Гермотим, или О выборе философии

«Гермотим, или О выборе философии» (др.-греч. Ἑρμότιμος ἢ Περὶ Αἱρέσεων) — диалог Лукиана, посвящённый философской критике, написанный в период его перехода от риторики к философии в конце 150-х — начале 160-х годов. Самый длинный у Лукиана. Диалог ведёт Ликин (греческая форма имени автора)[1].

Цитаты

править
  •  

22. Ликин. Допустим, что Добродетель представляет собой нечто похожее на город, обитаемый блаженными гражданами <…>. Граждане эти — существа высочайшей мудрости. Они все отважны, справедливы, благорассудительны и лишь немного уступают богам. В этом городе не увидишь, как говорят, ни одного из тех дерзких деяний, которые во множестве совершаются у нас, где грабят, насилуют и надувают, — нет, в мире и согласии протекает там совместная жизнь граждан <…>. Итак, живут они жизнью ясной и всеблаженной, наслаждаясь законностью, равенством, свободой и прочими благами.
23. Гермотим. Так что же, Ликин? Не достойно ли всякого человека стремление стать гражданином такого города, невзирая на трудности пути и не отговариваясь длительностью срока, если предстоит по прибытии быть занесенным в списки и получить права гражданства?
Ликин. Бог свидетель, Гермотим, ради этого больше, чем ради чего другого, стоит постараться, и следует оставить все другие заботы, не придавать большого значения помехам, чинимым здешним отечеством. Не следует склонять слуха к хныканью хватающих за плащ детей и родителей, — у кого они есть, — а лучше и их звать с собою на ту же дорогу. Если же они не захотят или не смогут, то отряхнуть их с себя и не мешкая идти прямо туда, в тот блаженный город, бросив и плащ, если они, ухватившись, стащат его с плеч: ибо даже если ты придёшь туда голым, не бойся: никто не захлопнет перед тобою дверей. <…>
24. Так вот, обещающих проводить и заверяющих, что они знают дорогу, хоть отбавляй: столько их стоит, готовых к твоим услугам, и каждый твердит, что он — оттуда, из местных жителей. Однако оказывается, что дорога-то у них не одна и та же, но что имеется множество дорог, и все разные, и друг на друга ничуть не похожи: одна дорога ведёт на запад, другая, по-видимому, — на восток, третья — на север, а четвёртая прямехонько к полудню. И ещё: одна пролегла по лугам и рощам, с тенью и с ручейками, приятная и лёгкая дорога, без всяких препятствий; другая же — кремнистая, жёсткая, сулящая много солнца, жажды и трудов. И всё же, по словам проводников, все эти дороги ведут к тому же городу, — выходит, что он лежит в прямо противоположных направлениях.

  •  

33. Что делает <…> Гермотим? Он находит возможным верить тому, что говорят о нас наши противники, и полагает, что наше учение действительно таково, как утверждают они, не зная правды или скрывая её? Ну, а если ему доведётся быть судьёй на состязании и он увидит, как атлет, упражняясь перед борьбой, даёт пинки ногой в воздух или поражает кулаком пустоту, как будто нанося удары воображаемому противнику, — неужели он тут же объявит его непобедимым? <…> Победу же провозглашать следует тогда, когда атлет одолеет соперника и, оказавшись сильнее, принудит к сдаче, — никак не раньше. Пусть же и Гермотим не заключает по призрачным сражениям, которые дают нам заочно его учителя, как будто они сильнее и как будто опрокинуть такие учения, как наши, не представляет труда! Ведь, право, это значило бы уподобиться детям, которые возводят свои домики и тотчас же сами их с лёгкостью разрушают; или походит на стрелков, упражняющихся в стрельбе, посадив на шест связанное из соломы чучело; они отходят на несколько шагов, прицеливаются, спускают тетиву и, если попадут, пронзивши чучело, тотчас поднимают крик, как будто совершили нечто великое оттого, что стрела прошла сквозь пучок соломы.

  •  

48. С кого бы <…> начать наш путь? Или это безразлично? Но начнём с любого, кто попадётся, — с Пифагора, например. Сколько же нам положить времени на то, чтобы изучить всё, изложенное Пифагором? Не забыть бы прибавить и знаменитые пять лет молчания… Что же? С этими пятью, я думаю, довольно будет тридцати лет. Или много? Ну уж, во всяком случае — двадцать.
Затем, по порядку, на Платона надо положить, очевидно, ещё столько же, потом на Аристотеля тоже, конечно, не меньше. <…> Затем у нас пойдут Эпикур и остальные. А что я кладу не слишком много — это станет тебе, наверно, понятным, если примешь во внимание, сколько восьмидесятилетних стоиков, эпикурейцев и платоников в один голос говорят, что они ещё не знают полностью содержания выбранного каждым направления и что нет недостатка у них в том, чему поучиться.

  •  

51. Эх, Гермотим! Что такое правда, <…> ты со своим учителем, люди мудрые, определите, наверно, лучше меня. А я только знаю, что выслушивать её не очень-то сладко. Ложь пользуется гораздо большим почётом: она красивее лицом, а потому и приятнее. Правда же, которой незачем скрывать подделки, беседует с людьми со всей жесткостью, и за это они на неё обижаются.

  •  

58. Гермотим. Вот точно таким же образом обстоит дело и с философией. Для чего выпивать бочку, если можно по небольшому глотку узнать, каково всё содержимое?
59. Ликин. Какой ты скользкий, Гермотим, — так и уходишь из рук. Да только это не помогло тебе: думал убежать, а попал в ту же самую сеть. <…> взял всем знакомое вино, не вызывающее разногласий, а сравниваешь с ним вещи совершенно не похожие, из-за которых все спорят ввиду их неясности. Так что я, например, даже сказать не могу, в чем ты видишь сходство между философией и вином. Разве в том только, что и философы, продавая свои учения, подобно купцам, подмешивают, подделывают и обмеривают. <…> Возьмём философию и тех, кто ею занимается, например, твоего учителя, — говорят ли они вам ежедневно всё то же и о том же или один раз об одном, другой — о другом? Заранее можно сказать, дружище, что о разном. Иначе, если бы он говорил всегда одно и то же, ты не провёл бы с ним двадцать лет, странствуя и скитаясь, подобно Одиссею, — с тебя было бы довольно и один раз послушать учителя. <…>
Это совсем не то, что вино, которое оставалось у нас всё тем же самым. Таким образом, мой друг, если ты выпьешь не всю бочку, ты будешь кружиться пьяным, но без всякого проку. Ибо, как мне кажется, бог скрыл блага философии попросту на дне, в винном осадке. Придется, значит, вычерпать все до последней капли, иначе ты так и не найдешь божественного напитка, которого, кажется, давно жаждешь. А ты думаешь, он таков, что стоит только его попробовать, глотнуть чуть-чуть, и ты тотчас сделаешься премудрым, как дельфийская пророчица, про которую говорят, что она, напившись из святого источника, тотчас становится боговдохновенной и начинает давать предсказания приходящим к ней. Однако дело обстоит иначе. Ты, по крайней мере, хотя выпил уже больше половины бочки, сам говорил, что стоишь ещё в самом начале.

  •  

66. … все философы исследуют блаженство, что это, собственно, такое, и каждый определяет его по-иному <…>. И возможно, конечно, что блаженство совпадает с одним из этих определений, но не является невозможным, что оно заключается в чём-то другом <…>. И похоже на то, что мы перевертываем должный порядок и, не найдя начала, торопимся сразу к концу. А нужно было, я полагаю, сначала выяснить, известна ли истина и владеет ли ею, познав её, вообще кто-нибудь из философов, а потом уже, после этого, можно было бы по порядку искать, кому следует верить.

  •  

68. Нет для тебя иного средства к разысканию истины, кроме одного, но верного и надёжного: обладай способностью судить и отделять ложь от истины, отличай, подобно пробирщикам, полноценное и настоящее от поддельного — и, вооружённый этой способностью и знанием, приступай к исследованию предмета нашей беседы, а не то, будь уверен, ничто не помешает всякому провести тебя за нос или приманить свежей веточкой, как барана. Как воду за столом, каждый кончиком пальца будет передвигать тебя, куда захочет, и, клянусь Зевсом, ты станешь подобен прибрежному тростнику, растущему у реки, который гнётся под всяким дуновением, когда даже легкий ветер, повеяв, волнует его.

  •  

74. Начав с ложной посылки, геометрия заставляет строгим доказательством признать выставленное утверждение истинным.
75. Так и вы, приняв за данное основные положения той или иной философской школы, верите и последующим, считая признаками их истины то, что они являются выводами, — хотя, по существу, эти выводы ложны. Затем, одни из вас умирают, не утратив надежд, не успев разглядеть правды и понять, что философы обманули. Другие хотя и замечают обман, но поздно, уже став стариками, и не решаются повернуть обратно из чувства стыда, как это им в таком возрасте признать, что они забавлялись как дети и не поняли этого. Так-то они остаются при том же, боясь позора, и продолжают восхвалять всё, как было. Всех, кого могут, обращают в своё учение, чтобы не одним быть обманутыми, но иметь утешение, видя, что и со многими другими случилось то же самое. Кроме того, эти философы видят также и то, что, скажи они правду, их перестанут считать, как сейчас, людьми значительными, стоящими выше других, и не будет им оказываться уже такого почёта. Философы ни за что не скажут правды, зная, с какой высоты им придётся упасть и что они станут такими же, как все. Иногда, правда очень редко, ты можешь встретить смелого человека, который решается признать, что он был обманут, и старается отвратить других от подобных же опытов.

  •  

80. Хочешь, расскажу тебе, что, как я слышал третьего дня, говорил о философии какой-то человек в весьма преклонных летах, к которому за мудростью прибегает вся молодёжь? Так вот, требуя плату с одного из учеников, он выражал неудовольствие, говоря, что срок пропущен и за опоздание полагается пеня, так как уплатить следовало шестнадцать дней назад, в полнолуние. Так ведь было условлено.
81. Пока он бранился, подошёл почтеннейший дядюшка юноши, деревенский житель и, по-вашему, невежественный, и сказал: «Брось, чудак, уверять, будто мы жестоко тебя обидели, не уплатив до сих пор за купленные у тебя словечки. Того, что ты продал нам, у тебя ещё осталось достаточно, учёности у тебя ничуть не убавилось. А в том, чего я с самого начала так хотел, когда посылал к тебе юнца, — то в этом он с твоей помощью ничуть не стал лучше: он похитил дочку соседа Эхекрата, испортил девушку, и не ушёл бы он от суда как насильник, если бы я за талант не выкупил греха у бедняка Эхекрата. Затем, третьего дня он дал пощёчину матери за то, что та его задержала, когда он уносил подмышкой кадушку, — наверно, чтобы иметь чем внести вклад в попойку. По части злобы, буйства, бесстыдства, дерзости и вранья он раньше был куда лучше, чем теперь. Я очень хотел бы, чтобы он в этом отношении получил от тебя пользу, а не учился бы тому, о чём он распространяется каждый день за обедом, хотя нам в этом нет нужды <…>. А когда мать спросила его, что за вздор он несёт, он засмеялся над ней и сказал: «Вот выучу этот вздор как следует, и ничто уж не помешает только одному мне быть богачом и царём, а всех других по сравнению со мною буду почитать за рабов и за нечисть».
82. Так сказал этот человек. А теперь послушай, какой ответ, достойный старика, возвестил философ. Он сказал: «Если бы твой племянник не сблизился со мной, — почем ты знаешь, может быть, он наделал бы дел гораздо худших и даже — да сохранит нас Зевс — был бы передан в руки палача? Теперь же, так как философия и стыд перед нею набросили на него некую узду, он благодаря этому стал более умерен, и вы легче можете его выносить. Позором ведь будет, если мой ученик окажется недостойным одеянья и званья, которые, ему сопутствуя, воспитывают его. Итак, справедливо было бы мне получить с вас плату если не за то, в чем я вашего сына сделал лучше, так за то, чего он не сделал из чувства уважения к философии. Даже кормилицы уже говорят о своих питомцах, что надо их посылать в школу: если они и не смогут ещё научиться там чему-нибудь доброму, то, во всяком случае, находясь в школе, не будут делать ничего плохого. Итак, я считаю, что мною всё выполнено. Ты можешь прийти ко мне завтра и взять себе любого из выучившихся у меня мудрости, — ты увидишь, какой ставит вопросы, как отвечает, сколько он выучил и сколько уже прочёл книг об аксиомах, силлогизмах, о понимании, обязанностях, а также о многом другом. А то, что он ударил мать или похитил девушек, — какое это имеет ко мне отношение? Вы не нанимали меня к нему в воспитатели».

  •  

86. Гермотим. Тебе, Ликин, я приношу немалую благодарность: какой-то мутный бурный поток уносил меня, и я уже отдавался ему, увлекаемый течением водяных струй, но ты вытащил меня, представ, как божество в трагедии[1], появляющееся на театральном приспособлении. Мне кажется, будет разумно, если я обрею себе голову, как это делают свободные, спасшиеся после кораблекрушения, и сегодня же принесу благодарственную жертву, отряхнув с глаз весь этот мрак.
Если когда-нибудь в будущем, идя по дороге, я встречусь, вопреки моему желанию, с философом, я буду сворачивать в сторону и сторониться его, как обходят бешеных собак.[2][1]конец

Перевод

править

Н. П. Баранов, 1935

Примечания

править
  1. 1 2 3 И. Нахов. Комментарии // Лукиан. Избранное. — М.: Художественная литература, 1987. — Библиотека античной литературы. — С. 567-8.
  2. В связи с предыдущим, этот совет означает избегать современной лжефилософии, обратившись к той единственной, что ещё сохранила живой дух критицизма и призывает к борьбе с несправедливостью, то есть к кинизму.