Предисловие к собранию сочинений Франца Кафки (Затонский)

Предисловие Дмитрия Затонского к собранию сочинений Франца Кафки 1994 года частично является парафразом работ по кафковедению.

Цитаты

Возможно, не было на свете писателя, в творчестве которого собственная жизнь и собственная судьба играли бы столь решающую роль, как в творчестве Кафки. И не потому, что он к чему-то такому стремился (<…> он от этого только страдал), а потому, что так сложилось. Да он и не понимал, наверное, до конца всей весомости, всей показательности своей судьбы, её как бы наизнанку вывернутой «образцовости». Но он это чувствовал и потому с таким неусыпным вниманием, с таким неутолимым любопытством, с такой неодолимой тревогой всматривался, вчувствовался, вживался в самого себя, во все свои до удивительного банальные и до банального удивительные обстоятельства.

… нет в жизни Кафки и грана авантюрности: она из тех, какие принято именовать «мещанскими». Впрочем, его жизнь такова лишь снаружи, а внутри полна «приключений души», то и дело взрывается трагедиями, не уступающими тем, что некогда сотрясали царственный род Атридов.

Ему и правда было незачем выходить из дому: больной мир сам вползал к нему в комнату, как тот толстый, зелёный, безногий дракон, что ему однажды пригрезился, оттого и попал в дневник…

… «Письма к Фелице» — долгое время они сочинялись ежедневно, а то и по нескольку раз в день, так что в конце концов составили без малого восьмисотстраничный том убористого шрифта. Они — тоже явление литературы, произведение художественное, занявшее своё место среди шедевров эпистолярного жанра. Но не как гимн любви или ей адресованное проклятие, а в качестве анатомического среза связанных с нею мучений. Письма Кафки порождены внутренним разломом, когда «за» и «против» пожирают друг друга.

Видно, этого писателя вдохновляли лишь такие необычные «музы» — покровительницы дисгармонии: они выводили его из тесноты мучительно-личного в мир всеобщих абсурдов. И сами при этом входили в его романы.

… более правдивого человека, более беспощадного к себе художника, к тому же лишенного малейшей манерности, всякого позёрства, земля, кажется, ещё не носила.

… настоящий Кафка — это он весь, с его незавершёнными (а возможно, и незавершимыми) романами, с его дневниками и письмами, со всеми фрагментами. Только таким его мыслимо хоть как-то постичь и хоть как-то оценить. Ведь его творчество — не что иное, как колоссальный, отчаянный и гениальный фрагмент, сколок с фрагментарного бытия человечества. Отказываясь печататься, Кафка, видит бог, себя обделял… Однако и в этом можно усмотреть всё тот же страх перед профессионализацией: передавая рукописи в печать, он не только как бы терял на них право, но и в самом буквальном смысле «выпускал в свет», чем обрекал на самостоятельное, от него уже независимое существование.

Несовершенству мироздания он пытался противопоставить некое свое безукоризненное творчество. Вряд ли он надеялся этим способом исправить мир — скорее, лишь доказать (и не миру, а себе самому), что совершенство всё-таки мыслимо. Так что в конечном счёте была у него не столько эстетическая, сколько и в самом деле этическая цель, а значит, по его понятиям, — невыполнимая. <…> он предъявлял к себе требования сверхчеловеческие. Более скромный талант был бы этим, возможно, разрушен. Кафка отделался проклятием вечной неудовлетворенности собой. А что до искусства слова, то под воздействием высокого давления и высоких температур оно лишь выиграло, превратившись в неразрушимый алмаз.

В «Процессе» священник сказал: «Быть связанным с Законом… неизмеримо важнее, чем жить на свете свободным». Это иногда прочитывалось как тоска по авторитарной власти. Но может ли такой, в себя опрокинутый, индивидум, каким был Кафка, её одобрять? И он её, конечно же, не одобрял: ему не свобода казалась бессмысленной и бесполезной — отчаянным виделось ему то состояние квазисвободы, в каком человек перестает замечать свои цепи, ибо они уже естественны как дыхание.

Есть мнение, что «Беседы с Кафкой» — подделка. Мне с этим согласиться трудно, и довод мой прост: Яноух гением не был, а в его книге встречаются наблюдения гениальные, — следовательно, по крайней мере они принадлежат Кафке.

Музиль — холодный аналитик с математическим складом ума, а Кафка живёт в царстве образных иносказаний. <…> Но и Музиль и Кафка бьют в одну точку. И имя ей — деперсонализация власти, а тем самым и размывание всех её границ.

… власть у Кафки ведет себя подчёркнуто неофициально <…>. И всё-таки это — власть. Причём не только политическая, государственная или даже церковная, она — и новейшее отчуждение, и новейший вещизм, и несовершенство любой администрации, и слепота всякой толпы, и человеческая корысть, и фанатизм, и пресмыкательство, и леденящий страх, и тщеславие, — словом, вся полнота давящих на нас обстоятельств, их неограниченная над нами власть. Эта тотальная власть по-современному «тоталитарна», ибо в глазах Кафки связана с эпохой и ею порождена.

Кафка смотрел на мир с позиции несовершенного человека, являющегося мерой всех вещей.