушном мещанине Бэббите зреет недовольство, он позволяет себе «отклонения» от принятых условностей, пробует наверстать упущенное в молодости <…>. Подобного инакомыслия общество, похваляющееся своими свободами, не прощает. <…> Безусловно, Джорджу Ф. Бэббиту суждено было стать родоначальником самой важной и долговечной «династии» льюисовских персонажей — «бэббитовской». Весь последующий творческий путь писателя — неутомимое исследование разных форм бэббитизма. <…> Сатирическая традиция Льюиса и поныне сохраняет свою жизненность. В послевоенные годы американские писатели, в творчестве которых сильно выражен социально-критический пафос, <…> по-своему разрабатывают огромной важности тему, начатую Льюисом в «Бэббите». — частью парафраз предшественников, идущий от рецензии Генри Менкена

— Борис Гиленсон

Синклер Льюис

	На этот раз речь пойдёт <…> о Рядовом Бизнесмене, об Усталом Бизнесмене, живущем не в Гофер-Прери, а в городе с населением в 300 или 400 тысяч человек, <…> в городе со своей мощной индустрией, своим «малым театром», своим шефом охотничьего клуба и своим гостеприимным загородным клубом, городе, известном своей беспощадностью ко всякого рода ересям и своей близорукой, но дьявольски ловкой политикой сокрушения всего, что угрожает коммерческой олигархии.
	It is, this time, the story <…> of an Average Business Man, a Tired Business Man, not in a Gopher Prairie but in a city of three or four hundred thousand people <…> with its enormous industrial power, its little theater, and lively country club and its overwhelming menacing heresy hunt, its narrowed eyed (and damned capable) crushing of anything threatening its commercial oligarchy.
	— письмо К. Ван Дорену ноября 1920

	Я хочу, чтобы мой роман стал В. А. Р., потому что в нём кристаллизуется и обретает реальность Средний Деятельный Американец. Думается, никто ещё не создал подобного образа <…>. Бэббит немного напоминает Уила Кенникота, но он крупнее, обширнее и поле его деятельности, он острее переживает, чувствует. <…> Он <…> процветающий, но озабоченный, страстно желающий стать обладателем чего-то большего, чем автомобиль и собственный дом, пока он ещё не упустил времени.
	I want the novel to be the G.A.N. in so far as it crystal lizes and makes real the Average Capable American. No one has done it <…>. Babbitt is a little like Will Kennicott but bigger, with a bigger field to work on, more sensations, more perceptions. <…> He is <…> prosperous but worried, wanting passionately to seize something more than motor cars and a house be-fore it s too late.
	— письмо А. Харкорту 28 декабря 1920

	Бизнесменов уже называют «Бэббитами».
	— беседа с П. де Крюи, 1925

1920-е

	Как произведение искусства книга — прекрасна, правдива, полнокровна и поучительна. Как кусок жизни — она ещё прекрасней, показывая нам не только Бэббита, но и нечто, относящееся к нашей действительности. <…> Закрыв её, мы становимся мудрее не только в отношении Бэббита и его компаньонов, но также нас самих и нашего собственного лицемерия.
	As a work of art it is fine, true, complete, and understanding. As a piece of life it is yet finer, revealing to ourselves not only Babbitt but also some one much nearer home. <…> And so when the book is closed we are wiser not only about Babbitt and his companions but about ourselves and our own hypocrisies.
	— Хью Уолпол, предисловие к лондонскому изданию, август 1922

Его построение лучше, чем у «Главной улицы», действие более логичное и связное, в нём больше воображения и меньше откровенной публицистики, и, прежде всего, лучше схвачены персонажи. <…> Все обычные составляющие прозаической фабулы как будто отсутствуют. Здесь нет никакого сюжета, и очень мало фокусов, обычно называемых развитием характера. Бэббит просто становится на два года старше по мере развития сюжета <…>. Я знаю тип Бэббита, наверное, не хуже большинства; в течение двадцати лет я посвятил себя исследованию его особенностей. Льюис изображает его с полной и абсолютной точностью. В изображении присутствует ирония; ирония неослабевающая и неизменная, но нигде нет сколь-нибудь важного отступления от сущностной истины. <…> Как старый профессор бэббитства, я приветствую его как почти совершенный образец — настоящий музейный экспонат. Каждый американский город кишит его братьями. Они управляют Республикой, Востоком, Западом, Севером, Югом. Они являются создателями и распространителями национальных заблуждений, <…> за исключением тех, которые исходят с ферм. Это палладиумы стопроцентного американизма; апостолы политики Гардинга; хранители Единственно Истинного Христианства. <…> Каждое его действие связано с проявлениями этого общества. Им движет прежде всего не то, что он чувствует и к чему стремится; это то, что окружающие подумают о нём. Его политика — это общественная политика, политика толпы, политика стада; его религия есть публичный обряд, совершенно лишённый субъективного значения; его отношения с женой и детьми формализованы и стандартизированы; даже его распутство — это ортодоксальное распутство солидного делового человека. Самое главное в нём <…> — полное отсутствие оригинальности — и это как раз отличительная черта каждого американца его класса. <…> Я не знаю ни одного американского романа, который более точно описывает настоящую Америку. Это социальный документ высокого порядка.

— Генри Менкен

	Это шаг вперёд по сравнению с «Главной улицы». Тут больше жизни, горения, полноты изображения.
	— Эдит Уортон

	Немцы будут смеяться над этим американцем. Но господин Вендринер никогда не поймёт, что и он тоже Бэббит; что и его представления, раздумья, ходячие понятия окажутся столь же смешными, если воспроизвести их спокойно; <…> что те вещи, которые для него бесспорны и полны несокрушимого достоинства, на самом деле столь же непостижимо нелепы <…> и противны здравому смыслу, как и у Бэббита.
	— Курт Тухольский, рецензия на немецкий перевод, 1925

	«Будденброки» <…>. Когда думаешь о том, что книга, подобная этой, была опубликована ещё в 1902 году и оставалась неизвестной англоязычному читателю вплоть до прошлого года, то начинаешь питать ещё меньше уважения, если оно вообще у вас было, к той публике, которая устраивает ажиотаж вокруг «Главной улицы», «Бэббита» и всех сочинений вашего дружка Менкена, причём они вызывают такое возбуждение просто потому, что в значительной мере посвящены столь презираемой американской действительности.
	Buddenbrooks <…>. When you think that a book like that was published in 1902 and unknown in English until last year it makes you have even less respect, if you ever had any, for the people getting all stirred up over Main Street, Babbitt and all the books your boy friend Menken has gotten excited about just because they happen to deal with the much abused Am[erican] Scene.
	— Эрнест Хемингуэй, письмо Ф. С. Фицджеральду 15 декабря 1925