На берегу (Шют)

«На берегу» (англ. On the Beach, также издавался как «На последнем берегу») — постапокалиптический роман Невила Шюта 1957 года. Название отсылает к стихотворению Т. С. Элиота «Полые люди», процитированному в эпиграфе. Роман дважды экранизирован: в 1959 и 2000 годах.

Цитаты

	Они поженились в 1961-м, за полгода до войны <…>. Но грянула короткая, загадочная война, та война, история которой не была и никогда уже не будет написана, пламя её охватило все северное полушарие и угасло с последними показаниями сейсмографов, отметившими взрыв на тридцать седьмой день. — 1; sic!
	They had been married in 1961 six months before the war <…>. The short, bewildering war had followed, the war of which no history had been written or ever would be written now, that had flared all round the Northern Hemisphere and had died away with the last seismic record of explosion on the thirty-seventh day.

	Тут-то он впервые услыхал о русско-китайской войне, разгоревшейся из войны Россия—НАТО, которую в свой черёд породила израильско-арабская война, спровоцированная Албанией. — 1
	Here he learned for the first time of the Russian-Chinese war that had flared up out of the Russian-NATO war, that had in turn been born of the Israeli-Arab war, initiated by Albania.

— Беда в том, что эта мерзость слишком подешевела. Под конец элементарная урановая бомба обходилась примерно в пятьдесят тысяч фунтов. Даже такая мелюзга, как Албания, могла обзавестись кучей таких бомб, и любая маленькая страна, запасшись ими, воображала, будто может внезапным нападением одолеть крупнейшие державы. Вот в чём крылась главная опасность. — Да ещё в самолётах, — подхватил капитан. — Русские годами продавали египтянам самолёты. А Британия, кстати сказать, тоже продавала — и Израилю и Иордании. Их вообще не следовало снабжать авиацией дальнего действия, это была огромная ошибка. — 3

"The trouble is, the damn things got too cheap. The original uranium bomb only cost about fifty thousand quid towards the end. Every little pipsqueak country like Albania could have a stockpile of them, and every little country that had that, thought it could defeat the major countries in a surprise attack. That was the real trouble." "Another was the aeroplanes," the captain said. "The Russians had been giving the Egyptians aeroplanes for years. So had Britain for that matter, and to Israel, and to Jordan. The big mistake was ever to have given them a long-range aeroplane."

	— Никакой это не конец света. <…> Конец только нам. Земля останется такой, как была, только нас на ней не будет. Смею сказать, она прекрасно обойдётся без нас. — Быть может, мы были слишком глупы и не заслужили такого прекрасного мира. — 3
	"It’s not the end of the world at all. <…> It’s only the end of us. The world will go on just the same, only we shan’t be in it. I dare say it will get along all right without us." <…> "Maybe we’ve been too silly to deserve a world like this."

— Три года назад мой доктор сказал — если не брошу пить клубный портвейн, он не ручается, что я протяну больше года. Но теперь, конечно, дело другое. — Он поднял бокал. — <…> Известно ли вам, что в погребах нашего клуба ещё хранится больше трёх тысяч бутылок марочного портвейна, а времени остаётся, если верить вашему брату учёному, всего лишь каких-то полгода? <…> Полураспад кобальта длится больше пяти лет, так что не стоит оставлять доброе вино до следующих посетителей. — 3

"Three years ago my doctor told me that if I didn’t stop drinking the club port he couldn’t guarantee my life for longer than a year. But everything’s changed now, of course." He raised his glass of sherry. "<…> Do you know we’ve got over three thousand bottles of vintage port still left in the cellars of this club, and only about six months left to go, if what you scientists say is right? <…> No good leaving it for the next comer, with the cobalt half-life over five years."

Он поднялся на второй этаж, отыскал главную аппаратную. Вот они, два пульта, над каждым высится металлическая стойка передатчика со всей аппаратурой. Один передатчик заглох, стрелки всех приборов на нуле. Второй передатчик у окна, оконная рама тоже сорвана с петель и упала поперёк пульта. Верхний угол рамы торчит из оконного проёма наружу и подрагивает от несильного ветерка. Другим верхним углом рама опирается о лежащую на пульте опрокинутую бутылку из-под кока-колы. Сандерстром протянул руку в защитной перчатке и тронул раму. Она качнулась, стукнула по ключу передатчика, стрелка миллиамперметра дёрнулась кверху. Сандерстром отпустил раму, и стрелка упала. Вот и завершена одна миссия подводной лодки Соединённых Штатов «Скорпион», он увидел воочию то, ради чего пройдено десять тысяч миль, что поглощало столько усилий и внимания в Австралии, на другой, стороне земного шара. Сандерстром снял оконную раму с пульта и осторожно положил на пол; деревянный переплёт ничуть не пострадал, раму запросто можно бы починить и вставить на место. Сандерстром подсел к пульту и, пальцем в перчатке нажимая на ключ, начал передавать открытым текстом: «Говорит остров Санта-Мария. Докладывает подводная лодка Соединённых Штатов „Скорпион“. Никого живого здесь нет. Заканчиваю». Он повторял это опять и опять, а тем временем трижды прогудела сирена. Он сидел и почти машинально повторял всё ту же весть, которая почти наверняка уже доносилась до Австралии, а взгляд блуждал по сторонам. <…> Он снял руку с ключа и откинулся на спинку стула. Ей-ей, эти лампы и катушки, этот миллиамперметр и преобразователь внизу потрудились на славу. Почти два года безо всякого присмотра и замены — а действуют, как новенькие! Он поднялся, осмотрел аппарат, щёлкнул тремя выключателями. Обошёл передатчик кругом, открыл заднюю панель — надо же узнать, чьей фирмы эти лампы; с удовольствием послал бы им письменную благодарность. — 6

He went upstairs, and found the main transmitting room. There were two transmitting desks, each with a towering metal frame of grey radio equipment in front of it. One of these sets was dead and silent, the instruments all at zero. The other set stood by the window, and here the casement had been blown from its hinges and lay across the desk. One end of the window frame projected outside the building and teetered gently in the light breeze. One of the upper corners rested on an overturned Coke bottle on the desk. The transmitting key lay underneath the frame that rested unstably above it, teetering a little in the wind. He reached out and touched it with his gloved hand. The frame rocked on the transmitting key, and the needle of a milliammeter upon the set flipped upwards. He released the frame, and the needle fell back. There was one of U.S.S. Scorpion’s missions completed, something that they had come ten thousand miles to see, that had absorbed so much effort and attention in Australia, on the other side of the world. He lifted the window frame from the transmitting desk and set it down carefully on the floor; the woodwork was not damaged and it could be repaired and put back in its place quite easily. Then he sat down at the desk and with gloved hand upon the key began transmitting in English and in clear. He sent, "Santa Maria sending. U.S.S. Scorpion reporting. No life here. Closing down." He went on repeating this message over and over again, and while he was doing so the siren blew three blasts. As he sat there, his mind only half occupied with the mechanical repetition of the signal that he knew was almost certainly being monitored in Australia, his eyes roamed around the transmitting office. <…> He took his hand from the key and leaned back in the chair. Gee, these tubes and chokes, this milliammeter and that rotary converter down below—they’d done a mighty job. Nearly two years without any maintenance or replacement, and still functioning as well as ever! He stood up, inspected the set, and turned off three switches. Then he walked round to the back and opened a panel and looked for the name of the manufacturer on the tubes; he would have liked to send them a testimonial.

	Точно губка, под давлением обстоятельств Австралия начала по капле выжимать из себя бензин, и ближе к августу капли слились в струйку. — 7
	Like a sponge squeezed by the pressure of circumstances, Australia began to drip a little petrol, and as the weeks went on towards August the drip became a trickle.

— Что тебя беспокоило? — мягко спросил он. — Люди начинают болеть в разное время, — объяснила она. — Так я слышала. Некоторые могут заболеть даже на две недели позже, чем другие. Я могла бы заболеть первой и оставить тебя одного… Или Дженнифер… Или ты мог бы оставить нас одних. Это был бы кошмар… — Улыбаясь сквозь слезы, она заглянула ему в глаза. — Но теперь уже ясно, что мы болеем вместе, что это началось у нас в один день. Разве нам не повезло? — 9; Невструев

"What’s been worrying you?" he asked gently. "People get this thing at different times," she said. "That’s what they say. Some people can get it as much as a fortnight later than others. I might have got it first and had to leave you, or Jennifer, or you might have got it and left us alone. It’s been such a nightmare … She raised her eyes to his, smiling through her tears. "But now we’ve got it all together, on the same day. Aren’t we lucky?"

— Бывает тупоумие, которое ничем не остановишь. Я хочу сказать, если сразу несколько сотен миллионов человек вообразят, будто их национальное достоинство требует сбросить на соседей кобальтовую бомбу… ну, тут и ты и я мало что можем сделать. На одно только можно было надеяться — просветить людей, отучить их от тупоумия. — Да как же отучить, Питер? Они все давно окончили школу. — Газеты, — сказал Питер. — Кое-что можно было сделать через газеты. А мы не сделали. Ни одна страна ничего не сделала, потому что все мы были слишком тупы. Нам нравились наши газеты с фотографиями девиц в купальниках и кричащие заголовки сообщений об изнасилованиях, и ни у одного правительства не хватило мудрости помочь нам это изменить. Но будь мы достаточно разумны, возможно, с помощью газет что-то удалось бы сделать. — 9

"Some kinds of silliness you just can’t stop," he said. "I mean, if a couple of hundred million people all decide that their national honour requires them to drop cobalt bombs upon their neighbour, well, there’s not much that you or I can do about it. The only possible hope would have been to educate them out of their silliness." "But how could you have done that, Peter? I mean, they’d all left school." "Newspapers," he said. "You could have done some-thing with newspapers. We didn’t do it. No nation did, because we were all too silly. We liked our newspapers with pictures of beach girls and headlines about cases of indecent assault, and no government was wise enough to stop us having them that way. But something might have been done with newspapers, if we’d been wise enough"

Перевод

Нора Галь (с некоторыми уточнениями по И. Невструеву), 1991

О романе

	«На берегу» — ещё один спокойный роман о будущей катастрофе, <…> я, по крайней мере, не смог найти её привлекательной или даже правдоподобной. <…> Южное полушарие ждёт своего медленного разрушения, пока радиоактивные осадки постепенно дрейфуют к югу. Вероятность такого аккуратного движения в сферической геометрии смерти я оставлю метеорологам; но во что я отказываюсь верить, так это в реакцию, приписываемую выжившей части человечества. <…> человек, почти точно зная, когда и как погибнет его раса, ничего не делает, хорошего или плохого. Можно опасаться вспышек преступности, насилия, истерии, панического бегства, падения правительства, революции. Можно надеяться на некоторые признаки предсмертного духовного возрождения. Можно было бы, конечно, ожидать, что союз всех правительств и учёных этой половины мира в грандиозной краш-программе исследований попытается найти какие-либо разумные средства, <…> чтобы сохранить человечество. Но все персонажи книги, вплоть до самых эпизодических, и, по-видимому, каждый непоказанный выживший, не делают ничего, кроме повседневных дел, традиционно сжимая губы и руководствуясь решительным девизом «всё как обычно». Люди живут в своих собственных фантазиях, сажают урожай, который не будет пожинаться, производят товары, которые никогда не понадобятся, подчиняются законам и обычаям, которые больше не имеют смысла, и чувствуешь, что единственный рациональный человек, оставшийся в мире, — это пожилой государственный деятель, который, по крайней мере, намерен допить до конца клубный запас редкого портвейна. Когда, наконец, командир американской атомной субмарины, умирая от лучевой болезни, галантно уводит её в море и затапливает, потому что этот секретный корабль не должен остаться в иностранной гавани, ощущаешь нечто похожее на тошноту, которая является симптомом смертельной болезни. Это, я полагаю, обычный слезоточивый пафос. Люди могут вымирать плохо или хорошо (а, вероятно, будет и то и другое), но не тошнотворно сентиментально.
	On the Beach is another quiet novel of future disaster, <…> I, at least, could not find it compelling or indeed even credible. <…> the southern half of the globe awaits its slow destruction as the fall-out drifts down latitude by latitude. The likelihood of this neat arrangement in the spherical geometry of death I shall leave to the meteorologists; what I refuse to believe is the reactions attributed to the surviving fraction of mankind. <…> man, knowing for some 20 months precisely when and how the end of his race will come, does nothing, good or bad. One might fear outbreaks of crime, violence, hysteria, panic flight, disruption of government, revolution. One might hope for some signs of deathbed spiritual regeneration. One would certainly expect a half world-wide union of all governments and scientists in a tremendous crash program of research to find some conceivable means <…> whereby the life of the race might be preserved. But every character in the book, down to the smallest bit parts, and apparently every offstage survivor as well, does nothing but Carry On, with the traditional Stiff Upper Lip and the resolute motto of Business as Usual. People live in their own fantasies, planting crops that will not be reaped, manufacturing goods that will never be needed, obeying laws and customs that no longer have meaning, until one feels that the only rational man left in the world is the aged statesman who is at least determined to drink up his club’s stock of rare port before the end. When finally the commander of a U. S. atomic sub, dying of radiation sickness, gallantly takes his ship out to sea and sinks it because it is a classified vessel and must not be left in a foreign harbor, one feels something of the nausea which is a symptom of the fatal disease. This is, I submit, mere tear-jerking bathos. Man may die badly or well (and probably will do both), but not mawkishly.
	— Энтони Бучер, 1957

	Тут нет мелодраматизма, а по сути и никакого драматизма. Основой нереальной атмосферы в книге являются спокойные, благородные манеры, с которыми каждый человек в мире спокойно ложится, чтобы умереть — без паники, без беспорядков, без частной или общественной истерии, вплоть до последней собаки и кошки.
	There is no melodrama, and in fact no drama. The major air of unreality about the book is the quiet, genteel manner in which everyone, the world over, lies quietly down to die — without panic, without rioting, without private or public hysteria, down to the last dog and cat.
	— Питер Шуйлер Миллер, 1958

	После потускнения первоначального шока от научного вывода о том, что выпадение радиоактивных осадков из-за мировых воздушных течений прикончит всю жизнь в Южном полушарии, хотя Австралию никогда не бомбили, жизнь продолжается, как и раньше. Большинство считает, что легче продолжать работать, а не ждать <…>. Несмотря на всю чудовищность темы, персонажи Шюта — обычные люди, и их дилемма имеет всё большее влияние на её представление. Даже закалённые ветераны бесчисленных вымышленных Армагеддонов ощутят этот эмоциональный удар. Роман должен стать обязательным чтением для всех профессиональных дипломатов и политиканов.
	After the initial shock from science conclusion has faded that fallout from the world wind currents will end all life in the southern hemisphere, even though Australia was never bombed, life goes on much as it did before. The majority finds it easier to continue working rather than wait <…>. Despite the enormity of his theme, Shute’s characters are ordinary people and their dilemma has all the more impact for it. Even hardened veterans of countless fictional Armageddons will find this an emotional wallop. It should be made mandatory reading for all professional diplomats and politicos.
	— Флойд Голд, 1958

	Для немногочисленных произведений, таких как «На берегу» Невила Шюта, мировая война, ведущаяся с использованием всех средств ядерного поражения, представляется проблемой реальной <…>. Следует заметить, что такая последовательность событий [войны], довольно странно звучащая <…>, гораздо более «веристична» по вероятностному раскладу, чем многие атомно-военные сценарии Г. Кана, который создавал их, работая, например, над «Термоядерной войной» примерно в тот же период времени. Сказанное не значит, якобы Шют был не худшим футурологом, чем Кан. Скорее как раз Кана можно считать фантастом в стиле Шюта. <…> Невил Шют <…> своим «На берегу», вошел в научную фантастику на правах исключения. Его роман о медленной кончине Австралии <…> может произвести большое впечатление, например на правах «психологического шантажа». Есть в нём, однако, огромный логический провал, поскольку, судя по тексту романа, у австралийцев хватило бы материалов, времени, людей и знаний, чтобы построить убежища хотя бы для части населения континента. Конечно, такое решение автора не устраивало. Шют — профессиональный беллетрист, создающий чёткие, прилично построенные тексты, <…> обычное «чтиво» без особых претензий на художественность. Его успех не с лучшей стороны свидетельствовал об уровне, характерном для научной фантастики…
	Dla nielicznych utworów, takich jak Ostatni brzeg Nevila Shute’a, wojna światowa, prowadzona przy użyciu wszystkich środków jądrowego rażenia, jest problemem realnym <…>. Warto zauważyć, że ta sekwencja zajść, przedziwna w brzmieniu <…>, jest pod wieloma względami bardziej „werystyczna” w swoim rozkładzie prawdopodobnościowym od niejednego ze scenariuszy atomowo—wojennych H. Kahna, który układał je — np. pisząc Thermonuclear War — mniej więcej w tym samym czasie. Nie znaczy to, jakoby Shute był futurologiem równie dobrym, jak Kahn. Znaczy to raczej, że Kahn może być uznany za fantastę w stylu Shute’a właśnie. <…> Nevil Shute <…> Ostatnim brzegiem wszedł do SF na prawach wyjątku. Powieść jego, o powolnym konaniu Australii <…> może robić duże wrażenie — na prawach „szantażu psychologicznego” zresztą. Zieje w niej jedna, ale wielka dziura logiczna, ponieważ podług danych tej powieści Australijczycy mieli dość materiałów, czasu, ludzi i wiedzy, aby pobudować schrony przynajmniej dla części ludności kontynentu. Oczywiście takie wyjście było autorowi nie na rękę. Shute jest beletrystą zawodowym, tworzącym poprawne, przyzwoicie budowane teksty, <…> po prostu „czytadła” bez większych artystycznych ambicji. Jego sukces świadczył niedobrze o poziomie panującym w Science Fiction…
	— Станислав Лем, «Фантастика и футурология», книга 2 (I. Катастрофа), 1970

Верный правилу находиться на уровне обыденной жизни, а не вне или над нею, Шют нарисовал апокалипсис, протекающий в простых житейских масштабах, обставленный милыми и не очень милыми мелочами повседневного быта, на которые люди по привычке даже не обращают внимания. Конец человечества происходит у него не только в узнаваемой, но в знакомой до последней частности обстановке, и в этом, по всей видимости, источник в полном смысле шокового воздействия книги на читателя. <…> Он добивается максимального воздействия на чувства простейшими средствами — повествуя об угасании жизни на планете с тем же эпическим спокойствием и вниманием к подробностям, с каким другие авторы и сам он в других произведениях живописуют её течение в смене поколений. <…> В романе нет изощрённого психологизма, зато есть особая точность диалога и жеста, верно рассчитанные человеческие реакции. С приближением конца человека, показывает Шют, меняют свой привычный облик даже вещи, но сознание консервативно, оно не желает меняться, принимать неизбежное. Шют словно угадал, что восприятие жизни человеком до самого конца и жизни, и человека будет идти по накатанной колее, нести печать обыденности и в исключительных обстоятельствах. Из этого несоответствия писатель извлекает большой эмоциональный эффект.

— Владимир Скороденко, «Невил Шют, творец бестселлеров», 1990