Оды Джона Китса 1819 года

В 1819 году Джон Китс сочинил цикл из 6 од.

Ниже приведены одни и те же цитаты в разных переводах.

Ода Психее

Ode to Psyche, апрель

В семье бессмертных младшая она, Но чудотворней, чем сама Природа, Прекраснее, чем Солнце и Луна, И Веспер, жук лучистый небосвода; Прекрасней всех — хоть храма нет у ней, Ни алтаря с цветами; Ни гимнов, под навесами ветвей Звучащих вечерами; Ни флейты, ни кифары, ни дымков От смол благоуханных; Ни рощи, ни святыни, ни жрецов, От заклинаний пьяных.

O latest born and loveliest vision far Of all Olympus' faded hierarchy! Fairer than Phoebe's sapphire-regioned star, Or Vesper, amorous glow-worm of the sky; Fairer than these, though temple thou hast none, Nor altar heaped with flowers; Nor virgin-choir to make delicious moan Upon the midnight hours; No voice, no lute, no pipe, no incense sweet From chain-swung censer teeming; No shrine, no grove, no oracle, no heat Of pale-mouthed prophet dreaming.

Ода греческой вазе

Ode on a Grecian Urn, май

Ты цепенел века, глубоко спящий, Наперсник молчаливой старины, Вечно-зелёный миф! А повесть слаще, Чем рифмы будничные сны! <…> Эллады тень! обвитая листвой Мужей из мрамора и лёгких жён, Зелёным лесом, смятою травой Ты мучаешь, маня, как вечный сон И вечно леденящая мечта! Но поколенье сменится другим, Ты новым людям будешь вновь сиять — Не нам. Тогда скажи, благая, им, «Краса есть правда, правда — красота», Земным одно лишь это надо знать. — перевод: В. А. Комаровский, 1913

Thou still unravish'd bride of quietness! Thou foster-child of Silence and slow Time, Sylvan historian, who canst thus express A flowery tale more sweetly than our rhyme <…>. O Attic shape! Fair attitude! with brede Of marble men and maidens overwrought, With forest branches and the trodden weed; Thou, silent form, dost tease us out of thought As doth eternity: Cold Pastoral! When old age shall this generation waste, Thou shalt remain, in midst of other woe Than ours, a friend to man, to whom thou say’st, "Beauty is truth, truth beauty,"—that is all Ye know on earth, and all ye need to know.

О ты, невеста молчаливых дней, Питомица покоя векового, Рассказчица, чьи выдумки верней И безыскусней вымысла иного <…>. О мраморная ваза, ты с толпой Невинных дев и юношей проворных, С лесной листвой, с потоптанной травой, О грация аттическая, в формах Застывших, ты как вечность, молчаливо Взыскуешь нас! Немая пастораль! Когда уйдём и будет нам не больно, Другим что скажешь ты на их печаль? Скажи: Прекрасна правда и правдиво Прекрасное — и этого довольно! — перевод: О. Г. Чухонцев, 1972

Нетронутой невестой тишины, Питомица медлительных столетий, — Векам несёшь ты свежесть старины Пленительней, чем могут строчки эти. <…> Недвижный мрамор, где в узор сплелись И люд иной, и культ иного бога, Ты упраздняешь нашу мысль, как мысль О вечности, холодная эклога! Когда других страданий полоса Придёт терзать другие поколенья, Ты род людской не бросишь утешать, Неся ему высокое ученье: «Краса — где правда, правда — где краса!» — Вот знанье все и все, что надо знать.

О строгая невеста тишины, Дитя в безвестье канувших времён, Молчунья, на которой старины Красноречивый след запечатлён! <…> Высокий мир! Высокая печаль! Навек смиренный мрамором порыв! Холодная, как вечность, пастораль! Когда и мы, дар жизни расточив, Уйдём, и нашу скорбь и маету Иная сменит скорбь и маета, Тогда, смыкая со звеном звено, Им, будущим, скажи начистоту: В прекрасном — правда, в правде — красота, Вот всё, что знать вам на земле дано.

Покоя девственной невестой став, Замедленного времени безвестный Приемыш, дай услышать твой прелестный, Душистый слог историка дубрав. <…> Не потускнев, скажи им: «Красота — Есть правда, правда — красота. Вы это Знать на земле обязаны, — и только!» — перевод: В. Потапова, 1975

Ода Соловью

Ode to a Nightingale, май

	Инфанты майской, розы молодой, Жужжащей кельи летней мошкары. — V
	And mid-May’s eldest child, The coming musk-rose, full of dewy wine, The murmurous haunt of flies on summer eves.

	Не поглотили алчные века Твой чистый голос, что звучал равно Для императора и бедняка… — VII
	No hungry generations tread thee down; The voice I hear this passing night was heard In ancient days by emperor and clown…

В чашах росное вино Шиповник идиллический таит, Чтоб вечером жужжала в них пчела. — V

Ты не подвластен алчным поколеньям: Ты мне поёшь — но царь минувших дней И раб его смущён был тем же пеньем… — VII

Соцветьям мускусных, весенних роз, Влекущих мошкару порой вечерней. — V

Любой народ с тобою милосерд. В ночи всё той же песне сладкогласной Внимал и гордый царь, и жалкий смерд… — VII

Ода Меланхолии

Ode on Melancholy, [май]

	О, даже в Храме Наслажденья скрыт Всевластной Меланхолии алтарь, И всяк, чьё нёбо жаждет редких нег, Поймёт, вкусив, что эта гроздь горчит, Что Счастье — ненадёжный государь, И душу Скорби передаст навек.
	Ay, in the very temple of Delight Veil'd Melancholy has her sovran shrine, Though seen of none save him whose strenuous tongue Can burst Joy's grape against his palate fine; His soul shall taste the sadness of her might, And be among her cloudy trophies hung.

Да, Меланхолии алтарь стоит Во храме, Наслажденью посвящённом; Он зрим тому, кто раздавить сумеет Плод Радости на небе утончённом: Её печали власть душа вкусит И перейдёт навек в её трофеи.

Да, Меланхолии горят лампады Пред алтарем во храме Наслаждений, — Увидеть их способен только тот, Чей несравненно утонченный гений Могучей Радости вкусит услады: И во владенья скорби перейдёт.

И в храме Упоенья самого Есть властной Меланхолии придел, Открыт тому, кто сахар и янтарь Из гроздьев Счастья выдавить успел; Он скорби той узнает торжество И к ней падёт на пасмурный алтарь. — «Меланхолия»

Ода Праздности

Ode on Indolence, [июнь]

Вожатой шла прекрасная Любовь; Вслед — Честолюбье, жадное похвал, Измучено бессонницей ночной; А третьей — Дева, для кого всю кровь Я отдал бы, кого и клял и звал, — Поэзия, мой демон роковой. <…> Прощайте, Призраки! Мне недосуг С подушкой трав затылок разлучить; Я не желаю есть из ваших рук, Ягнёнком в балаганном действе быть!

The first was a fair Maid, and Love her name; The second was Ambition, pale of cheek, And ever watchful with fatigued eye; The last, whom I love more, the more of blame Is heap'd upon her, maiden most unmeek, — I knew to be my demon Poesy. <…> So, ye three Ghosts, adieu! Ye cannot raise My head cool-bedded in the flowery grass; For I would not be dieted with praise, A pet-lamb in a sentimental farce!

Любовь ступала первою из них, Затем Тщеславье мерной шло походкой, Отмеченное бледностью чела, — И третья шла, чей шаг был мягок, тих — Я знался с нею, с девою некроткой — И то сама Поэзия была. <…> Прощайте! Вам не пробудить меня, Почиющего на цветочном ложе, — Мне похвалами не прожить и дня, Что получает баловень пригожий!

Ода к Осени

To Autumn, 19 (?) сентября

Ты вместе с солнцем огибаешь мызу, Советуясь, во сколько штук гроздей Одеть лозу, обвившую карнизы; Как яблоками отягчённый ствол У входа к дому опереть на колья, И вспучить тыкву, и напыжить шейки Лесных орехов, и как можно доле Растить последние цветы для пчёл, Чтоб думали, что час их не прошёл И ломится в их клейкие ячейки. — перевод: Б. Л. Пастернак, 1938

Close bosom-friend of the maturing sun; Conspiring with him how to load and bless With fruit the vines that round the thatch-eaves run; To bend with apples the moss'd cottage-trees, And fill all fruit with ripeness to the core; To swell the gourd, and plump the hazel shells With a sweet kernel; to set budding more, And still more, later flowers for the bees, Until they think warm days will never cease, For Summer has o'er-brimm'd their clammy cells.

Ты с поздним солнцем шепчешься тайком, Как наши лозы сделать тяжелей На скатах кровли, крытой тростником, Как переполнить сладостью плоды, Чтобы они, созрев, сгибали ствол, Распарить тыкву в ширину гряды, Заставить вновь и вновь цвести сады, Где носятся рои бессчетных пчёл, — Пускай им кажется, что целый год Продлится лето, не иссякнет мод! — перевод: С. Я. Маршак, 1945 («Осень»)

Ты другу-солнцу пособить готова: Нанижешь виноградинки с утра На кисти возле крыши камышовой; У яблонь ветки перегнешь в саду; Нальешь румяным соком всякий овощ; Брюшко ореху выпятишь; арбуз Отяжелишь; и сотый раз в году Велишь лугам цвести, пчеле на помощь, И, словно лету края нет, наполнишь Вощаных келий сладкий, клейкий груз.

О цикле

В пригородном саду Китс слышит вечного соловья Овидия и Шекспира, <…> а в 1844-м вышел в свет второй том труда «Мир как воля и представление». В его 41-й главе читаем: «<…> разве ласточка, прилетевшая к нам этим летом, не та же самая, что кружила ещё на заре мира, и разве за это время чудо сотворения из ничего на самом деле повторялось миллионы раз? <…>» Китс мог без малейшей обиды писать: «Я ничего не знаю, поскольку ничего не читал», — но по странице школьного словаря он угадал дух Греции; вот свидетельство этой догадки (или перевоплощения): в неразличимом соловье одной ночи он почувствовал платоновского соловья идей. Китс, скорее всего неспособный объяснить слово «архетип», за четверть века предвосхитил тезис Шопенгауэра.

— Хорхе Луис Борхес, «Соловей Джона Китса», 1951

	В [одах] как бы одна мысль, играющая противоречиями, обращённая к нам то одной, то другой стороной. <…> Что общего? Традиционные темы поэзии или поэтические состояния, сопутствующие творчеству. О чём эти оды? О том, что лучше всего обозначить китсовской строкой-вопросом: «Где же он и с кем — поэт?»
	— Игорь Шайтанов, «Джон Китс (1795-1812)»