Насморк (Лем)

«Насморк» (польск. Katar) — детективно-футуристический роман Станислава Лема 1976 года.

Цитаты

Неаполь — Рим

	Гостиница ещё кичилась своей лепниной, плюшем и бархатом, но всё пропиталось кухонным смрадом. Словно аристократ рыгнул капустой.
	Hotel celebrował jeszcze swoje plusze, stiuki i aksamity, ale od oficyn ciągnęło kuchennym zaduchem. Jakby arystokracie odbijało się kapustą.

… я включил радио. Последние известия. Понимал с пятого на десятое. Демонстранты подожгли… Представитель частной полиции заявил… Феминистское подполье грозит новыми актами насилия… Дикторша глубоким альтом читала декларацию террористок, потом осуждающее заявление папы римского и комментарии газет. Женское подпольное движение. Никто ничему уже не удивляется. У нас отняли способность удивляться. Что же их, в сущности, тревожит — тирания мужчин? Я не чувствовал себя тираном. Никто себя им не чувствовал. Горе плейбоям. Что террористки с ними сделают? А священников они тоже будут похищать? Я выключил радио, будто захлопнул мусоропровод.

… włączyłem radio. Ostatnie wiadomości. Rozumiałem piąte przez dziesiąte. Demonstranci podpalili. Rzecznik prywatnej policji oświadczył. Podziemie feministyczne zapowiedziało nowe akcje. Spikerka czytała głębokim altem deklarację terrorystek, potępienie papieża, jedno za drugim, potem głosy prasy. Damskie podziemie. Nikt się już niczemu nie dziwił. Odjęto nam zdolność dziwienia się. O co im właściwie idzie, o tyranię mężczyzn? Nie czułem się tyranem. Nikt się nie czuł. Biada playboyom. Co one im robią? Czy kler też będą porywać? Wyłączyłem radio, jakbym zatrzasnął zsyp śmiecia.

	Скоро стану стариком, подумал я и так удивился, словно сказал себе, что скоро стану коровой.
	Niedługo będę starcem, pomyślałem, i tak mnie to zaskoczyło, jakbym sobie powiedział, że niedługo będę krową.

	Какое-то время мчался за «фольксвагеном», у которого сзади были нарисованы большие бараньи глаза, смотревшие на меня с ласковым укором. Автомобиль — гипертрофированный отпечаток личности владельца.
	Jakiś czas jechałem za volkswagenem, miał wymalowane z tyłu wielkie baranie oczy, które patrzyły na mnie z czułym wyrzutem. Auto — wzmacniacz osobowości.

	Мы не годимся для космоса, но именно поэтому не откажемся от него.
	Nie nadajemy się do Kosmosu i właśnie przez to z niego nie zrezygnujemy.

	Небо выдавливало из себя облака, сливающиеся в сплошную пелену.
	Niebo wyciskało z siebie obłoki zlewające się w bielmo.

	На указателе появилась надпись: «Фрозиноне». <…> буря, по-итальянски театральная, вместо того чтобы взяться за дело, стращала громом без капли дождя. Но седые, как осенний дым, гривы все же потянулись над полями, и я, входя в широкий вираж, увидел место, где косо повисшая мгла притягивала тучу к автостраде.
	Tablice zwiastowały Frosinone. <…> burza, teatralna jak Włosi, zamiast wziąć się do roboty, wygrażała hurkotaniem bez kropli deszczu. Ale siwawe grzywy szły jak jesienny dym przez krajobraz i widziałem nawet, wchodząc w rozciągły zakręt, miejsce, w którym nawisły skośnie tuman ściąga chmurą ku autostradzie.

	Резервный астронавт должен быть хоть капельку свиньёй. Ведь что-то в нём ждёт, чтобы те, первые, споткнулись, а если не ждёт, то он просто осёл.
	Rezerwowy astronauta musi być choć w jednym calu świnią, bo coś czeka w nim na potknięcie tych właściwych, a jeżeli nie czeka, to osioł.

Психология психологией, но всё решил насморк. Я не сомневался в этом, хотя меня и убеждали в обратном. Если рационально подходить к делу, всё верно — разве на Марсе растёт трава? Так что поллиноз — вовсе не изъян. Да, но в какой-то из рубрик моего личного дела, в примечаниях, наверняка написано «аллергик», иначе говоря — неполноценный. Неполноценный резервист — нечто вроде карандаша, который оттачивают самым лучшим инструментом, чтобы в итоге не поставить им и точки. Резервный Христофор Колумб, вот как это звучит.

Psychologia psychologią, ale zadecydował katar. Tego byłem pewien, choć wmawiano mi, że nic podobnego. Racjonalnie rzecz biorąc niby prawda, alboż na Marsie rośnie trawa? Więc uczulenie na pyłki nie jest żadnym mankamentem. Tak, ale gdzieś w rubrykach moich akt personalnych, w uwagach musiało być napisane “alergik", a więc niepełnowartościowy. Jeśli taki, to rezerwowy, czyli ołówek, który ostrzy się najlepszymi narzędziami, żeby nim w końcu ani kropki nie postawić. Rezerwowy Krzysztof Kolumb, jak to brzmi.

Рим — Париж

Сейчас я думаю, что эти незначительные инциденты были подготовкой операции, в которой новому виду защиты предстояло испытание новым видом атаки. <…> тротуар со всеми нами двигался по прямой, но ступени уже начали подниматься: тротуар превращался в эскалатор, поскольку второй «мост вздохов» — это, по сути, лестница, наискосок возвращающаяся через большой зал. Выхватив из «Никона» искрящийся сахаристыми иголками цилиндр, который едва бы уместился у меня на ладони, японец выпрямился. Это была неметаллическая корундовая граната с игольчатой сварной оболочкой, без черенка. <…> Японец обеими руками прижал к губам донышко гранаты, словно целуя её, и, лишь когда он отнял гранату от лица, я понял, что он зубами вырвал чеку — она осталась у него во рту. <…> Никто не может быть вне подозрений с тех пор, как достопочтенные адвокаты и прочие деятели из идейных побуждений перевозят бомбы. <…> — Этот человек, японец, бросил гранату? — Нет. Продолжал держать её в руках. — Не пытался убежать? — Нет. — Польтринелли, начальник охраны аэропорта, — включился в разговор стоявший у стола мужчина в заляпанном грязью комбинезоне. — Вы уверены, что этот человек хотел погибнуть? — Хотел ли? Да. Он не пытался спастись. Ведь он мог выбросить свой фотоаппарат. <…> Он ударил меня ногой и откинулся назад. Он прошёл великолепную тренировку, решившему погибнуть человеку неимоверно трудно опрокинуться на ступеньки таким образом. Мы предпочитаем смотреть смерти в лицо. — распространение суицидального терроризма экстраполировано из камикадзе

Myślę teraz, że te drobne wypadki były przygotowaniami operacji, w której nowy typ ataku miał przebić nową obronę. <…> chodnik jechał z nami znowu po prostej, lecz teraz stopnie zaczęły się podnosić: zmieniał się w eskalator, gdyż drugi “most westchnień" jest właściwie schodami, powracającymi skosem przez wielką halę. Gdy stawał na równe nogi, jednocześnie z jego Niecona wyłaniał się obły kształt, roziskrzony jak od cukrowych igiełek walec, który ledwie objąłbym garścią. Był to bezmetaliczny granat korundowy, z powłoką zapiekaną w zęby, bez trzonka. <…> Japończyk oburącz przycisnął do ust denko granatu, jakby je całował i dopiero gdy oderwał go od twarzy, pojąłem, że wyrwał zębami zapalnik — miał go w wargach. <…> Nikt nie stoi poza podejrzeniem, odkąd czcigodni adwokaci i inni notable przenoszą z ideowej sympatii bomby. <…> — Czy ten człowiek — ten Japończyk — rzucił granat? — Nie. Trzymał go do końca. — Nie usiłował uciec? — Nie. — Poltrinelli, szef ochrony lotniska — włączył się mężczyzna w poplamionym kombinezonie, oparty o biurko. — Czy pan jest zupełnie pewny tego, że ten człowiek chciał zginąć? — Czy chciał? Tak. Nie próbował się ratować. Mógł przecież pozbyć się całej kamery. <…> Kopnął mnie i rzucił się w tył. Na plecy. Musiał mieć świetny trening, bo nawet jak człowiek decyduje się zginąć, jest niesłychanie trudno rzucić się ze schodów głową w tył. Wolimy umierać przodem.

Париж (Орли — Гарж — Орли)

	Пророчества Мак-Люэна сбываются, однако навыворот, как обычно бывает с пророчествами. Его «глобальная деревня» действительно возникает, но разделённая на две половины. Бедная половина бедствует, а богатая смотрит на эти страдания по телевизору, сочувствуя им издалека. Известно даже, что так продолжаться не может, однако всё-таки продолжается.
	Proroctwa MacLuhana spełniają się, ale na opak, jak to zwykle bywa z proroctwami. Powstaje ta jego globalna wioska, tyle że rozpołowiona. Biedniejsza połowa się męczy, a bogatsza importuje te męki telewizją i współczuje im zdalnie. Już wiadomo nawet, że tak dłużej nie może być, ale jakoś wciąż jest.

Я узнал, что известный французский режиссёр собирается поставить фильм о «бойне на лестнице». Роль таинственного героя предложена Бельмондо, а спасённой им девушки, которая займёт место ребёнка — с ребёнком ведь не переспишь, — популярной английской актрисе. Эта кинозвезда как раз выходила замуж и пригласила на модную сейчас публичную брачную ночь уйму «тузов», чтобы вокруг супружеского ложа устроить сбор денег в пользу жертв в римском аэропорту. С тех пор как я услышал о бельгийских монашках, решивших благотворительной проституцией искупить фарисейство церкви, такого рода истории меня не удивляют.

Dowiedziałem się, że znany reżyser francuski postanowił zrobić film o rzeźni na schodach. Rolę tajemniczego bohatera miał objąć Belmondo, a uratowanej przez niego dziewczyny — zamiast dziecka, bo z dzieckiem nie można się przespać — słynna aktorka angielska. Gwiazda ta wychodziła właśnie za mąż i zaprosiła na modną obecnie publiczną noc poślubną wielu prominentów, żeby wokół małżeńskiego łoża urządzić kwestę na rzecz rzymskich ofiar. Odkąd usłyszałem o tych belgijskich mniszkach, które postanowiły praktykowaniem dobroczynnej prostytucji odkupić faryzeuszostwo kościołów, nie odczuwam nawet niesmaku, kiedy słyszę takie rzeczy.

	… в Хьюстоне имелись великолепные лаборатории, стерильно чистые нефы ракетных храмов.
	… w Houston wspanialsze laboratoria, sterylne nawy kościołów rakietowych.

	Спускаясь в столовую, я поскользнулся на лестнице, начищенной до блеска служанкой-испанкой, и ухнул по ступенькам вниз. <…> На завтрак спускался по лестнице, словно по обледенелому трапу китобойного судна, сражающегося с арктическим штормом, — запоздалая предосторожность.
	Schodząc do jadalni pośliznąłem się na schodach wywoskowanych przez hiszpańskie dziewczę i zjechałem na dół. <…> Na śniadanie opuszczałem się po schodach, jakby to był zalodzony trap wielorybnika, walczącego ze sztormem arktycznym — spóźniona ostrożność.

— Человечество настолько размножилось и уплотнилось, что на него начинают влиять законы, по которым существуют атомы. Каждый атом газа движется хаотически, но именно хаос рождает определённый порядок в виде постоянства давления, температуры, удельного веса и так далее. <…> Представьте стрельбище, где вместо мишени в полумиле от огневого рубежа выставлена почтовая марка. Десятисантимовая марка с изображением Марианны. На её лбу остался след от мухи. Пусть теперь несколько снайперов откроют стрельбу. Они не попадут в эту точку уже хотя бы потому, что она не видна. Но пусть упражняется сотня посредственных стрелков, пусть они шпарят целыми неделями. Совершенно ясно, что пуля одного из них наконец попадёт в цель. Попадёт не потому, что он феноменальный снайпер, а потому, что велась уплотнённая стрельба. <…> Сейчас лето, и на стрельбище масса мух. Вероятность попадания в мушиный след мала. Вероятность одновременного попадания и в след, и в муху, подвернувшуюся под выстрел, ещё меньше. Вероятность же попадания в след и в трёх мух одной пулей будет уже астрономически ничтожна, <…> однако, <…> и такое стечение обстоятельств возможно, если стрельба будет продолжаться достаточно долго! <…> мы живём в мире сгущения случайных факторов. В человеческом молекулярном газе, хаотическом и способном удивлять «невероятностями», только роль отдельных атомов выполняют люди. Это мир, в котором вчерашний феномен сегодня становится обыденностью, а сегодняшняя крайность — завтрашней нормой. — вариант распространённых мыслей, однако, отмечается в лемоведении; идея в упрощённой трактовке ранее описана в «Хищных вещах века» А. и Б. Стругацких (слег)

Ludzkość tak się rozmnożyła i zgęściła, że zaczynają nią rządzić prawa atomowe. Każdy atom gazu porusza się chaotycznie, lecz właśnie ten chaos rodzi porządek jako stałość ciśnienia, temperatury, ciężaru właściwego i tak dalej. <…> Proszę sobie wyobrazić strzelnicę, w której ustawiają zamiast tarczy znaczek pocztowy — pół mili od stanowisk strzeleckich. Jest to dziesięciocentymowy znaczek z Marianną. Na jej czole mucha zostawiła kropkę. Niech teraz kilku strzelców wyborowych weźmie się do strzelania. Nie trafią kropki na pewno, choćby dlatego, że nie będą w ogóle mogli jej dostrzec. Niechaj jednak strzelaniem zajmie się stu strzelców miernych, ale niech prażą całymi tygodniami. Jest zupełnie pewne, że kula jednego z nich w końcu trafi tę kropkę. Trafi ją nie dlatego, że był to strzelec fenomenalny, ale dlatego, że tak gęsto się strzelało. <…> Jest lato i w strzelnicy nie brak much. Prawdopodobieństwo trafienia kropki było bardzo małe. Prawdopodobieństwo równoczesnego trafienia kropki oraz muchy, co się nawinęła pod lufę, jest jeszcze mniejsze. Prawdopodobieństwo trafienia kropki i trzech much tą samą kulą będzie już astronomicznie znikome, <…> a jednak, <…> że i taka koincydencja się ziści, jeśli tylko strzelanina będzie dostatecznie długo trwała! <…> żyjemy już w takim właśnie losowo zgęszczonym świecie. Doszłoby do tego, bo żyjemy już w takim właśnie losowo zgęszczonym świecie. W molekularnym gazie ludzkim, chaotycznym i zdumiewającym “niewiarygodnościami" tylko poszczególne atomy — jednostki. To jest świat, w którym wczorajsza niezwykłość staje się dzisiejszym banałem, a dzisiejsza skrajność — jutrzejszą normą.

Перевод

С. Ларин, В. Чепайтис, 1995 (с незначительными уточнениями)

О романе

	Станислав Бересь: Очень интересным в жанровом отношении было «Расследование», использующее генологические рамки криминального романа и ломающее их в финале. То, что через много лет вы вернулись к этой проблеме в «Насморке», означает, что первое решение вы признали неудачным, но идея была столь интересной, что её стоило литературно проиграть ещё раз. — «Расследование» меня не удовлетворяет, хотя она вполне пристойно написана и держит читателя в напряжении. <…> «Насморк» лучше, потому что достовернее. Я сам готов ему поверить. Даже в категориях натурализма и наивной достоверности это сделано лучше. А моя привязанность к этой идее просто вытекает из того, что у меня всегда было маниакальное отношение к тому, что может сделать случай, совпадение событий, слепой рок или Судьба.
	реплика Лема: Śledztwo nie kontentuje mnie w pełni, chociaż jest całkiem przyzwoicie napisane i stwarza spore napięcie. <…> Katar jest lepszy, bo wiarygodny. Sam jestem mu gotów dać wiarę. Nawet w kategoriach naturalizmu i wiarygodności naiwnej jest to lepiej zrobione. A moje przywiązanie do tego pomysłu bierze się po prostu stąd, że zawsze miałem maniakalny stosunek do tego, co potrafi zdziałać przypadek, koincydencja, ślepy traf czy Los.
	— «Беседы со Станиславом Лемом» (гл. «В паутине книг», 1981-82)

	Некоторое время назад американские суперучёные дамы наводнили «Science Fiction Studies» критическими рецензиями на мой «Насморк», который рассматривался именно через окуляры микроскопов Лакана и Деррида. Скажу кратко: для меня это было малочитабельно.
	— «Так говорил… Лем» (гл. «Summa, или Panta rhei», 2001)

	Единственная претензия <…> к этой изящной, утончённой книге, заключается в том, что герой, американский астронавт, неубедителен — <…> это очень правдоподобный человек, но европеец, а не американец.
	The only complaint <…> about this sleek, subtle book, is that the character of the American astronaut is not convincing, <…> a very believable human being, but a European, not an American.
	— Джордж Зебровски, 1979

Особняком в творчестве Лема стоят «онтологические детективы», соединяющие детективную НФ и интеллектуальное «расследование» философского романа (в котором разыскивается не преступник, а научная истина) — ранний роман «Расследование» и одна из последних повестей, «Насморк». В этих произведениях внешняя сюжетная канва — расследование цепи странных явлений, наводящих на мысль о наличии сверхъестественного <…> — является только фоном для другого «следствия» — научного, приводящего учёного к выводам, противоречащим современным представлениям науки и философии; в «Насморке» тайну раскрывает не детектив, а астронавт, отдельными чертами характера напоминающий пилота Пиркса.

— Владимир Борисов, Вл. Гаков

	Можно сказать, что стихией «Насморка» является хаос: хаос событий, людей, мотивации и совпадений. Его нарастание в первой части романа автор показывает очень искусно, особенно в превосходной последовательности, посвящённой бомбовой атаке в аэропорту Рима, носящим, впрочем, символическое название Лабиринта. Всё на этом отрезке истории сгущено и характерно „лишнее": начиная от самой толпы туристов, толпящихся в огромном зале, в проходах и на эскалаторах, через сферу образов, которые толпятся и накладываются друг на друга, затем сферу событий, которых тоже как бы слишком много на таком маленьком отрезке времени, и, наконец, сферу языка и стилистики — с её длинными, сложными, „лабиринтовыми", как и само здание аэропорта, описаниями, в которых сухой и деловой характер только маскирует абсурдность мира в целом. Из мира хаоса приходит также безумная логика террористической атаки, использующая глобальную шкалу и принцип коллективной ответственности всех за всё. <…> Лем описал <…> первые симптомы явления, которое сегодня принято называть „глобализацией", т. е. принцип связи явлений, происходящих на всём земном шаре, в функциональное целое, целое, однако, настолько сложное, что в правила его работы уже никак нельзя проникнуть до конца, ибо ими начинают управлять случайность и законы статистики. <…> Лабиринту мира политики, экономики или других человеческих дел отвечает у Лема второй лабиринт, — помещённый в микромире.
	Można powiedzieć, iż żywiołem Kataru jest chaos: chaos zdarzeń, osób, motywacji i koincydencji. Jego narastanie w pierwszej części powieści autor ukazuje bardzo kunsztownie — szczególnie w znakomitej sekwencji poświęconej zamachowi bombowemu na lotnisku w Rzymie, noszącym zresztą symboliczne miano Labiryntu. Wszystko w tym fragmencie opowieści jest zagęszczone i swoiście „nadmiarowe: począwszy od samego tłumu podróżnych, tłoczących się w ogromnej hali, w przejściach i na eskalatorach, poprzez sferę obrazów, które tłoczą się również i nakładają na siebie, następnie sferę zdarzeń, których też jak gdyby zbyt wiele w tak małym odcinku czasu, a wreszcie sferę języka i stylistyki — z jej długimi, złożonymi, „labiryntowymi jak sam gmach portu lotniczego opisami, których suchy i rzeczowy charakter tylko maskuje absurdalność świata jako całości. Ze świata chaosu przychodzi również obłędna logika terrorystycznego zamachu, posługująca się globalną skalą i zasadą zbiorowej odpowiedzialności wszystkich za wszystko. <…> opisał Lem <…> pierwsze symptomy zjawiska, które dziś przyjęło się nazywać „globalizacją, tzn. zasadą połączenia zjawisk zachodzących na całej kuli ziemskiej w funkcjonalną całość, całość jednak na tyle złożoną, że zasad jej działania już w żaden sposób nie można do końca przeniknąć, bowiem zaczynają nimi rządzić losowość i prawa statystyki. <…> Labiryntowi świata polityki, ekonomii czy innych ludzkich spraw odpowiada u Lema drugi labirynt — umieszczony w mikroświecie.
	— Ежи Яжембский, «Хаос, порядок и литература», 1998

	Краткое описание «Случайности» может вызвать ассоциации с параноидально-онейроидными работами Дж. Г. Балларда. Тревожно в постмодернистском мире, который ощущается хрупким и опасным, и отставной космонавт, проявляя странную смесь апатии и гипервозбудимости, проводит опасное расследование-квест о связи смертности и метафизики. Но книга чисто лемовская. <…> здесь присутствуют ловко внесённые примеси Чандлера и Сименона <…>. Его окончательное изображение состояния человека почти лавкрафтовское, как в знаменитом начале «Зова Ктулху» <…>. В мастерской, психоделической кульминации «Случайности», когда Джон получает свои ответы, почти ценой собственной жизни, <…> мы видим предшественника, вдохновившего Лема и переиначенного под его нужды. Конечно же, в <…> «Смерти и буссоли», известном рассказе Хорхе Луиса Борхеса…
	A capsule description of Chance might evoke the paranoid-oneiric work of J. G. Ballard. Uneasy in a postmodern world that feels fragile and treacherous, a retired astronaut exhibiting a queer mix of apathy and hyper-excitability undertakes a dangerous investigation-cum-quest involving mortality and metaphysics. But the book is pure Lem. <…> there are touches of Chandler and Simenon here, deftly applied <…>. His final portrait of the human condition is almost Lovecraftian, as in the famous opening line to "The Call of Cthulhu" <…>. The tour-de-force, psychedelic climax to Chain, in which John gets his answers, almost at the cost of his life, <…> we see the incipient burr beneath Lem's own saddle. Surely in <…> "Death and the Compass," the famous story by Jorge Luis Borges…
	— Пол Ди Филиппо, рецензия, 2007

Об экранизации

— … прекрасной основой для фильма мог бы быть «Насморк». — Его уже снимают в ФРГ. Вместо со Щепаньским мы написали сценарий, <…> очень хороший и с серьёзными изменениями по сравнению с книгой. <…> Из этого наверняка мог бы получиться хороший фильм, потому что там всё земное и конкретное. <…> Режиссёр — не очень мудрый человек, поэтому всё разрушил. Вот представьте, съёмки этого фильма решено перенести из Неаполя в Западный Берлин! Почему? Потому что существует серьёзная субсидия в западногерманских марках, которую сенат Берлина предлагает производителям, размещающим действие своих произведений в Берлине. Я спрашиваю: а где же Неаполитанский залив, где трупы?.. Трупы, конечно, могут быть везде, но кто убил этих людей в Берлине? Рождается предположение, что, может быть, гэдээровская политическая полиция. А где там люди будут купаться, в сере? В Шпрее? Я написал по этому поводу ноту, достойную Громыки. Ничего бы это, конечно, не дало, но, к счастью, запротестовала вторая программа немецкого телевидения, которая тоже выдала постановщикам субсидию почти в миллион марок. Только поэтому действие вернули в Неаполь. И такие обстоятельства вызывают изменение сценария! Как можно в таких условиях с кем-либо сотрудничать? Договоры, слова и обещания — всё напрасно. <…> Разворотить можно всё.

— «Беседы со Станиславом Лемом» (гл. «Кинематографические разочарования», 1981)