Ведьма (Тэффи)

«Ведьма» — авторский сборник Тэффи 1936 года из 14 рассказов с автобиографическими мотивами. Все, кроме 3 написаны в 1931. В них есть текстуальные параллели с книгой С. В. Максимова «Нечистая, неведомая и крестная сила».

Цитаты

	Учёные и то не советуют. Начнёшь, говорят, в эту природу проникать, так только на скандал нарвёшься.
	— «Банный чёрт»

	— Вот не будешь меня слушаться — уйду к деткам Корсаковым, они свою нянечку любят и ждут. А детки Корсаковы уже сами давно от старости из ума выжили. Один — генерал в отставке, другой за разгул под опеку взят. — впервые: «Так жили»
	— «Ведьма»

	— Валечка спит. А с вечера молочка просила, — зловеще ответила нянька и, помолчав, прибавила: — А когда у Корсаковых Юшенька помирал, так всё чаю просил.
	— там же

	Вижу два странных существа. Одно словно очень вытянутая зелень от ананаса, а другое вроде большой плоской, поставленной дыбом, стеклянной линейки, а сверху насажено что-то будто плоенная наколочка, как горничные носят. И у обоих глазки, как бусинки, блестят. Увидели, что я обернулась, и — шмыг за ширму.
	— «Домашние»

	В былые времена, если и не жили круглый год на одном месте, а, скажем, проводили лето в деревне, а осенью переезжали в город, то кое-какая маленькая нежить перебиралась вместе со своими господами, но большинство оставалось на насиженных местах. Какой-нибудь мохнатик из-под ковра на парадной лестнице, ну, куда сунется он в деревне? Да его сразу просквозит всего, продует, да он насмерть зачихается.
	— там же

Время <…> в нашем литературном кружке, с примыкающими к нему любителями, сочувствующими и покровителями, ознаменовано было «чаро-манией». Все колдовали, заклинали, изучали средневековые процессы ведьм, писали стихи и рассказы о колдунах, о вампирах и оборотнях. <…> Впервые узнала читательская масса о недотыкомках, ларвах и прочих чудищах. <…> Начинающие поэты любили в своих стихах суровых ведьмаков и летали на Брокен целыми выводками.

— «Оборотни»

	Влюблённость была господствующим настроением. <…> Барышни все сплошь стали загадочными натурами.
	— «Русалка»

	Чужие, грубые люди, скачут, топают… — Смотри, вон там ещё свадьба. <…> — Да ведь это зеркало! — Нет, это дверь. Там ещё свадьба! И мне тоже начинает казаться, что это не зеркало, а дверь, и вертятся там за нею другие гости, справляют другую свадьбу, <…> какие-то зелёные, мутные… <…> Голова у меня кружится. И кружатся зелёные злые люди, упорно колотя ногами, словно втаптывают кого-то в землю.
	— там же

Через две недели я была уже обстрижена, выкрашена в тёмно-рыжий цвет, наряжена в мужской костюм из черного бархата и пела с папироской в руках Гаррину ерунду. <…> — Вы должны воткнуть в петличку ненормальную розу. Зелёную. Огромную. Уродливую. У Гарри была своя свита, свой двор. Тоже «ненормальный, зелёный и уродливый». Зеленая девица-кокаиноманка, какой-то Юрочка, «которого все знают», чахоточный лицеист, и горбун, чудесно игравший на рояле. Все были связаны какими-то тайнами, говорили намеками, о чем-то страдали, чем-то волновались и, как теперь понимаю, иногда просто ломались в пустом пространстве. Лицеист любил кутаться в испанскую шаль и носил дамские туфли на высоких каблуках, зелёная девица одевалась юнкером.

— «Собака», 1932

Вурдалак

Притвор церковный украшали две большие картины религиозного содержания, пожертвованные моим отцом. Одна из них запомнилась на всю жизнь. Изображала она бичевание Христа. На первом плане помещалась фигура одного из бичующих, рыжего, волосы дыбом, босого, в ярко-зеленой рубахе. Нога его с невероятно развитым большим пальцем, снабженным на первом суставе огромной шишкой, явно подагрического происхождения, занимала самый низкий пункт на полотне и поэтому ребята, поднимаемые бабами, чтобы приложиться, целовали именно эту поганую незабываемую ногу.

Наша подруга Лиза, батюшкина дочка, <…> вравшая так вдохновенно и самозабвенно, что даже худела и истощалась, как бы исходила этим враньём. Эта Лиза рассказывала нам, что куры, и хлеб, и сало запирались в шкап и что обед у них никогда не готовился, а если кто хотел есть, то прямо лез в шкап и ел. Мне это казалось удобством и роскошью гениальной. — Когда я вырасту большой и выйду замуж (с этого начинались обыкновенно все мои мечты), у меня в каждой комнате будут такие шкапы. Проголодаюсь в спальне — буду есть в спальне, проголодаюсь в передней — буду есть в передней. И никаких фокусов не надо — прямо сунь голову в шкап и ешь!

… баба видела, как за старой мельницей какой-то зелёный шишкун лапой гром ловил и под себя прятал.

Говорили о нём всегда словами грубыми и могучими. Вместо «ест» — «хряпает» <и т.п.> И не для того, чтобы обидеть его, а вероятно потому, что слова обычной человеческой речи слабо его определяли, слишком были нежны для богатырской его личности. <…> Раз принёс какой-то маленький вышитый гарусом саквояжик, с какими в те времена старухи в баню ходили. Поставил в уголок в прихожей, прогостил недолго, а когда ушёл, <…> прислал оказией с мужиком из села вёрст за десять записку: «Забыт саквояж. Прошу немедленно опечатать его именной сюргучной печатью и хранить в потаенном месте до моего возвращения». Батюшка страшно перепугался. — Бомба! Динамит! Хотел было сразу ехать к исправнику и «во всем повиниться». Потом решил запечатать. Но печати, да ещё именной, у батюшки не было. А ведь сказано строго: «именной сюргучной»… Тогда соблазнился и решил вскрыть и посмотреть. Но в доме матушка не позволила, а во дворе могли подглядеть и донести. И вот батюшка ночью, выждав луну, крадучись как тать, пробрался за амбары и, перекрестившись, повернул колечко. В вышитом бабьем саквояже, озарённые мечтательным лунным светом, лежали — бутылка пива и полбутылки водки. Вот и всё.

Лечили его старательно: давали водки с перцем и с солью, поили липовым цветом, ромашкой, полынью, жгли козью шерсть, и два раза тёрла его баба керосином. Никаких результатов. Только раз дал бабе в зубы. До того дошло, что чуть было за доктором не послали…

Домовой

У нашей старой нянюшки было два врага — внешний и внутренний. Внешний — безбровый, курносый и белоглазый — звался в глаза Эльвирой Карловной, а за глаза чёртом чухонским. Занимал этот враг место бонны и представлял собою вторую ступень лестницы нашего воспитания. К ней в нашей семье переходили дети лет пяти прямо из детской от нянюшки для изучения наук. Эльвира Карловна обучала азбуке и начаткам Закона Божия. Учила бодро, когда нужно подшлёпывала. Думается мне, что сама она в науках не очень была тверда. <…> Помню, читали мы о чудесном исцелении младенца каким-то пророком. Сказано было: «пророк простёрся над младенцем». Я и спросила: — А что значит «простёрся»? — «Простёрся» значит лёг на него голова к голове, руки к рукам, ноги к ногам. — Да как же так? — удивилась я. — Ведь пророк был большой, а ребёночек маленький! — Ну на то он и святой, — последовал ответ. <…> Другой враг, внутренний, был домовой…

Платьица на ней были всегда рваные и грязные, но с претензией, с дырявыми и мятыми бантиками. Маменька с гордостью говорила, что эти платьица она сама сшила. — Я люблю красоту! — декламировала она. — И я хочу воспитывать моего ребёнка в красоте.

— Врёшь! Станет тебе Байрон стихи посвящать. Это акцизный. Акцизный Волорыбов. «…Она доступна лишь для мира…» — Коля! Я бедная маленькая птичка, не добивай меня! — Птичка? — удивился он и прибавил почти безгневно, с глубоким убеждением: — Стерва ты, а не птичка.

Лешачиха

… на мизинце его левой руки — большой, белой и костлявой — красовался твёрдый желтоватый ноготь совершенно невероятной длины. Этот ноготь вызывал много разговоров у нас в детской. — Сколько лет нужно, чтобы вырастить такой ноготь? — Кто говорил два, кто двадцать, а кто-то даже решил, что не меньше семидесяти, хотя самому-то графу было не больше шестидесяти, так что выходило, что граф моложе своего ногтя на десять лет. Брат клятвенно уверял, что может, если захочет, вырастить себе такой ноготь в четыре дня. — Ну так захоти! Ну так захоти! — хором кричали младшие. Но он захотеть не хотел. Взрослые тоже говорил о ногте. Говорили, что это было модно в шестидесятых годах.

В лесу для детей живёт волк. Не тот волк, за которым гоняются охотники, похожий на поджарую собаку с распухшей шеей, а могущественное существо, лесной хозяин, говорящий человеческим голосом, проглатывающий живую бабушку. Узнают о его существовании по сказкам раньше, чем видят на картинках, и поэтому представляется он детскому воображению таким неистовым чудовищем, какого потом за всю жизнь не увидишь на нашей скучной земле.

Особенно сильное впечатление произвёл граф именно своим романсом на мою кузину, только что окончившую институт. <…> Дней пять после знаменательного вечера пребывала она в сладкой и трепетной меланхолии, ела только яблоки и ходила, распустив волосы, гулять при луне. Всё благополучно разрешилось насморком.

О сборнике

	А любопытно, как из Вас, в конце концов, всё-таки выглянула мистичка, Мирры Лохвицкой сестричка. Одна — через трагедию, другая — через комедию, а всё-таки обе около одного центра кружат.
	— Александр Амфитеатров, письмо Тэффи 28 октября 1931

	— Вы в ней перестукиваетесь с вечностью, — говорила Гиппиус. — Какой язык! — хвалил Мережковский. — Упиваюсь! Упиваюсь!
	— Тэффи, «О Мережковских», январь 1950