Пена дней

«Пена дней» (фр. L’Écume des Jours) — самый известный роман французского писателя Бориса Виана, сатирико-сюрреалистический. Написан с марта по май 1946 года, впервые опубликован в год спустя. Дважды экранизировался — в 1968 и 2013 годах.

Цитаты

	На свете есть только две вещи, ради которых стоит жить: любовь к красивым девушкам, какова бы она ни была, да новоорлеанский джаз или Дюк Эллингтон. Всему остальному лучше было бы просто исчезнуть с лица земли, потому что всё остальное — одно уродство. — предисловие
	Il y a seulement deux choses : c’est l’amour, de toutes les façons, avec des jolies filles, et la musique de la Nouvelle-Orléans ou de Duke Ellington. Le reste devrait disparaître, car le reste est laid, et les quelques pages de démonstration qui suivent tirent toute leur force du fait que l’histoire est entièrement vraie, puisque je l’ai imaginée d’un bout à l’autre.

С помощью жёлтого шёлкового платка он определил направление ветра, первый же порыв сдул с него цвет и унёс на большое здание неправильной формы, которое сразу стало походить на каток «Молитор». <…> Он протянул абонемент, который подмигнул контролеру двумя уже пробитыми глазками. Контролер ответил понимающей улыбкой, что, однако, не помешало ему пробить третий глазок в оранжевой картонке, и она тут же ослепла. — III

Il prit la direction du vent avec un mouchoir de soie jaune et la couleur du mouchoir, emportée par le vent, se déposa sur un grand bâtiment, de forme irrégulière, qui prit ainsi l’allure de la patinoire Molitor. <…> Il tendit sa carte d’abonnement, qui fit un clin d’œil au contrôleur à l’aide de deux trous ronds déjà perforés. Le contrôleur répondit par un sourire complice, n’en ouvrit pas moins une troisième brèche dans le bristol orange, et la carte fut aveugle.

	Она смотрела на мир широко открытыми голубыми глазами, а занимаемая ею часть пространства во вселенной была ограничена гладкой золотистой кожей. — III
	Elle regardait au moyen d’yeux bleus ouverts et son volume était limité par une peau fraîche et dorée.

	«Сколько статей написал Жан-Соль Партр за последний год?» Так или иначе он не успеет сосчитать их, прежде чем дойдет до своего дома. — V
	« Est-ce qu’ils parlent vraiment de Jean-Sol Partre lorsqu’ils sont tout seuls !… » Il valait peut-être mieux aussi ne pas penser à ce qu’ils faisaient lorsqu’ils étaient tout seuls.

— Принцип стиля скосиглаз <…> состоит в интерференции двух динамических систем, вибрация которых строго синхронизирована. — Я и не предполагал, — удивился Колен, — что тут приложимы термины современной физики. — В данном случае партнёры находятся на весьма близком расстоянии друг от друга и вибрируют всем телом в ритме музыки. — В самом деле? — с некоторым беспокойством переспросил Колен. — Таким образом возникает система статических волн, имеющих, как известно из акустики, равномерные колебания, что немало содействует возникновению особой атмосферы в танцевальном зале. — VII

« Le principe du biglemoi <…> repose sur la production d’interférences par deux sources animées d’un mouvement oscillatoire rigoureusement synchrone. — J’ignorais, dit Colin, que cela mît en œuvre des éléments de physique aussi avancés. — En l’espèce, dit Nicolas, le danseur et la danseuse se tiennent à une distance assez petite l’un de l’autre et mettent leur corps entier en ondulation suivant le rythme de la musique. — Oui ? dit Colin un peu inquiet. — Il se produit alors, dit Nicolas, un système d’ondes statiques présentant, comme en acoustique, des nœuds et des ventres, ce qui ne contribue pas peu à créer l’atmosphère dans la salle de danse. »

	— Я возглавляю Философский кружок домашней прислуги нашего квартала, … — IX; продолжено Лунгиной: «где проводятся чтения на тему: „Сервилизм — это гуманизм“» — пародия названия книги Ж.-П. Сартра «Экзистенциализм — это гуманизм» (1946)
	— Je suis, dit Nicolas, Président du Cercle Philosophique des Gens de Maison de l’arrondissement…

	… я начну коллекционировать сочинения герцогини де Будуар, чтобы подшутить над моим другом Шиком. — IX
	— … je collectionnerai les œuvres de la duchesse de Bovouard, pour faire pièce à mon ami Chick.

	— Вы зря отказались, они очень вкусные, — сказал он Хлое, но тут же закашлялся, потому что себе на беду подавился иголкой ежа, спрятанной в пирожном. — XI
	— Vous avez tort, dit-il à Chloé. Ils sont très bons. » Et puis, il toussa, car il s’était, par malheur, rencontré avec un piquant de hérisson dissimulé dans le gâteau.

	— Подумай только, я нашел сегодня издание «Проблема выбора при тошноте» не на ажурной, а на плотной туалетной бумаге! — XII
	— Songe que j’ai trouvé, aujourd’hui, une édition du Choix Préalable avant le Haut-le-Cœur de Partre, sur rouleau hygiénique non dentelé…

	Ализа с нежностью посмотрела на Колена. Он был настолько открытым, что видно было, как голубые и сиреневые мысли пульсируют в венах его рук. — XV
	Alise regarda Colin avec tendresse. Il était si gentil qu’on voyait ses pensées bleues et mauves s’agiter dans les veines de ses mains.

	— Меня в жизни интересует счастье не всех людей, а каждого в отдельности. — XV
	— Ce qui m’intéresse, ce n’est pas le bonheur de tous les hommes, c’est celui de chacun.

	— Сколько им лет? — коварно спросил Колен. — Точно не знаю, — сказал Николя. — Но на ощупь я дал бы одной не меньше шестнадцати и не больше восемнадцати другой. — XXIII
	— Elles avaient quel âge ? demanda Colin insidieusement. — Je ne sais pas, dit Nicolas. Mais, au toucher, je donnerais seize ans à l’une et dix-huit ans à l’autre.

— Ненавижу этот тусклый снег, эту мглу… — сказала Хлоя. Её сердце колотилось, словно стиснутое жесткой скорлупой. Колен положил ей руку на плечи и бережно, как котёнка, обхватил пальцами её тонкую шею. — Да-да… — прошептала Хлоя и, поеживаясь от щекотки, чуть втянула голову в плечи. — Не убирай руку, мне страшно одной… — Хочешь, я подниму цветные стёкла? — предложил Колен. — Ага… Пусть будет попестрей… Колен нажал на зелёные, синие, жёлтые и красные кнопки, и разноцветные фильтры заменили автомобильные стёкла. Теперь Колен и Хлоя оказались словно внутри радуги, и цветные тени плясали по белому меху сиденья всякий раз, как машина проскакивала мимо телеграфных столбов. Хлоя почувствовала себя лучше. — XXIV

— C’est cette lumière, dit Chloé. Son cœur battait vite, comme serré dans une coque trop dure. Colin passa son bras autour de Chloé, et prit le cou gracieux entre ses doigts, sous les cheveux, comme on prend un petit chat. « Oui, dit Chloé en rentrant la tête dans les épaules, car Colin la chatouillait, touche-moi, j’ai peur toute seule… — Veux-tu que je mette les glaces jaunes ? dit Colin. — Mets quelques couleurs… » Colin pressa des boutons verts, bleus, jaunes, rouges et les glaces correspondantes remplacèrent celles de la voiture. On se serait cru dans un arc-en-ciel, et, sur la fourrure blanche, des ombres bariolées dansaient au passage de chaque poteau télégraphique. Chloé se sentit mieux.

	Разбитое стекло тут же начало отрастать. По краям рамы уже появилась тоненькая прозрачная плёнка опалового цвета, отливающая цветами радуги. — XXVI
	Une mince pellicule se formait sur les bords du châssis, opalescente et irisée d’éclats incertains, aux couleurs vagues et changeantes.

	Вдоль тротуаров росли зелёные и синие цветы, их сок змейками струился по тонким стеблям и уходил в землю с хлюпающим почмокиванием, похожим на поцелуи улитки. — XXX
	Des fleurs vertes et bleues poussaient le long des trottoirs, et la sève serpentait autour de leurs tiges minces avec un léger bruit humide, comme un baiser d’escargots.

	Фасады домов заметно расслабились, они утратили чопорность своих прямоугольных очертаний, а от этого город стал просто неузнаваем… — XXX
	Les façades des maisons s’abandonnaient un peu, quittant leur sévère rectitude, et l’aspect résultant de la rue déroutait…

	Он бежал что было духу, и люди перед его глазами медленно наклонялись, словно подбитые кегли, и с сухим звуком валились на мостовую. — XXXII
	Il courait de toutes ses forces, et les gens, devant ses yeux, s’inclinaient lentement, pour tomber, comme des quilles, allongés sur le pavé, avec un clapotement mou, comme un grand carton qu’on lâche à plat.

	На полу их комнаты столпились заботы, остервенело пытаясь задушить друг друга. — XXXIII
	En bas de la plate-forme, dans la chambre, il y avait des soucis qui s’amassaient, acharnés à s’étouffer les uns les autres

	Колен больно ущипнул кончик солнечного луча, который так и норовил угодить Хлое в глаз. Луч вяло съёжился и заскользил по мебели. — XXXVI
	Il pinça vigoureusement l’extrémité d’un rayon de soleil qui allait atteindre l’œil de Chloé. Cela se rétracta mollement, et se mit à se promener sur des meubles dans la pièce.

Они <…> вошли в медицинский квартал. <…> Тротуар тут стал совсем другим. Он представлял собой уложенную на бетонных опорах решетку из тонких металлических прутьев, тесно приваренных друг к другу. Она прикрывала широкую, но неглубокую канаву, по которой текла смесь спирта с эфиром. Использованные тампоны ваты, перепачканные гноем, сукровицей, а иногда и кровью, неслись в грязном потоке. Сгустки полусвернувшейся крови кое-как подкрашивали эту летучую жижу, которая уносила куски разлагающейся человеческой плоти, вращающиеся вокруг своей оси, как сильно подтаявшие айсберги. Однако эфир забивал все прочие запахи. Под решёткой проплывали и клочья марли, и скомканные бинты, — намокнув, они вяло раскручивали свои уснувшие кольца. Вертикально по фасадам домов в канаву спускались сточные трубы, и достаточно было несколько минут понаблюдать за тем, что из них вываливается, чтобы определить специальность врача, практикующего в этом доме. Из одного сточного жерла выкатился глаз, завертелся волчком и, прежде чем исчезнуть под большим куском разбрюзгшей красноватой ваты, подобной ядовитой медузе, на мгновение уставился на них. — XXXVIII

Ils <…> d’entrer dans le quartier médical. <…> La structure du trottoir changeait. C’était, maintenant, un canal large et plat, recouvert de grilles de béton à barreaux étroits et serrés. Sous les barreaux, coulait de l’alcool mélangé d’éther qui charriait des tampons de coton souillé d’humeurs et de sanies, de sang quelquefois. De longs filaments de sang à demi coagulé teignaient çà et là le flux volatil et des lambeaux de chair, à demi décomposée, passaient lentement, tournant sur eux-mêmes, comme des icebergs trop fondus. On ne sentait rien que l’odeur de l’éther. Des bandes de gaze et des pansements descendaient aussi le courant, déroulant leurs anneaux endormis. Au droit de chaque maison, un tube de descente se déversait dans le canal et l’on pouvait déterminer la spécialisation du médecin en observant, quelques instants, l’orifice de ces tubes. Un œil roula sur lui-même, les regarda quelques instants, et disparut sous une large nappe de coton rougeâtre et molle comme une méduse malsaine.

— Нимфея… — произнёс Колен. — Подумать только! Где она могла её схватить? <…> Ну да, нимфея, в правом лёгком <…>. Профессор сперва думал, что там всего лишь какой-то зверёк. Но оказалась нимфея. Мы видели её на экране. <…> — А ещё [доктор] сказал, что вокруг Хлои всё время должны быть цветы. Это испугает нимфею. — А зачем её пугать? — спросил Николя. — Чтобы она не зацвела. Не то она даст новые побеги, — ответил Колен. — XL; Возможно, источником образа послужило название второго акта пьесы Т. Тцара «Воздушное сердце» (1921) — «Цветок из твоего лёгкого». Кроме того, описание кувшинки, убивающей Хлою, близко к эпизоду из романа У. Фолкнера «Москиты» (1927), где усталость героини сравнивается с огромным ядовитым цветком, распускающимся в её теле и душащим её.

— Ce nénuphar, dit Colin. Où a-t-elle pu attraper ça ? <…> Dans le poumon droit <…>. Le professeur croyait au début que c’était seulement quelque chose d’animal. Mais c’est ça. On l’a vu sur l’écran. <…>. — Il dit aussi qu’il faut tout le temps mettre des fleurs autour d’elle, ajouta Colin, pour faire peur à l’autre… — Pourquoi ? demanda Nicolas. — Parce que si il fleurit, dit Colin, il y en aura d’autres.

	— Видишь, Шик подарил мне костюм… — Он тебе очень идёт. — Мне повезло, что герцогиня де Будуар носит тот же размер, что и я. Костюм этот куплен по случаю. Шик захотел получить записку, которая лежала в его кармане, вот ему и пришлось купить весь костюм. — XLI
	«Chick m’a offert un tailleur, tu vois… — Il te va bien, dit Nicolas. — J’ai de la chance, dit Alise, que la duchesse de Bovouard ait juste les mêmes mesures que moi. Il est d’occasion. Chick voulait un papier qu’il y avait dans une des poches, alors il l’a acheté. »

	— Как только становится темно, — объяснила Хлоя, — она мне всегда приносит немного света. И Хлоя погладила мышку, которая положила свой трофей на столик у изголовья кровати. — XLI
	« Sitôt qu’il fait trop noir, expliqua Chloé, elle m’en apporte un peu. » Elle caressa la petite bête qui déposa son butin sur la table de chevet.

	Николя принёс явно давно не чищенную сковородку, на которой метались три чёрные сосиски. — Придётся их есть в таком виде, — сказал он, — я не могу с ними справиться, у них какая-то немыслимая живучесть. Азотной кислоты плеснул, видите, как они почернели, а всё равно не сдохли. — XLIII
	Nicolas revint avec une poêle graisseuse dans laquelle se débattaient trois saucisses noires. « Mangez-les comme ça, dit-il, je ne peux pas en venir à bout. Elles sont résistantes à un point extraordinaire. J’ai mis de l’acide nitrique, c’est pour ça qu’elles sont noires, mais ça n’a pas suffi. »

	— Знаешь, я хотел бы затеряться, как иголка в стоге сена. И пахнет хорошо, и никто меня там не достанет… — XLIII
	— Je voudrais me retirer dans un coing. À cause de l’odeur. Et puis parce que j’y serais tranquille…

	— Работа — вещь отвратительная, <…> я это отлично знаю, но то, что делаешь для своего удовольствия, не может приносить дохода… — XLVII; вариант трюизма
	Le travail est une chose infecte, je sais bien, <…> mais, ce qu’on choisit de faire, évidemment, ne peut pas rapporter…

	Её груди, казалось, вот-вот вспорхнут и улетят… — LIII
	Ses seins paraissaient prêts à s’envoler…

	В гостиную уже нельзя было войти. Потолок опустился почти до пола, и между ними протянулись какие-то полурастительные, полуминеральные стебли, которые бурно разрастались в сыром полумраке. — LXII
	On ne pouvait plus entrer dans la salle à manger. Le plafond rejoignait presque le plancher auquel il était réuni par des projections mi-végétales, mi-minérales, qui se développaient dans l’obscurité humide.

	— Да понимаете ли вы, что это значит сказать самому себе «Хлоя умерла»? — Видите ли, — сказал Надстоятель, — я к таким вещам привык, так что на меня это впечатление не производит. Вообще-то говоря, мне надо было бы посоветовать вам искать утешения у бога, но боюсь, что за такую мизерную плату его беспокоить не положено… — LIV
	— Est-ce que vous vous rendez compte de ce que c’est de se dire « Chloé est morte » ? — Vous savez, dit le Religieux, j’ai l’habitude, alors, ça ne me fait plus d’effet. Je devrais vous conseiller de vous adresser à Dieu, mais j’ai peur que pour une si faible somme, ce ne soit contre-indiqué de le déranger…

I

Отложив гребень, Колен вооружился щипчиками для ногтей и косо подстриг края своих матовых век, чтобы придать взгляду таинственность. Ему часто приходилось это делать — веки быстро отрастали. Колен включил лампочку увеличительного зеркала и придвинулся к нему, чтобы проверить состояние своего эпидермиса. У крыльев носа притаилось несколько угрей. Сильно укрупнённые, они поразились своему уродству и тут же юркнули обратно под кожу.

Colin reposa le peigne et, s’armant du coupe-ongles, tailla en biseau les coins de ses paupières mates, pour donner du mystère à son regard. Il devait recommencer souvent, car elles repoussaient vite. Il alluma la petite lampe du miroir grossissant et s’en approcha pour vérifier l’état de son épiderme. Quelques comédons saillaient aux alentours des ailes du nez. En se voyant si laids dans le miroir grossissant, ils rentrèrent prestement sous la peau et, satisfait, Colin éteignit la lampe.

Почти всегда у него было хорошее настроение, а в остальное время он спал. Проткнув дно ванны, он выпустил из неё воду. Выложенный светло-желтой керамической плиткой пол в ванной комнате имел наклон, и вода стекала в желоб, который находился как раз над столом жильца, занимавшего квартиру этажом ниже. Недавно тот, не предупредив Колена, переставил у себя мебель. Теперь вода лилась на буфет. Колен сунул ноги в сандалии из кожи нетопыря…

Il était presque toujours de bonne humeur, le reste du temps il dormait. Il vida son bain en perçant un trou dans le fond de la baignoire. Le sol de la salle de bains, dallé de grès cérame jaune clair, était en pente et orientait l’eau vers un orifice situé juste au-dessus du bureau du locataire de l’étage inférieur. Depuis peu, sans prévenir Colin, celui-ci avait changé son bureau de place. Maintenant, l’eau tombait sur son garde-manger. Il glissa ses pieds dans des sandales de cuir de roussett…

Колен обладал состоянием, достаточным для того, чтобы не работать на других и ни в чем себе не отказывать. А вот Шику каждую неделю приходилось бегать к дяде в министерство, чтобы стрельнуть у него деньжат, потому что профессия инженера не позволяла ему жить на уровне своих рабочих, а командовать людьми, которые и одеты лучше тебя, и едят лучше, весьма затруднительно.

Colin possédait une fortune suffisante pour vivre convenablement sans travailler pour les autres. Chick, lui, devait aller tous les huit jours au ministère, voir son oncle et lui emprunter de l’argent, car son métier d’ingénieur ne lui rapportait pas de quoi se maintenir au niveau des ouvriers qu’il commandait, et c’est difficile de commander à des gens mieux habillés et mieux nourris que soi-même.

	Куда ни глянешь, повсюду сияли начищенные до блеска латунные краны. Игра солнечных бликов на их сверкающей поверхности производила феерическое впечатление. Кухонные мыши часто плясали под звон разбивающихся о краны лучей и гонялись за крошечными солнечными зайчиками, которые без конца дробились и метались по полу, словно жёлтые ртутные шарики.
	Il y avait des robinets de laiton soigneusement astiqués, un peu partout. Les jeux des soleils sur les robinets produisaient des effets féeriques. Les souris de la cuisine aimaient danser au son des chocs des rayons de soleil sur les robinets, et couraient après les petites boules que formaient les rayons en achevant de se pulvériser sur le sol, comme des jets de mercure jaune.

Посредине стола вместо вазы он поставил колбу с двумя заспиртованными куриными эмбрионами, в точности воспроизводившими пластику призрака из балета «Видение розы» в исполнении Нижинского, а вокруг разложил веточки мимозы необыкновенной: знакомый ему садовник получил этот новый сорт от скрещивания обычной шаровидной мимозы с лентой чёрной лакрицы, за которой в детстве, сбежав с уроков, отправляешься к продавцу галантереи. — замена окончания Лунгиной: «скрещивания мима и розы, которая вместе с невинностью потеряла и букву „Р“»

Il disposa, au centre de la table, un surtout formé d’un bocal de formol à l’intérieur duquel deux embryons de poulet semblaient mimer le Spectre de la Rose, dans la chorégraphie de Nijinsky. À l’entour, quelques branches de mimosa en lanières : un jardinier de ses amis l’obtenait par croisement du mimosa en boules avec le ruban de réglisse noir que l’on trouve chez les merciers en sortant de classe.

— Мой пианоктейль уже настроен, можешь его опробовать. <…> Каждой клавише соответствует либо какой-нибудь крепкий напиток, либо ликер, либо сироп. Правая педаль добавляет в смесь сбитое яйцо, а левая — кусочек льда. Для получения сельтерской воды надо извлекать тремоло в высоком регистре. Дозы всех ингредиентов определяются длительностью звука: одной шестьдесят четвертой соответствует шестнадцатая часть объёма, взятого за единицу, четверти — единица объема, а целой ноте — четыре единицы. Когда играешь медленную мелодию, включается особая система регистров, чтобы доза коктейля не увеличивалась, иначе порция получилась бы слишком большой, а только повышалась его крепость. Кроме того, можно, в зависимости от продолжительности мелодии, изменить величину объема, взятого за единицу, уменьшив его, например, в сто раз, чтобы получить напиток, в котором, с помощью особого модератора, учтены все законы гармонии. — идея перекликается с описанием «пиано-веретена» Макса Жакоба, которое подсоединяется к меблировке комнаты или непосредственно к нервным клеткам человека; Виан, однако, более «научен»

— Mon pianocktail est achevé, tu pourrais l’essayer.<…> À chaque note <…> je fais correspondre un alcool, une liqueur ou un aromate. La pédale forte correspond à l’œuf battu et la pédale faible à la glace. Pour l’eau de Seltz, il faut un trille dans le registre aigu. Les quantités sont en raison directe de la durée : à la quadruple croche équivaut le seizième d’unité, à la noire l’unité, à la ronde la quadruple unité. Lorsque l’on joue un air lent, un système de registre est mis en action, de façon que la dose ne soit pas augmentée — ce qui donnerait un cocktail trop abondant — mais la teneur en alcool. Et, suivant la durée de l’air, on peut, si l’on veut, faire varier la valeur de l’unité, la réduisant, par exemple, au centième, pour pouvoir obtenir une boisson tenant compte de toutes les harmonies au moyen d’un réglage latéral.

II

— Паштет с угрём просто изумителен, — сказал Шик. <…> — У нас тут есть, вернее, был угорь, который каждый день появлялся в умывальнике, выползал из крана. <…> Он дотягивался до зубной пасты и пожирал её, нажимая зубами на тюбик. Николя пользуется исключительно американской ананасной пастой, и угрю, видимо, она пришлась по вкусу. — А как он его поймал? — поинтересовался Шик. — Вместо тюбика с пастой он положил настоящий ананас. Когда угорь лакомился пастой, он её легко заглатывал и беспрепятственно уползал назад, а тут вышло иначе: чем энергичней он втягивал голову в края, тем глубже его зубы вонзались в ананас. <…> Тогда Николя вошёл в ванную и бритвой отсек ему голову. Потом открыл кран, и угорь оказался в умывальнике.

« Ce pâté d’anguilles est remarquable, dit Chick. <…> — Il y a une anguille — il y avait, plutôt — qui venait tous les jours dans son lavabo par la conduite d’eau froide. <…> Elle passait la tête et vidait le tube de pâte dentifrice en appuyant dessus avec ses dents. Nicolas ne se sert que de pâte américaine à l’ananas et ça a dû la tenter. — Comment l’a-t-il prise ? demanda Chick. — Il a mis un ananas entier à la place du tube. Quand elle avalait la pâte, elle pouvait déglutir et rentrer sa tête ensuite, mais, avec l’ananas, ça n’a pas marché, et plus elle tirait, plus ses dents entraient dans l’ananas. <…> Nicolas est entré à ce moment-là et lui a sectionné la tête avec une lame de rasoir. Ensuite, il a ouvert le robinet et tout le reste est venu.»

	— Всякий раз, когда я ей что-нибудь говорил, она отвечала: «Я тоже…» и vice versa. В конце концов, только для того, чтобы поставить экзистенциальный опыт, я сказал: «Я вас люблю», — а она в ответ воскликнула: «О!..» — Опыт не удался, — заметил Колен.
	— Et, chaque fois que je lui disais quelque chose, elle répondait : — « Moi aussi… » –, et vice-versa… Alors, à la fin, juste pour faire une expérience existentialiste, je lui ai dit : — « Je vous aime beaucoup » — et elle a dit : — « Oh ! » — L’expérience avait raté, dit Colin.

VI

— Рецепт такой: «Возьмите живого колбасуся и сдерите с него семь шкур, невзирая на его крики. Все семь шкур аккуратно припрячьте. Затем возьмите лапки омара, нарежьте их, потушите струей из брандспойта в подогретом масле и нашпигуйте ими тушку колбасуся. Сложите все это на лед в жаровню и быстро поставьте на медленный огонь, предварительно обложив колбасуся матом и припущенным рисом, нарезанным ломтиками. Как только колбасусь зашипит, снимите жаровню с огня и утопите его в портвейне высшего качества. Тщательно перемешайте все платиновым шпателем. Смажьте форму жиром, чтобы не заржавела, и уберите в кухонный шкаф. Перед тем как подать блюдо на стол, сделайте соус из гидрата окиси лития, разведенного в стакане свежего молока. В виде гарнира подавайте нарезанный ломтиками рис и бегите прочь».

— De la façon suivante : « Prenez un andouillon que vous écorcherez, malgré ses cris. Gardez soigneusement la peau. Lardez l’andouillon de pattes de homards émincées et revenues à toute bride dans du beurre assez chaud. Faites tomber sur glace dans une cocotte légère. Poussez le feu, et, sur l’espace ainsi gagné, disposez avec goût des rondelles de ris mitonné. Lorsque l’andouillon émet un son grave, retirez prestement du feu et nappez de porto de qualité. Touillez avec spatule de platine. Graissez un moule et rangez-le pour qu’il ne rouille pas. Au moment de servir, faites un coulis avec un sachet de lithinés et un quart de lait frais. Garnissez avec les ris, servez et allez— vous-en. »

— Возьмите колбасенника и, невзирая на все крики, обдерите его как липку, стараясь не повредить при этом кожу. Нашпигуйте колбасенника тонко нарезанными лапками омаров, с размаху припущенными в достаточно разогретое масло. Сбросьте на лёд в лёгком чугунке. Поднимите пары, красиво расположите под ними кружочки тушеного телячьего зоба с рисом, обманите колбасенника. Когда он испустит «фа» нижней октавы, добавьте соль, быстро снимите его с огня и залейте портвейном высшего качества. Перемешайте платиновым шпателем. Приготовьте форму; чтобы она не заржавела, смажьте её маслом. Перед подачей на стол добавьте в подливку пакетик гидрата окиси лития и кварту парногй молока. Обложите матовым рисом, подавайте на стол и сматывайтесь. — тот же рецепт

	— … вы танцуете скосиглаз? — Увы, я всё ещё танцую вывих или стилем озноб, который с полгода назад вошел в моду в Нейи
	— … savez-vous comment on danse le biglemoi ? — J’en suis resté au déboîté style Boissière et à la tramontane, créée le semestre dernier à Neuilly.

X

	Он облизал палец и поднял его над головой, но тут же опустил: палец обдало жаром, как в духовке. — В воздухе носится любовь, — произнёс он. — Ух, какой накал!..
	Il suça son doigt et l’éleva au-dessus de sa tête. Il le redescendit presque aussitôt. Ça le brûlait comme dans un four. « Il y aura de l’amour dans l’air, conclut-il. Ça chauffe. »

	Входная дверь захлопнулась за ним со звуком, напоминающим шлепок по голой заднице… <…> Дверь подъезда захлопнулась за ним, издав звук поцелуя в голое плечо.
	La porte claqua derrière lui avec le bruit d’une main nue sur une fesse nue… <…> La porte extérieure se referma sur lui avec un bruit de baiser sur une épaule nue…

	Вниманье Колена привлекла витрина: «Всё для факиров». Он отметил, что за эту неделю резко подскочили цены на спальные гвозди и стеклянный салат.
	Un étalage de fournitures pour fakirs retint l’attention de Colin. Il nota la hausse des prix du verre en salade et des clous à rembourrer, par rapport à la semaine passée.

	Холод приковывал людей к домам. А те, кому удавалось вырваться из его оков, оставляли на стенах примёрзшие клочья одежды и умирали от ангины. На перекрёстке полицейский сунул голову под пелерину и стал похож на большой чёрный зонтик. А официанты из ближайшего кафе водили вокруг него хоровод, чтобы согреться.
	Le froid retenait les gens chez eux. Ceux qui réussissaient à s’arracher à sa prise y laissaient des lambeaux de vêtements et mouraient d’angine. L’agent, au carrefour, avait caché sa tête dans sa pèlerine. Il ressemblait à un grand parapluie noir. Des garçons de café faisaient une ronde autour de lui pour se réchauffer.

	… поношенная шубка из дублёной бандитской кожи…
	… son manteau de peau de pandour décatie…

XIII

	— И в депутатодром её не поведёшь — ей там не понравится.
	— Pas au députodrome, elle n’aimera pas ça.

	В витрине красивая женщина лежала на пружинном матрасе. Она была обнажена по пояс, и электрический прибор белыми шелковистыми щётками массировал ей грудь снизу вверх. Надпись гласила: «Берегите вашу обувь, пользуйтесь только гуталином «Антипод преподобного Шарля».
	Dans la vitrine, une jolie femme reposait sur un matelas à ressort. Sa poitrine était nue, et un appareil lui brossait les seins vers le haut, avec de longues brosses soyeuses en poil blanc et fin. La pancarte portait : Économisez vos chaussures avec l’Antipode du Révérend Charles.

В другой витрине толстяк в фартуке мясника резал младенцев. Это была наглядная пропаганда общественной благотворительности. — Вот на что уходят деньги, — сказал Колен. — Убирать всё это каждый вечер стоит, наверно, очень дорого. — Но ведь младенцы ненастоящие! — с тревогой сказала Хлоя. — Как знать? В общественных благотворительных заведениях младенцев навалом… — сказал Колен. — Мне это не нравится, — сказала Хлоя. — Прежде таких ужасных витрин не было. Я не считаю, что это шаг вперёд. — Не важно, — сказал Колен. — Это ведь действует только на тех, кто и без того верит в подобные глупости. — А это что такое? — спросила Хлоя. В витрине было выставлено гладкое, круглое, как шар, брюхо на колесах с резиновыми шинами. А под ним надпись: «И на вашем не будет складок, если вы его погладите Электрическим Утюгом». — Да ведь я его знаю!.. — воскликнул Колен. — Это брюхо Сержа, моего бывшего повара! Как оно здесь очутилось? — Какая разница, — сказала Хлоя. — Стоит ли горячиться из-за этого живота? К тому же он такой огромный…

Dans une autre vitrine, un gros homme avec un tablier de boucher égorgeait de petits enfants. C’était une vitrine de propagande pour l’Assistance publique. « Voilà où passe l’argent, dit Colin. Ça doit leur coûter horriblement cher de nettoyer ça tous les soirs. — Ils ne sont pas vrais !… dit Chloé alarmée. — Comment peut-on savoir ? dit Colin. Ils les ont pour rien à l’Assistance publique… — Je n’aime pas ça, dit Chloé. Avant, on ne voyait pas de vitrines de propagande comme ça. Je ne trouve pas que ce soit un progrès. — Ça n’a pas d’importance, dit Colin. Ça n’agit que sur ceux qui croient à ces imbécillités. — Et ça ?… » dit Chloé. Dans la vitrine, c’était un ventre, monté sur des roues caoutchoutées, bien rond et bien rebondi. Sur l’annonce, on pouvait lire : Le vôtre ne fera pas de plis non plus si vous le repassez avec le Fer Électrique. « Mais je le connais !… dit Colin. C’est le ventre de Serge, mon ancien cuisinier !… Qu’est-ce qu’il peut faire là ? — Ça ne fait rien, dit Chloé. Vous n’allez pas épiloguer sur ce ventre. Il est bien trop gros, d’ailleurs… »

XXI

… певунчики, прихорашиваясь на ходу, тоже шагали парами. Тем временем Надстоятель, Пьяномарь и Священок отложили музыкальные инструменты и, взявшись за руки, закружились в хороводе. <…> Надстоятель и его кунаки перестали кружиться, возглавили торжественную процессию и, запев старый григорианский хорал, вдруг со всех ног ринулись в глубину храма, в то время как юные Священочки раскалывали о головы входящих тонкие хрустальные флакончики со святой водой и украшали волосы каждого кусочками дымящегося ладана, который у мужчин вспыхивал жёлтым пламенем, а у женщин — лиловым. Вагонетки стояли прямо у входа. Колен с Ализой сели в первую и тотчас же покатились по рельсам. Вагонетка промчалась по тёмному, пропахшему религией коридору с невообразимым грохотом, и музыка тоже гремела во всю мощь. Вагонетка вышибла дверцу, преграждавшую путь, и повернула точно на девяносто градусов. И вот тут-то Колену и Ализе привиделся в зеленоватом свете лик святого, который так ужасно гримасничал, что Ализа в испуге прижалась к Колену. Паутина, лохмотьями свисавшая с потолка, щекотала им лица, и в памяти всплывали обрывки молитв. Вторым видением был образ Пресвятой Девы, а когда перед ними предстал сам Сын Божий с весьма кислой миной и подбитым глазом, Колен вспомнил наконец всю молитву и смог повторить её Ализе.

… les enfants de Foi venaient par couples, en s’amignotant tout au long de l’escalier. Le Religieux, le Bedon et le Chuiche, après avoir rangé leurs instruments, dansaient une ronde en attendant. <…> Le Religieux et ses séides s’arrêtèrent de tourner, prirent la tête du cortège, et tous, chantant un vieux chœur grégorien, se ruèrent vers la porte. Les sous-Chuiches leur cassaient sur la tête, au passage, un petit ballon de cristal mince, rempli d’eau lustrale, et leurs plantaient, dans les cheveux, un bâtonnet d’encens allumé qui brûlait avec une flamme jaune pour les hommes et violette pour les femmes. Les wagonnets étaient rangés à l’entrée de l’église. Colin et Alise s’installèrent dans le premier et partirent tout de suite. On tombait dans un couloir obscur qui sentait la religion. Le wagonnet filait sur les rails avec un bruit de tonnerre, et la musique retentissait avec une grande force. Au bout du couloir, le wagonnet enfonça une porte, tourna à angle droit, et le Saint apparut dans une lumière verte. Il grimaçait horriblement et Alise se serra contre Colin. Des toiles d’araignées leur balayaient la figure et des fragments de prières leur revenaient à la mémoire. La seconde vision fut celle de la Vierge, et à la troisième, face à Dieu qui avait un œil au beurre noir et l’air pas content, Colin se rappelait toute la prière et put la dire à Alise.

	Архиписк мирно дремал в кресле, опершись о посох. Он знал, что его разбудят, когда подойдёт его черёд.
	Le Chevêche somnolait doucement, la main sur la crosse. Il savait qu’on le réveillerait au moment de chanter à son tour.

	Перед Коленом на стене висело распятие. Иисус, пригвождённый к большому черному кресту, казалось, был счастлив, что его пригласили сюда, и с интересом наблюдал за происходящим. Колен <…> чувствовал себя немного утомленным. Венчание обошлось ему очень дорого — пять тысяч инфлянков, — и он радовался, что церемония удалась на славу.
	Devant Colin, accroché à la paroi, on voyait Jésus sur une grande croix noire. Il paraissait heureux d’avoir été invité et regardait tout cela avec intérêt. Colin <…> était un peu fatigué. La cérémonie lui revenait très cher, cinq mille doublezons et il était content qu’elle fût réussie.

XXVIII

Улица была из конца в конец запружена народом. Все яростно толкались, пытаясь прорваться в зал, где Жан-Соль должен был прочитать свою лекцию. Люди прибегали к самым изощрённым уловкам, чтобы обмануть бдительных экспертов-искусствоведов, поставленных для проверки подлинности пригласительных билетов, поскольку в продажу были пущены десятки тысяч подделок. Кое-кто приезжал на катафалках, но полицейские протыкали гробы длинными стальными пиками, навеки пригвождая ловчил к дубовым доскам, и тогда те и вправду давали дуба, что, к слову сказать, представляло известные удобства, так как новопреставленные оказывались уже упакованными для похорон <…>. Многие почитатели Жан-Соля сигали на парашютах со специальных самолетов (в аэропорту Бурже шла форменная драка, чтобы попасть на такой самолет) и становились мишенями для пожарников, которые струей из брандспойта загоняли смельчаков прямо на сцену, где и топили их, как котят. Находились и такие, что пытались проникнуть в здание по трубам для нечистот. Но стоило им ухватиться пальцами за края канализационных колодцев, чтобы выбраться наружу, как их били подкованными каблуками по суставам, а дальнейшее было уже делом крыс. <…> Только «чистые», ко всему причастные, «посвящённые» являлись обладателями подлинных приглашений, отличить которые от фальшивых не составляло, кстати, труда, и потому эти избранные души беспрепятственно двигались по узенькому коридору, отгороженному вдоль стен домов. Их охраняли стоящие через каждые пятьдесят сантиметров тайные агенты, замаскированные под огнетушители.

Dès le début de la rue, la foule se bousculait pour accéder à la salle où Jean-Sol donnait sa conférence. Les gens utilisaient les ruses les plus variées pour déjouer la surveillance du cordon sanitaire chargé d’examiner la validité des cartes d’invitation, car on en avait mis en circulation de fausses par dizaines de milliers. Certains arrivaient en corbillard et les gendarmes plongeaient une longue pique d’acier dans le cercueil, les clouant au chêne pour l’éternité, ce qui évitait de les en sortir pour l’inhumation <…>. D’autres se faisaient parachuter par avion spécial (et l’on se battait aussi au Bourget pour monter en avion). Une équipe de pompiers prenaient ceux-là pour cible et, au moyen de lances d’incendie, les déviaient vers la scène où ils se noyaient misérablement. D’autres, enfin, tentaient d’arriver par les égouts. On les repoussait à grands coups de souliers ferrés sur les jointures au moment où ils s’agrippaient au rebord pour se rétablir et sortir, et les rats se chargeaient du reste. <…> Seuls les purs, les au courant, les intimes, avaient de vraies cartes, très facilement reconnaissables des fausses, et, pour cette raison, passaient sans encombre par une allée étroite, ménagée au ras des maisons et gardée, tous les cinquante centimètres, par un agent secret, déguisé en servo-frein.

В зале собралась особая публика. Очкарики с блуждающими взглядами, всклокоченными волосами, замусоленными окурками в зубах и громкой отрыжкой, женщины с жидкими, словно траченными молью косичками, плотно уложенными вокруг головы, и кожаных «канадках» с вытертыми белесыми пятнами на груди, надетых прямо на голое тело. В большом зале на первом этаже, потолок которого был наполовину застеклён, а наполовину расписан красками, разведёнными на тяжёлой воде (от этих многофигурных фресок зарождалось сомнение: представляет ли хоть какой-то интерес жизнь, если женские формы так безнадежно тяжелы и уродливы),.. — в первом абзаце Виан даёт шаржированные словесные портреты Ж.-П. Сартра и С. де Бовуар, в очередной раз высмеивая «экзистенциалистскую» моду

Le public qui se pressait là présentait des aspects bien particuliers. Ce n’étaient que visages fuyants à lunettes, cheveux hérissés, mégots jaunis, renvois de nougats et, pour les femmes, petites nattes miteuses ficelées autour du crâne et canadiennes portées à même la peau, avec échappées en forme de tranches de seins sur fond d’ombre. Dans la grande salle du rez-de-chaussée, au plafond mi— vitré, mi-décoré de fresques à l’eau lourde, et bien propres à faire naître, dans l’esprit des assistants, des doutes sur l’intérêt d’une existence peuplée de formes féminines aussi décourageantes,..

Но Жан-Соль был уже на подступах к залу. Шик услышал, что на улице затрубил слон, и высунулся в окно. Вдали, в глубине бронированного паланкина вырисовывался силуэт Жана-Соля, а слоновья спина под ним, бугристая и морщинистая в луче красного прожектора, казалась чем-то инопланетным. В четырёх углах паланкина стояли отборные стрелки, держа наизготовку топорики. Слон прокладывал себе дорогу в толпе, шагая прямо по людям, и глухой топот его четырех колонн неумолимо приближался. Перед подъездом слон опустился на колени, и отборные стрелки сошли первыми. Изящно спрыгнув вслед за ними, Партр оказался в их кольце. Ловко орудуя топориками, стрелки повели Партра в зал. <…> Его гибкое и аскетическое тело излучало особые флюиды, и публика, покоренная неотразимым обаянием любого его жеста, в томлении замирала, ожидая вожделенного сигнала к старту. Было много обмороков, связанных с внутриматочным перевозбуждением, которое охватывало главным образом женскую часть зала, и Ализа, Исида и Шик явственно слышали хриплое дыхание двух дюжин слушательниц и слушателей, которые пробрались под сцену и там, в кромешной тьме, на ощупь раздевались, чтобы занимать меньше места.

Mais, Jean-Sol approchait. Des sons de trompe d’éléphant se firent entendre dans la rue et Chick se pencha par la fenêtre de sa loge. Au loin, la silhouette de Jean-Sol émergeait d’un houdah blindé, sous lequel le dos de l’éléphant, rugueux et ridé, prenait un aspect insolite à la lueur d’un phare rouge. À chaque angle du houdah, un tireur d’élite, armé d’une hache, se tenait prêt. À grandes enjambées, l’éléphant se frayait un chemin dans la foule et le piétinement sourd des quatre piliers s’agitant dans les corps écrasés se rapprochait inexorablement. Devant la porte, l’éléphant s’agenouilla et les tireurs d’élite descendirent. D’un bond gracieux, Partre sauta au milieu d’eux et, ouvrant la route à coups de hache, ils progressèrent vers l’estrade. <…> Il émanait de son corps souple et ascétique une radiance extraordinaire, et le public, captivé par le charme redoutable qui parait ses moindres gestes, attendait, anxieux, le signal du départ. Nombreux étaient les cas d’évanouissement dus à l’exaltation intra-utérine qui s’emparait particulièrement du public féminin, et, de leur place, Alise, Isis et Chick entendaient distinctement le halètement des vingt-quatre spectateurs qui s’étaient faufilés sous l’estrade et se déshabillaient à tâtons pour tenir moins de place.

Часть застеклённого потолка приоткрылась, и по периметру образовавшегося проёма появились чьи-то головы. Оказывается, отважные поклонники Партра забрались на крышу и успешно провели задуманную операцию. Но на этих смельчаков наседали сзади такие же смельчаки, и, чтобы удержаться, первым смельчакам пришлось изо всех сил вцепиться в края рамы. — Их можно понять, — сказал Шик. — Лекция совершенно выдающаяся. Партр вышел из-за стола и продемонстрировал слушателям муляжи различных типов блевотины. Самая прекрасная из них — непереваренное яблоко в красном вине — имела огромный успех.

Une partie du plafond venait de se soulever et une rangée de têtes apparut. D’audacieux admirateurs venaient de se faufiler jusqu’à la verrière, et d’effectuer cette opération délicate. Il y en avait d’autres qui les poussaient et les premiers s’agrippaient énergiquement aux rebords de l’ouverture. « Ils n’ont pas tort, dit Chick. Cette conférence est remarquable !… » Partre s’était levé et présentait au public des échantillons de vomi empaillé. Le plus joli, pomme crue et vin rouge, obtint un franc succès.

XXIX

	Стены, изгрызенные солнечными зайчиками, уже не сверкали так ровно, как прежде.
	Les murs, pommelés de soleil, ne brillaient plus uniformément, comme avant.

	— Иду звонить, — сказала Хлоя. Она встала из-за стола, побежала к телефону, сняла трубку и пронзительно мяукнула. Это означало, что её надо соединить с Шиком.
	— Je téléphone », dit Chloé. Elle se leva et courut au téléphone. Elle décrocha le récepteur et imita le cri du chat-huant pour avertir qu’elle voulait parler à Chick.

	Тревога, которая мучила его все последние дни, отлегла от сердца, и оно, это он чувствовал, обрело теперь форму апельсина.
	Il n’était plus tenaillé par l’inquiétude de ces derniers jours et se sentait le cœur en forme d’orange.

XXXV

Аптекарь согнулся в три погибели и почти без шума пополз через потайной ход в лабораторию. Звук скольжения его тела по паркету становился всё тише, а потом и совсем замер. <…> В стоящем рядом аквариуме длиною в несколько метров аптекарь устроил испытательный полигон для реактивных лягушек, и там же валялись те, что не выдержали перегрузок, однако и у них ещё слабо бились четыре сердца. Всю стену за скамейкой, на которой сидели Шик и Колен, занимала фреска, изображавшая самого аптекаря (в костюме Цезаря Борджиа на колеснице), предающегося весьма сомнительным забавам со своей матерью. На столах стояло множество автоматов для изготовления пилюль, и некоторые из них работали, хотя и не в полную мощь. Пилюли, выкатывавшиеся из патрубков голубого стекла, тут же подхватывались восковыми руками, которые расфасовывали их по пакетикам из гофрированной бумаги. Колен встал со скамейки, чтобы получше рассмотреть ближайший аппарат, и снял заржавевший кожух, который прикрывал механизм. Внутри оказалось некое составное животное, наполовину из плоти, наполовину из металла: оно без устали заглатывало лекарственное сырьё и тут же извергало шарики правильной формы. <…> У животного были удлинённые челюсти, которые быстро двигались из стороны в сторону. Сквозь прозрачную кожу можно было хорошо разглядеть трубчатые ребра из тонкой стали и вяло сокращающийся пищеварительный тракт. — Обыкновенный усовершенствованный кролик, — объяснил Шик. <…> — Это широко применяется. У животного сохраняют только ту функцию, которая нужна. В данном случае этому кролику сохранили деятельность пищевода, но, конечно, без химических процессов. Это куда проще, чем изготовлять пилюли обычным способом. — А чем он питается? — спросил Колен. — Хромированными морковками. Их производили на том заводе, где я работал по совместительству. А кроме морковок ему дают химические ингредиенты, необходимые для производства пилюль…

Le marchand se baissa derrière son comptoir et quitta la pièce par une porte dérobée, en rampant presque silencieusement. Le frottis de son corps long et maigre sur le parquet s’atténua, puis s’évanouit dans l’air. <…> À côté, au fond d’un aquarium de plusieurs mètres de long, le marchand avait établi un banc d’essai de grenouilles à tuyères, et çà et là, gisaient quelques grenouilles inutilisables dont les quatre cœurs battaient encore faiblement. Derrière Chick et Colin, s’étendait une vaste fresque représentant le marchand de remèdes en train de forniquer avec sa mère, dans le costume de César Borgia aux courses. Il y avait, sur des tables, une multitude de machines à faire les pilules et certaines fonctionnaient, bien qu’au ralenti. Les pilules, sortant d’une tubulure de verre bleu, étaient recueillies dans des mains de cire qui les mettaient en cornets de papier plissé. Colin se leva pour regarder de plus près la machine la plus proche et souleva le carter rouillé qui la protégeait. À l’intérieur, un animal composite, mi-chair, mi-métal, s’épuisait à avaler la matière de base et à l’expulser sous la forme de boulettes régulières. <…> La bête avait une mâchoire allongée qui se déplaçait par rapides mouvements latéraux. Sous une peau transparente, on distinguait des côtes tubulaires d’acier mince et un conduit digestif qui s’agitait paresseusement. « C’est un lapin modifié, dit Chick. <…> Ça se fait couramment, dit Chick. On conserve la fonction qu’on veut. Là, il a gardé les mouvements du tube digestif, sans la partie chimique de la digestion. C’est bien plus simple que de faire des pilules avec un pisteur normal. — Qu’est-ce que ça mange ? demanda Colin. — Des carottes chromées, dit Chick. On en fabriquait à l’usine où je travaillais en sortant de la boîte. Et puis, on lui donne les éléments des pilules…

	— Я покупал Партра, — сказал Шик. <…> Это была «Цветочная отрыгниль» в сафьяновом переплёте, отделанном жемчугом, с комментариями Кьеркегора. — Лунгина заменила на «Мертвецы без потребления», пародируя название пьесы Сартра «Мёртвые без погребения» (1946)
	— J’ai acheté du Partre », dit Chick. <…> C’était Renvoi de Fleurs en maroquin perlé, avec des hors-texte de Kierkegaard.

— Один из ваших аппаратов, похоже, сломался. — И Колен указал на тот, что извергал пилюли потоком. — А! — воскликнул аптекарь. Он нагнулся, вытащил из-под прилавка карабин, прицелился и выстрелил. Автомат подскочил на месте и, содрогаясь, повалился набок. — Пустяки, — сказал аптекарь. — Время от времени кролик берёт верх над сталью, и тогда его приходится убивать. Он приподнял автомат, нажал на нижний рычажок, чтобы выпустить мочу, и повесил его на гвоздь.

— Une de vos machines a l’air de s’emballer… dit Colin en désignant l’engin en question. — Ah !… » dit le marchand de remèdes. Il se pencha, prit sous son comptoir une carabine, épaula tranquillement et tira. La machine cabriola en l’air et retomba pantelante. « Ce n’est rien, dit le marchand. De temps en temps, le lapin l’emporte sur l’acier et il faut les supprimer. » Il souleva sa machine, appuya sur le carter inférieur pour la faire pisser et la pendit à un clou.

— Сколько я вам должен? — О, это стоит очень дорого. Вам следовало бы меня оглушить и смыться, не заплатив. — Ну, для этого я слишком устал… — Тогда с вас два инфлянка. Колен вытащил бумажник. — Да это же просто грабёж! — сказал аптекарь. — Мне всё равно, — сказал Колеи упавшим голосом. Он заплатил и двинулся к выходу. Шик — за ним. — Вы оба просто идиоты, — сказал аптекарь, провожая их к двери. — Я стар и не смог бы оказать сопротивления.

— Combien vous dois-je ? — C’est très cher, dit le marchand. Vous devriez m’assommer et partir sans payer… — Oh ! dit Colin, je suis trop fatigué… — Alors, c’est deux doublezons », dit le marchand. Colin tira son portefeuille. « Vous savez, dit le marchand, c’est vraiment du vol. — Ça m’est égal… » dit Colin d’une voix morte. Il paya et s’en alla. Chick le suivait. « Vous êtes stupide, dit le marchand de remèdes en les raccompagnant à la porte. Je suis vieux et pas résistant. »

XLII

Он толкнул дверь, которая в ответ грубо толкнула его. И тогда он, решив не настаивать, вошел через витрину. Владелец магазина покуривал трубку мира, удобно устроившись на полном собрании сочинений Жюля Ромена, который писал свои тома исключительно для этой цели. У него была очень красивая трубка из вересковой глины, и он набивал её листьями оливкового дерева. Рядом стоял тазик, потому что от курения то и дело возникали позывы рвать когти <…>. Книготорговец упёр в Шика безжизненный и дурно пахнущий взгляд.

Il poussa la porte, elle lui rendit brutalement sa poussée et il entra par la vitrine sans insister. Le libraire fumait le calumet de paix, assis sur les œuvres complètes de Jules Romains qui les a conçues pour cet usage. Il avait un très joli calumet de paix en terre de bruyère, qu’il bourrait de feuilles d’olivier. Il y avait aussi à côté de lui une cuvette pour rendre son goujon <…>. Il leva vers Chick un regard désincarné et malodorant.

Вооружившись лупой, Шик принялся изучать переплеты и тотчас обнаружил на одном из экземпляров книги «Он и неон» — знаменитом критическом исследовании светящихся реклам — заинтересовавший его отпечаток пальца. С лихорадочной поспешностью Шик вытащил из кармана маленькую коробочку, в которой кроме кисточки с мягким ворсом находился графитный порошок, и памятку для шпика-любителя, составленную конюнником Вуй. Он очень тщательно обработал этот отпечаток, сличил оттиск с образцом, вынутым из бумажника, и замер, прерывисто дыша. Оказалось, что это и в самом деле был доподлинный отпечаток указательного пальца левой руки Партра, который до сих пор нигде не удавалось обнаружить, кроме как на чубуках его старых трубок. Прижимая к сердцу ценную находку, он подошел к книготорговцу. — Сколько вы хотите за этот томик? Тот взглянул на книгу и усмехнулся: — Вы его всё-таки нашли. — А что в нём особенного? — спросил Шик с деланным удивлением. — Ха! — прыснул книготорговец, роняя трубку, которая упала в тазик и погасла. Он грубо выругался и потер руки, радуясь, что ему больше не нужно держать в зубах эту пакость. <…> — Чтобы получить этот отпечаток пальца, я должен был несколько раз приглашать его выкурить со мной трубку мира, да ещё стать заправским фокусником и изловчиться незаметно подменить трубку книгой…

Il s’arma de sa loupe et se mit à examiner les reliures. Il eut tôt fait de repérer sur un exemplaire de La Lettre et le Néon, l’étude critique célèbre sur les enseignes lumineuses, une empreinte digitale intéressante. Fébrilement, il tira de sa poche une petite boîte qui contenait, outre un pinceau à poils doux, de la poudre à composter et un Aide-Mémoire du Flique Modèle, par le chanoine Vouille. Il opéra soigneusement, comparant avec une fiche qu’il tira de son portefeuille, et s’arrêta, haletant. C’était l’empreinte de l’index gauche de Partre, que, jusque-là, personne n’avait pu repérer ailleurs que sur ses vieilles pipes. Serrant sur son cœur la précieuse trouvaille, il revint vers le libraire. « Combien celui-là ? » Le libraire regarda le livre et ricana. « Ah ! vous l’avez trouvé !… — Qu’a-t-il d’extraordinaire ? demanda Chick faussement étonné. — Bouh !… » s’esclaffa le libraire en lâchant sa pipe qui tomba dans la cuvette et s’éteignit. Il dit un gros juron et se frotta les mains, satisfait de ne plus avoir à tirer sur cette infâme cochonnerie. <…> — Quand je pense, dit le libraire, que pour avoir cette empreinte, j’ai dû lui offrir plusieurs fois mon calumet de paix et apprendre la prestidigitation pour le remplacer, au dernier moment, par un livre…

	— Вы, конечно, знаете, что в настоящее время он готовит издание двадцатитомной энциклопедии о блевотине со всей иконографией, и у меня будут рукописи отдельных статей…
	— Vous savez, dit le libraire, qu’en ce moment, il prépare une encyclopédie de la nausée en vingt volumes avec des photos et j’aurai des manuscrits…

XLIV

Колен стоя ждал, пока не зазвонил звонок, приказывающий вахтёру провести посетителя к директору. Он шел следом за вахтёром по длинному коридору, пол которого на поворотах имел наклоны, как на велосипедном треке. Стены на этих виражах оставались перпендикулярны полу, поэтому они нависали над головой, и Колену приходилось почти бежать, чтобы не потерять равновесие. Так, не успев опомниться, он оказался перед директором. Он послушно уселся в норовистое кресло, которое взвилось под ним на дыбы и успокоилось только, повинуясь властному жесту хозяина.

Colin resta debout jusqu’à ce qu’une sonnerie ordonnât à l’huissier de l’introduire dans le bureau du directeur. Il suivit l’homme dans un long passage aux virages relevés. Les murs, dans les virages, restaient perpendiculaires au sol et s’inclinaient, par conséquent, de l’angle supplémentaire, et il devait aller très vite pour garder son équilibre. Avant de se rendre compte de ce qui lui arrivait, il se trouva devant le directeur. Il s’assit, obéissant, dans un fauteuil rétif, qui se cabra sous son poids et ne s’arrêta que sur un geste impératif de son maître.

В кабинет вошел человек, насквозь пропитанный бумажной пылью, его вид не оставлял сомнения в том, что бронхи бедняги до самой диафрагмы плотно забиты целлюлозной массой. В руках он вертел ручку. — Вы сломали кресло? — спросил директор. — Да, — ответил заместитель и положил ручку на стол. — Но его можно починить. Он обернулся к Колену. — Вы умеете чинить кресла? — Наверное… — пробормотал Колен, несколько сбитый с толку. — Разве это так трудно? — Я извёл три тюбика канцелярского клея, но ничего не получилось. — Вы заплатите мне за эти тюбики! — завопил директор. — Я вычту их стоимость из вашего жалованья… — А я уже распорядился, чтобы эти деньги удержали из жалованья моей секретарши. Так что не волнуйтесь, шеф. — Значит, — робко начал Колен, — вам нужен человек, чтобы чинить кресла? — Вполне возможно, — сказал директор. — Да и у меня что-то вылетело из головы, кто нам нужен, — сказал заместитель. — Но вы всё равно не сможете починить кресла… — Почему? — спросил Колен. — Не сможете, и все тут, — сказал заместитель. — Хотелось бы знать, почему вы так решили? — спросил директор у заместителя. — В частности, потому, что данное кресло починить нельзя, а вообще-то потому, что он решительно не производит впечатление человека, умеющего чинить кресла. — Но, скажите, какое отношение имеет починка кресел к канцелярской работе? — спросил Колен. — А вы что, позвольте вас спросить, на пол садитесь, когда занимаетесь канцелярской работой? — с издевкой спросил директор. — Видать, усердием вы не грешите, — подлил масла в огонь заместитель. — Я вам прямо скажу, молодой человек, безо всяких обиняков, — сказал директор, — вы просто лентяй! — Вот именно… Лентяй… — подтвердил заместитель. — А лентяя мы ни при каких обстоятельствах на работу не примем! — заключил директор. — Тем более что у нас для лентяев никакой работы и нет, — сказал заместитель. — Позвольте, но это же лишено всякой логики, — ещё слабо отбивался Колен, хотя понимал, что он уже на крючке у этих крючкотворов. — Это ещё почему? — спросил директор. — Потому что лентяю где бы ни работать, только не работать. — Так вы что, намерены заменить здесь директора? — спросил заместитель. При этом предположении директор громко расхохотался и воскликнул: — Ну, он силён!.. Потом лицо его вновь помрачнело, и он ещё дальше отодвинулся от Колена в своём кресле. — Уведите его, — приказал он своему заместителю. — Понятно, почему он сюда явился… Ну, живо, живо!.. Проваливай, прощелыга! — вдруг завопил он. Заместитель кинулся на Колена, но тот схватил ручку, лежавшую на столе. — Только троньте меня! — сказал он и стал отступать к двери. — Убирайся, чёртово отродье!.. — кричал директор. — А вы — старый осёл!.. — сказал Колен и толкнул дверь. Он швырнул ручку в сторону директорского стола и опрометью кинулся по коридору. Когда он пробегал мимо вахтёра, тот выстрелил ему вслед из пистолета, и бумажная пулька прошибла в филенке входной двери дыру, контуром напоминающую череп.

Un homme, miné par l’absorption continuelle de poussière de papier, et dont on devinait les bronchioles remplies, jusqu’à l’orifice, de pâte cellulosique reconstituée, entra dans le bureau. Il portait un dossier sous le bras. « Vous avez cassé une chaise, dit le directeur. — Oui », dit le sous-directeur. Il posa le dossier sur la table. « On peut la réparer, vous voyez… » Il se tourna vers Colin. « Vous savez réparer les chaises ?… — Je pense…, dit Colin désorienté. Est-ce très difficile ? — J’ai usé, assura le sous-directeur, jusqu’à trois pots de colle de bureau sans y parvenir. — Vous les paierez ! dit le directeur. Je les retiendrai sur vos appointements… — Je les ai fait retenir sur ceux de ma secrétaire, dit le sous-directeur. Ne vous inquiétez pas, patron. — Est-ce, demanda timidement Colin, pour réparer les chaises que vous demandiez quelqu’un ? — Sûrement ! dit le directeur. — Je ne me rappelle plus bien, dit le sous-directeur. Mais vous ne pouvez pas réparer une chaise… — Pourquoi ? dit Colin. — Simplement parce que vous ne pouvez pas, dit le sous— directeur. — Je me demande à quoi vous l’avez vu ? dit le directeur. — En particulier, dit le sous-directeur, parce que ces chaises sont irréparables, et, en général, parce qu’il ne me donne pas l’impression de pouvoir réparer une chaise. — Mais, qu’est-ce qu’une chaise a à faire avec un emploi de bureau ? dit Colin. — Vous vous asseyez par terre, peut-être, pour travailler ? ricana le directeur. — Mais vous ne devez pas travailler souvent, alors, renchérit le sous-directeur. — Je vais vous dire, dit le directeur, vous êtes un fainéant !… — Voilà…, un fainéant…, approuva le sous-directeur. — Nous, conclut le directeur, ne pouvons, en aucun cas, engager un fainéant !… — Surtout quand nous n’avons pas de travail à lui donner…, dit le sous-directeur. — C’est absolument illogique, dit Colin abasourdi par leurs voix de bureau. — Pourquoi illogique, hein ? demanda le directeur. — Parce que, dit Colin, ce qu’il faut donner à un fainéant, c’est justement pas de travail. — C’est ça, dit le sous-directeur, alors, vous voulez remplacer le directeur ? » Ce dernier éclata de rire à cette idée. « Il est extraordinaire !… » dit-il. Son visage se rembrunit et il recula encore son fauteuil. « Emmenez-le…, dit-il au sous-directeur. Je vois bien pourquoi il est venu… Allez, vite !… Déguerpis, clampin ! » hurla-t-il. Le sous-directeur se précipita vers Colin, mais celui-ci avait saisi le dossier oublié sur la table : « Si vous me touchez… », dit-il. Il recula peu à peu vers la porte. « Va-t’en ! criait le directeur. Suppôt de Satin !… — Vous êtes un vieux con », dit Colin, et il tourna la poignée de la porte. Il lança son dossier vers le bureau et se précipita dans le couloir. Quand il arriva à l’entrée, l’huissier lui tira un coup de pistolet et la balle de papier fit un trou en forme de tête de mort dans le battant qui venait de se refermer.

LI, LII

— Бог ты мой! — воскликнул старик. — Наша работа, видите ли, выжмет вас в два счёта, и вряд ли эти деньги стоят того… Впрочем, не мне оговаривать нашу администрацию. К тому же я ещё жив, как видите… — А вы давно тут работаете? — спросил Колен. — Год. Мне двадцать девять лет. <…> Человек подошел к сундучку, откинул крышку и вынул оттуда двенадцать маленьких отполированных металлических цилиндров с просверленными по центру крошечными отверстиями. — Эта земля стерильная, — пояснил он. — Сами знаете, что это значит. Для укрепления обороны страны требуются материалы наивысшего качества. Чтобы стволы винтовок росли правильно, без искривления, им необходимо тепло человеческого тела, это уже давно установлено. Впрочем, это относится вообще к любому виду оружия. <…> Вы выкопаете в земле двенадцать лунок. Затем воткнёте в каждую по стальному цилиндру, разденетесь догола и ляжете на них ничком, так, чтобы они пришлись вам между сердцем и печенью. Сверху вы накроетесь вот этим шерстяным стерильным одеялом и проследите за тем, чтобы отдавать свое тепло равномерно. У него вырвался надтреснутый смешок, и он похлопал себя по правому боку. — Первые двадцать дней каждого месяца я высиживал по четырнадцать стволов. О!.. Я был очень сильный!.. — Ну, а что дальше? — спросил Колен. — Дальше вы пролежите так двадцать четыре часа, и за это время стволы вырастут. За ними придут. Потом землю польют маслом, и вы начнете все сначала. — Они растут вниз? — Да. Снизу их подсвечивают, — объяснил провожатый. — У них положительный фототропизм, но растут они вниз, а не вверх, потому что намного тяжелее земли. Вот их и подсвечивают снизу, чтобы избежать искривлений. — А резьба? — Данный сорт вырастает уже с готовой резьбой. Семена выведены селекционным путём. — А трубы для чего? — Для вентиляции и для сохранения стерильности одеял, да и вообще теплиц. Специальных мер предосторожности применять не надо, за этим и так очень бдительно следят. — А с искусственным прогревом не получается? — Плохо. Для хорошего роста им необходимо человеческое тепло. — А женщин вы нанимаете? — поинтересовался Колен. — Нет, они не пригодны для этой работы, у них недостаточно плоская грудь, чтобы равномерно распределять тепло. — LI

— Mon Dieu ! dit l’homme. Cela vous use, voyez-vous, et cela ne vaut peut-être pas le prix, mais ce n’est pas à moi de dénigrer mon administration. D’ailleurs, vous voyez que je suis encore en vie… — Vous travaillez depuis longtemps ? dit Colin. — Un an, dit l’homme. J’ai vingt-neuf ans. » <…> L’homme alla vers le coffret et l’ouvrit. Il en retira douze objets brillants et cylindriques avec un trou au milieu, minuscule. « La terre est stérile, vous savez ce que c’est, dit l’homme, il faut des matières de premier choix pour la défense du pays. Mais, pour que les canons de fusil poussent régulièrement, et sans distorsion, on a constaté, depuis longtemps, qu’il faut de la chaleur humaine. Pour toutes les armes, c’est vrai, d’ailleurs. <…> Vous pratiquez douze petits trous dans la terre, dit l’homme, répartis au milieu du cœur et du foie, et vous vous étendez sur la terre après vous être déshabillé. Vous vous recouvrez avec l’étoffe de laine stérile qui est là, et vous vous arrangez pour dégager une chaleur parfaitement régulière. » Il eut un rire cassé et se tapa la cuisse droite. « J’en faisais quatorze les vingt premiers jours de chaque mois. Ah !… j’étais fort !… — Alors ? demanda Colin. — Alors vous restez comme ça vingt-quatre heures, et au bout de vingt-quatre heures, les canons de fusil ont poussé. On vient les retirer. On arrose la terre d’huile et vous recommencez. — Ils poussent vers le bas ? dit Colin. — Oui, c’est éclairé en dessous, dit l’homme. Ils ont un phototropisme positif, mais ils poussent vers le bas parce qu’ils sont plus lourds que la terre, alors on éclaire surtout en dessous pour ne pas qu’il y ait de distorsion. — Et les rayures ? dit Colin. — Ceux de cette espèce-là poussent tout rayés, dit l’homme. Ce sont des graines sélectionnées. — À quoi servent les cheminées ? demanda Colin. — C’est pour l’aération, dit l’homme, et la stérilisation des couvertures et des bâtiments. Ce n’est pas la peine de prendre des précautions spéciales car c’est fait très énergiquement. — Ça ne marche pas avec une chaleur artificielle ? dit Colin. — Mal, dit l’homme. Il leur faut la chaleur humaine pour bien grandir. — Vous employez des femmes ? dit Colin. — Elles ne peuvent pas faire le travail, dit l’homme. Elles n’ont pas la poitrine assez plate pour que la chaleur se répartisse bien. »

— Видите ли, мы вынуждены быть очень внимательны к этим деталям, потому что все винтовки должны быть одинаковыми, даже если для них нет патронов… <…> А патронов у нас по большей части нет. С планом по производству патронов у нас получилась неувязка. Дело в том, что скопились большие запасы патронов, но они годятся только для той модели винтовки, которая уже давно снята с производства, а приказа выпускать патроны для винтовок нового типа мы не получали. Так что пользоваться этими винтовками пока невозможно. Впрочем, всё это не имеет никакого значения. Ведь не полезёшь же с винтовкой против самоходного орудия. А у противника на каждые наши две винтовки приходится по самоходке. Правда, по количеству стволов превосходство остаётся за нами, но что самоходному орудию винтовка или даже десяток винтовок, особенно если нет патронов?.. — А здесь самоходок не делают? — спросил Колен. — Делают, но мы ещё только-только справляемся с планом, спущенным нам во время последней войны, поэтому наши самоходки не отвечают современным требованиям, и их приходится тут же пускать на металлолом, а сработаны они на совесть, вот на это и уходит время. — LII

« Voyez-vous, dit l’homme, nous sommes forcés de faire très attention à ces détails, parce qu’un fusil doit, tout de même, être pareil à un autre fusil, même s’il n’y a pas de cartouches… <…> Il n’y a pas souvent de cartouches, dit l’homme, on est en retard sur les programmes de cartouches, on en a de grandes réserves pour un modèle de fusil qu’on ne fabrique plus, mais on n’a pas reçu l’ordre d’en faire pour les nouveaux fusils, alors, on ne peut pas s’en servir. Ça ne fait rien, d’ailleurs. Qu’est-ce que vous voulez faire avec un fusil contre une machine à roues ? Les ennemis fabriquent une machine à roues pour deux fusils que nous faisons. Alors, nous avons la supériorité du nombre. Mais une machine à roues ne se soucie pas d’un fusil ou même de dix fusils, surtout sans cartouches… — On ne fabrique pas de machines à roues, ici ? demanda Colin. — Si, dit l’homme, mais on finit à peine le programme de la dernière guerre, alors elles ne marchent pas bien et il faut les démolir, et, comme elles sont très solidement construites, cela prend beaucoup de temps. »

— М-да… — сказал приёмщик. — Как-то не похоже, что всё уладилось. Он приподнял простыню. На тележке лежали двенадцать синеватых холодных стальных стволов, и из каждого росла прекрасная белая роза, — её бархатистые лепестки, чуть кремовые в глубине, должно быть, только что раскрылись. — О, — прошептал Колен, — как они хороши!.. Приёмщик ничего не сказал. Он только кашлянул два раза. — В общем так… — произнёс он раздумчиво. — На работу вам завтра, пожалуй, не стоит выходить. Его пальцы нервно стиснули край тележки. — Я могу их взять? — спросил Колен. — Для Хлои… — Они завянут, как только вы их оторвёте от стали, — сказал приемщик. — Они, видите ли, тоже стальные… — LII

« Ah !… dit l’homme. Ça n’a pas l’air de s’être arrangé. » Il souleva le linge. Il y avait douze canons d’acier bleu et froid, et, au bout de chacun, une jolie rose blanche s’épanouissait, fraîche et ombrée de beige au creux des pétales veloutés. « Oh !… murmura Colin. Qu’elles sont belles !… » L’homme ne disait rien. Il toussa deux fois. « Ça ne sera donc pas la peine de reprendre votre travail demain », dit-il hésitant. Ses doigts s’accrochaient nerveusement au bord du chariot. « Est-ce que je peux les prendre ? dit Colin. Pour Chloé ? — Elles vont mourir, dit l’homme, si vous les détachez de l’acier. Elles sont en acier, vous savez…

LIV

Шик <…> уже не помнил, когда он в последний раз целовал [Ализу]. Он не мог тратить время на поцелуи. Ему надо было срочно починить проигрыватель, чтобы выучить наизусть лекцию Партра. Если вдруг разобьются пластинки, он должен суметь восстановить этот текст от слова до слова. Здесь были собраны все книги Партра, все, что когда-либо печаталось. Роскошные переплеты, надежно защищенные кожаными футлярами, позолоченные застежки, подарочные издания на голубой бумаге с широкими полями, нумерованные экземпляры, малые тиражи, напечатанные на липучке для мух и на туалетной бумаге верже, — всему этому была отдана целая стенка, разделенная на уютные ячейки, обитые замшей.

Chick <…> ne se rappelait pas quel jour il l’avait embrassée pour la dernière fois. Il ne pouvait plus perdre son temps à l’embrasser. Il lui fallait réparer son pick-up pour apprendre par cœur le texte des conférences de Partre. Si il venait à casser les disques, il devait pouvoir conserver le texte. Tous les livres de Partre étaient là, tous les livres publiés. Les reliures luxueuses soigneusement protégées par des étuis de cuir, les fers dorés, les exemplaires précieux à grandes marges bleues, les tirages limités sur tue-mouches ou vergé Saintorix, un mur entier leur était réservé, divisé en douillets alvéoles garnis de peau de velours.

… но с точки зрения нравственности похвально ли платить налоги и получить за это право быть арестованным потому только, что все безропотно платят налоги, и на эти деньги содержатся полиция и крупные чиновники. Это порочный круг, который надо разорвать. Пусть отныне никто не платит налогов, и тогда все чиновники умрут от дистрофии и войны больше не будет. Шик снял крышку со своего проигрывателя, у которого было два вертящихся диска, и поставил одновременно две разные пластинки Жан-Соля Партра. Он хотел их слушать именно вместе, чтобы две старые идеи, столкнувшись, породили новую. Поэтому он поставил себе стул на равном расстоянии от обоих динамиков, голова его оказалась таким образом как раз в точке столкновения старых идей и автоматически обогащалась удивительным результатом этого столкновения.

… après tout, est-ce que, du point de vue moral, il est recommandable de payer ses impôts, pour avoir, en contrepartie, le droit de se faire saisir, parce que d’autres paient des impôts qui servent à entretenir la police et les hauts fonctionnaires ? C’est un cercle vicieux à briser, que personne n’en paie plus pendant assez longtemps et les fonctionnaires mourront tous de consomption et la guerre n’existera plus. Chick souleva le couvercle de son pick-up à deux plateaux et mit deux disques différents de Jean-Sol Partre. Il voulait les écouter tous les deux en même temps, pour faire jaillir des idées nouvelles du choc de deux idées anciennes. Il se plaça à égale distance des deux haut-parleurs, afin que sa tête se trouve juste à l’endroit où ce choc aurait lieu, et conserve, automatiquement, les résultats de l’impact.

LV, LIX

Сенешаль полиции вынул из кармана свисток и, использовав его в качестве колотушки, ударил им в огромный перуанский гонг, который висел за его креслом. В ответ на всех этажах раздался топот кованых сапог, грохот следующих друг за другом падений, и шестеро лучших сотрудников кувырком влетели к нему в кабинет. <…> Поверка продолжалась. Сенешаль никак не мог запомнить фамилий своих подчинённых, и «Дуглас» стало для всех них нарицательным именем. — Особое задание! — возвестил сенешаль. Единообразным движением все шестеро разом схватились правой рукой за задний карман брюк, чтобы продемонстрировать боевую готовность своих двенадцатиствольных уравнителей. <…> сам он держал в руке маленькую золотую дубинку, а на поясе у него висела тяжёлая позолоченная граната. Отряд спустился по парадной лестнице, и часовые стали на выутюжку, в то время как сенешаль поднёс руку к каске. У подъезда их ждала спецмашина. Сенешаль сел на заднее сиденье и оказался в полном одиночестве, а его команда разместилась на подножках: четверо худых сотрудников с одной стороны, и двое толстых — с другой. Шофёр был одет также в черный комбинезон, но каски ему не полагалось. Машина тронулась. Вместо колёс у неё было множество вибрирующих ножек, таким образом не приходилось опасаться, что шальные пули продырявят шины. — LV

Le sénéchal de la police tira son sifflet de sa poche et s’en servit pour taper sur un énorme gong péruvien qui pendait derrière lui. On entendit une galopade de bottes ferrées à tous les étages, le bruit de chutes successives, et, par le toboggan, six de ses meilleurs agents d’armes firent irruption dans son bureau. <…> L’appel se poursuivit. Le sénéchal de la police ne pouvait se souvenir du nom de tous ses hommes et Douglas était un générique traditionnel. « Mission spéciale ! » ordonna-t-il. Du même geste, les six agents d’armes posèrent la main sur la poche fessière pour signifier qu’ils étaient munis de leur égalisateur à douze giclées. <…> il tenait à la main une petite matraque d’or et une lourde grenade dorée pendait à sa ceinture. Ils descendirent l’escalier d’honneur et la sentinelle se mit au quant-à-soi tandis que le sénéchal levait la main vers son casque. Une voiture spéciale attendait à la porte. Le sénéchal s’assit à l’arrière, tout seul, et les six agents d’armes se rangèrent sur les marchepieds débordants, les deux plus gros d’un côté et les quatre maigres de l’autre. Le conducteur portait aussi une combinaison de cuir noir, mais pas de casque. Il démarra. La voiture n’avait pas de roues, mais une multitude de pieds vibratiles, de telle sorte que les projectiles perdus ne risquaient pas de crever les pneus.

Сенешаль порылся в нагрудном кармане, вынул лист и прочёл: — «Принудительное взыскание налогов у мессера Шика с предварительной описью принадлежащего ему имущества. Полная его конфискация или даже частичная, осложнённая нарушением неприкосновенности жилища. Оскорбление действием и публичное шельмование». — Но… я уплачу налоги, — сказал Шик. — Несомненно, — сказал сенешаль. — Потом вы их уплатите. Но прежде мы должны задать вам перцу. А перец у нас очень острый. Мы всегда выражаемся иносказательно, чтобы людей зря не волновать.

Le sénéchal fouilla dans sa poche de poitrine et lut le papier : Recouvrement d’impôts chez le sieur Chick, avec saisie préalable. Passage à tabac de contrebande et blâme sévère. Saisie totale ou même partielle compliquée de violation de domicile. « Mais… je paierai mes impôts, dit Chick. — Oui, dit le sénéchal, vous les paierez après. D’abord il faut que nous vous passions à tabac de contrebande. C’est un tabac très fort ; nous utilisons l’abréviation pour que les gens ne s’émeuvent pas. »

	… полицебойка лежала как пресс-папье на стопке документов.
	… le tue-fliques bosselait une pile de vieux papiers.

LVI

Партр все дни напролёт проводит в маленьком кафе, там он пьёт и пишет рядом с другими, которые тоже приходят туда пить и писать. Они попивают чаёк вприкурку и слабенькие ликёры, благодаря чему им удается не думать о том, что они пишут, да ещё люди там то и дело входят и выходят, не кафе, а проходной двор какой-то, а это взбалтывает осевшие в глубине сознания мысли, и тогда легко выудить наугад то одну, то другую, и даже незачем отсекать лишнее, стоит только записать их, а заодно и все лишние тоже, да развести пожиже одно в другом. Такие смеси легче проглатываются публикой, особенно женщинами, которые вообще не терпят ничего в чистом виде. <…> Ализа ещё издали увидела, как один из официантов в белой куртке и брюках лимонного цвета подкладывает фаршированную свинью Дону Эвани Марке, знаменитому игроку в сексбол, который не пил, потому что терпеть этого не мог, а поглощал одно за другим острые блюда, чтобы тем самым вызвать жажду у своих соседей.

Partre passe ses journées dans un débit, à boire et écrire avec d’autres gens comme lui qui viennent boire et écrire, ils boivent du thé des Mers et des alcools doux, cela leur évite de penser à ce qu’ils écrivent et il entre et sort beaucoup de monde, cela remue les idées du fond et on en pêche une ou l’autre, il ne faut pas éliminer tout le superflu, on met un peu d’idées et un peu de superflu, on dilue. Les gens absorbent ces choses-là plus facilement, surtout les femmes qui n’aiment pas ce qui est pur. <…> Alise vit un des garçons en veste blanche et pantalon citron servir un pied de cochon farci à Don Evany Marqué, le joueur de baise-bol célèbre, qui, au lieu de boire, ce qu’il détestait, absorbait des nourritures épicées pour donner soif à ses voisins.

	Он расстегнул рубашку. Ализа собралась с силами и решительным движением вонзила сердцедёр в грудь Партра. Он вскинул на неё глаза, он умирал быстро, и в его затухающем взгляде промелькнуло удивление, когда он увидел, что извлечённое сердце имеет форму тетраэдра.
	Il déboutonna son col. Alise rassembla ses forces, et, d’un geste résolu, elle planta l’arrache-cœur dans la poitrine de Partre. Il la regarda, il mourait très vite, et il eut un dernier regard étonné en constatant que son cœur avait la forme d’un tétraèdre.

LXV

… гробоносцы <…> поздоровались с Коленом, похлопав его по животу, как это предусмотрено в регламенте дешёвых похорон. Прихожая напоминала теперь коридор в подвале. Им пришлось пригнуть голову, чтобы добраться до комнаты Хлои. Те, кто доставили гроб, уже ушли. Место Хлои занял теперь старый чёрный ящик, весь во вмятинах и помеченный порядковым номером. Гробоносцы подхватили его и, используя как таран, вышвырнули в окно. Гробы сносили на руках по лестнице только в тех случаях, когда за похороны платили более пятисот инфлянков. «Так вот отчего, — подумал Колен, — ящик этот помят». И он заплакал, потому что Хлоя, должно быть, сильно ушиблась, а может, и разбилась от такого удара. Потом Колену пришло на ум, что она уже ничего не чувствует, и он заплакал пуще прежнего. Ящик с грохотом упал на булыжник мостовой и раздробил ногу игравшему там ребенку. Пиная гроб ногами, гробоносцы подогнали его к тротуару и лишь тогда подхватили на руки и водрузили на катафалк. <…> Шофёр горланил какие-то песни. Он вёл машину молча, только если за похороны платили больше двухсот пятидесяти инфлянков.

… porteurs <…> saluèrent Colin en lui tapant sur le ventre, comme prévu au règlement des enterrements pauvres. L’entrée ressemblait maintenant à un couloir de cave. Ils baissèrent la tête pour arriver à la chambre de Chloé. Ceux du cercueil étaient partis. On ne voyait plus Chloé, mais une vieille boîte noire, marquée d’un numéro d’ordre et toute bosselée. Ils la saisirent, et s’en servant comme d’un bélier, la précipitèrent par la fenêtre. On ne descendait les morts à bras qu’à partir de cinq cents doublezons. « C’est pour cela, pensa Colin, que la boîte a tant de bosses », et il pleura parce que Chloé devait être meurtrie et abîmée. Il songea qu’elle ne sentait plus rien et pleura plus fort. La boîte fit un fracas sur les pavés et brisa la jambe d’un enfant qui jouait à côté. On le repoussa contre le trottoir et ils la hissèrent sur la voiture à morts. <…> Le conducteur chantait à tue-tête. Il ne se taisait qu’à partir de deux cent cinquante doublezons.

Надстоятель крутил трещотку и выкрикивал латинские стихи. — Почему вы позволили ей умереть? — спросил Колен. — О, не упорствуйте! — воскликнул Иисус. Он чуть пошевелился, пытаясь поудобнее расположиться на кресте. — Она была такой нежной, — сказал Колен. — Она никогда никому не причиняла зла, ни в помыслах, ни в поступках. — Религия тут ни при чем, — процедил сквозь зубы Иисус и зевнул. Он слегка тряхнул головой, чтобы изменить наклон тернового венца на своем челе. — Я не знаю, в чем мы провинились, — сказал Колен. — Мы этого не заслужили. Колен опустил глаза, Иисус ему не ответил. Тогда Колен снова посмотрел вверх. Грудь Иисуса мерно и неторопливо вздымалась, лицо дышало покоем, глаза были закрыты. Колен услышал, как из его ноздрей вырывается довольное посапыванье, словно мурлыканье сытого кота. В этот момент Надстоятель подпрыгнул сперва на одной ноге, потом на другой и задудел в трубу. На этом траурная церемония окончилась. <…> Тут появились Священок и Пьяномарь, облачённые в богатые светлые ризы, и принялись освистывать Колена, и, как дикари, кто во что горазд, плясать вокруг фургона. Колен зажал уши, но протестовать не мог, потому что сам заказал погребенье для бедных. Он даже не шелохнулся, когда в него полетели пригоршни камней.

Le Religieux tournait une crécelle en hurlant des vers latins. « Pourquoi l’avez-vous fait mourir ? demanda Colin. — Oh !… dit Jésus. N’insistez pas. » Il chercha une position plus commode sur ses clous. « Elle était si douce, dit Colin. Jamais elle n’a fait le mal, ni en pensée, ni en action. — Ça n’a aucun rapport avec la religion », marmonna Jésus en bâillant. Il secoua un peu la tête pour changer l’inclinaison de sa couronne d’épines. « Je ne vois pas ce que nous avons fait, dit Colin. Nous ne méritions pas cela. » Il baissa les yeux. Jésus ne répondit pas. Colin releva la tête. La poitrine de Jésus se soulevait doucement et régulièrement. Ses traits respiraient le calme. Ses yeux s’étaient fermés et Colin entendit sortir de ses narines un léger ronronnement de satisfaction, comme un chat repu. À ce moment, le Religieux sautait d’un pied sur l’autre et soufflait dans un tube, et la cérémonie était finie. <…> Alors, le Chuiche et le Bedon apparurent, richement vêtus de couleurs claires. Ils se mirent à huer Colin et dansèrent comme des sauvages autour du camion. Colin se boucha les oreilles, mais il ne pouvait rien dire, il avait signé pour l’enterrement des pauvres, et il ne bougea pas en recevant les poignées de cailloux

LXVI

	Они несли чёрный ящик на перевязях из колбасомятных ремней, которые они накинули на себя. Заднему гробоносцу ремень так сдавил шею, что он стал задыхаться и посинел. На сером фоне густого тумана это выглядело удручающе.
	Ils tenaient la boîte noire avec de larges courroies de cuir brut qui leur passaient sur les épaules en faisant un tour autour du cou et le second porteur commençait à suffoquer, il devenait tout violet ; sur le gris du brouillard, cela faisait très triste.

Гробоносцы остановились у края глубокой ямы и принялись раскачивать гроб Хлои, распевая во весь голос: «Эй ухнем!..» А потом они нажали на защелку. Крышка гроба откинулась, и что-то с глухим стуком упало в яму. Второй гробоносец при этом рухнул на землю, полузадушенный колбасомятным ремнем, потому что не успел вовремя скинуть петлю с шеи. В этот момент к яме подбежали Колен и Николя. Запыхавшаяся Исида спотыкалась, не поспевая за ними. И тут вдруг из-за холмика вышли Священок и Пьяномарь, оба в замасленных спецовках, и, завыв по-волчьи, принялись кидать землю и камни в могилу. Колен стоял на коленях. Он закрыл лицо руками. Камни с грохотом сыпались в яму. Священок, Пьяномарь и оба гробоносца схватились за руки и хороводом закружились вокруг нее, а потом ни с того, ни с сего опрометью бросились к дороге и, отплясывая фарандолу, скрылись из виду. Священок трубил в большой крумгорн, и хриплые звуки долго вибрировали в мёртвом воздухе.

Les porteurs s’arrêtèrent près d’un grand trou ; ils se mirent à balancer le cercueil de Chloé en chantant À la salade, et ils appuyèrent sur le déclic. Le couvercle s’ouvrit et quelque chose tomba dans le trou avec un grand craquement ; le second porteur s’écroula à moitié étranglé, parce que la courroie ne s’était pas détachée assez vite de son cou. Colin et Nicolas arrivèrent en courant. Isis trébuchait derrière. Alors le Bedon et le Chuiche, en vieilles salopettes pleines d’huile, sortirent tout à coup de derrière un tumulus et se mirent à hurler comme des loups, en jetant de la terre et des pierres dans la fosse. Colin était affaissé à genoux. Il avait la tête dans ses mains, les pierres faisaient un bruit mat en tombant, le Chuiche, le Bedon et les deux porteurs se donnèrent la main, ils firent une ronde autour du trou, et puis soudain, ils filèrent vers le sentier et disparurent en farandole. Le Bedon soufflait dans un gros cromorne et les sons rauques vibraient dans l’air mort.

LXVIII

— Нет, — сказала кошка. — В самом деле мне нет никакого резона за это браться. — А зря, — сказала мышка. — Я ещё достаточно молода, и меня всегда хорошо кормили, даже в последние дни. — Но меня тоже хорошо кормят, — возразила кошка, — и кончать с собой я лично не собираюсь. Одним словом, на меня не рассчитывай. <…> — Он не несчастен, он страдает. Вот именно этого я и не могу вынести. <…> — Хорошо, — сказала кошка. — Если так обстоит дело, я готова оказать тебе услугу <…>. — Ты очень добра, — сказала мышка. — Сунь мне голову в пасть и жди. — Сколько ждать? — Пока кто-нибудь не наступит мне на хвост, — сказала кошка, — чтобы сработал рефлекс. Но не бойся, поджимать хвост я не буду, так что долго ждать не придётся.

« Vraiment, dit le chat, ça ne m’intéresse pas énormément. — Tu as tort, dit la souris. Je suis encore jeune, et jusqu’au dernier moment, j’étais bien nourrie. — Mais je suis bien nourri aussi, dit le chat, et je n’ai pas du tout envie de me suicider, alors tu vois pourquoi je trouve ça anormal. <…> — Qu’est-ce que ça peut te faire ? demanda le chat. Il est malheureux, alors ? — Il n’est pas malheureux, dit la souris, il a de la peine. C’est ça que je ne peux pas supporter. <…> — Alors, dit le chat, si c’est comme ça, je veux bien te rendre ce service, mais je ne sais pas pourquoi je dis « si c’est comme ça », parce que je ne comprends pas du tout. — Tu es bien bon, dit la souris. — Mets ta tête dans ma gueule, dit le chat, et attends. — Ça peut durer longtemps ? demanda la souris. — Le temps que quelqu’un me marche sur la queue, dit le chat ; il me faut un réflexe rapide. Mais je la laisserai dépasser, n’aie pas peur. »

Перевод

Л. З. Лунгина, 1983 (с уточнениями)

— Это рукопись «Очерка теории поллюций» Партра. — XI; пародия названия книги Сартра «Очерк теории эмоций» (1939); оригинал тривиальнее — «Парадокс блева» (Paradoxe sur le Dégueulis)

О романе

Всевластие языка, делая мир романа подчёркнуто нереальным и сказочно-условным, не оставляет в нём места и для подлинного героя, личности, способной реализовать себя в значимых поступках. Колен и Хлоя безбедно существуют в нём лишь в качестве марионеток, жизненные проблемы которых лишены минимальной значительности — вскочит ли назавтра прыщик на носу? Когда же деньги в сундуке Колена истощаются и он делает попытку спасти любимую, то есть противопоставить себя распадающемуся миру, фантастическая реальность обнаруживает свою изначальную враждебность персонажам. Фантастика утрачивает свою органичность, приобретая отчетливую мрачно-«сюрреалистическую» окраску; мягкий юмор Виана уступает место сатире и гротеску. Беспомощный, обречённый, но не прекращающийся до последнего вздоха бунт Колена против безликой действительности в защиту своей индивидуальности — именно он придает роману подлинно трагическое звучание, наполняя драматизмом даже его финальную горько-ироническую сценку. — парафраз И. Стафа

— Жак Бенс, предисловие «Язык-универсум» (Un langage-univers), 1963

	Это самый щемящий из современных романов о любви.
	— Раймон Кено

Уже давно было замечено, что герои «Пены дней» похожи друг на друга до взаимозаменимости (<…> не случайна в этом отношении реплика Хлои, обращённая к Ализе: «Если бы я не была замужем за Коленом, я хотела бы, чтобы его женой стала ты»); в сущности, это один и тот же персонаж, «размноженный» в шести вариантах и поставленный в шесть разных ситуаций. <…> С одной стороны, «Пена дней» — это как бы роман об инициации, о приобщении к такой действительности, которая требует от человека поступков и ответственности за эти поступки <…>. Колен не выдерживает испытания и гибнет. Это герой, обречённый навечно оставаться ребёнком, который никогда не сумеет превратиться в мужчину. Но с другой стороны, <…> нравственные симпатии Виана целиком и полностью на стороне этого ребёнка, именно он воплощает в романе те человеческие ценности, которые оправдывают и саму жизнь, наделяют её нравственным теплом и смыслом. <…> Неудивительно, что роман Виана с его пафосом протеста, с его чистыми, но инфантильными героями оказался созвучен мироощущению бунтующей молодёжи…

— Георгий Косиков, «О прозе Бориса Виана», 1982

Европа лежала в развалинах. Послепобедная эйфория быстро сменялась тревогой и горечью. Отношения между недавними союзниками неуклонно ухудшались. Мир приближался к «холодной войне». Европейская интеллигенция стремилась осмыслить причины происшедшей катастрофы и не допустить новой. <…> Эскапизм отражает философию романа, который со всеми своими шуточками-прибауточками, самозабвенными словесными играми, каламбурами, неологизмами и наплевательским отношением к злобе дня содержал в себе вызов общему направлению европейских, и в частности французской, литератур. Критика не заметила этого вызова, не обратила на него внимания, по всей видимости потому, что отнесла роман априори к жанру «несерьёзной» литературы, отнеслась к нему как к игрушке и шалости <…>, очередной забаве мистификатора <…>. Колен <…> «выращивает» винтовочные стволы, из которых — в нарушение всяких стандартов — расцветают белые розы. Пацифизм Колена заключён, таким образом, в самой его натуре. Этот пацифизм сродни пацифизму самого Виана, направлен по всем без исключения азимутам и не различает противников, что через год после окончания войны с нацизмом выглядело как проявление крайнего индивидуализма. <…> Все три решительных «нет», сказанные автором «Пены дней» труду, порядку и религии, удивительным образом совпали с умонастроением французской молодёжи шестидесятых годов, которая открыла в Виане (особенно авторе «Пены дней») своего предвестника и пророка. Элитарный негативизм Виана, его разделение общества на «своих» и «чужих» пришлись по душе не желающим взрослеть подросткам, «реалистам, требующим невозможного». И Виан, и его последователи были безнадёжными утопистами, которые, впрочем, догадывались о своём утопизме и потому компенсировали свою социальную несостоятельность изрядной долей иронии. <…> Игра в трагедию, которая выглядит то игрой (и потому окончательно не разрушает «весёлую» основу романа), то, напротив, трагедией, вызывающей читательское чувство сопереживания, — вот основа художественной новизны «Пены дней», в которой использован принцип мерцающей эстетики, получивший развитие в последующей литературе постмодернизма. <…> Виан — стилист и стилизатор, создавший в «Пене дней» на основе монтажа различных стилей свой собственный метастиль, отразивший пестроту, разнообразие и в то же время фундаментальную условность всевозможных художественных решений.

— Виктор Ерофеев, «Борис Виан и „мерцающая эстетика“», 1990