Любка (повесть)

«Любка» — повесть или большой рассказ Дины Рубиной 1990 года. В 2009 году кинокомпанией «Русское» был выпущен одноимённый полнометражный художественный фильм по сюжету повести.

Короткие цитаты из повести

Ноги у Любки гладкие были, выразительные и на вид — неутомимые, хотя на каждой стопе вдоль пальцев синела наколка «Они устали»… Надо же — щёки впалые, плечи костистые, живот к спине примёрз, а ноги — даже странно — что там твоя Психея!

Из года в год комбинат заглатывал, перемалывал, переваривал сотни заключенных из близрасположенного лагеря, пленных японцев, ну и конечно, вольнонаемных рабочих.

Любка домывала в комнате пол, заткнув подол платья за пояс, мелькая в сумерках высокими, античной стройности ногами.

Кондакова была невеста среднепожилого возраста, с круглыми глазками цвета молочного тумана, с выщипанными, как куриная гузка.

Кондакова, делая вид, что мешает в кастрюле кисель, косилась на Любкины босые, мраморной красоты ноги и пыталась прочесть наколку.

От неё веяло гордой бездомностью.

Кондакова была невеста среднепожилого возраста, с круглыми глазками цвета молочного тумана, с выщипанными, как куриная гузка, надбровьями, на которых она, слюнявя коричневый карандаш, каждое утро рисовала две острые, короткие, вразлет бровки.

Тёмное азийское небо тяжело провисало, колыхаясь и клубясь бесчисленными мирами звезд.

Она стояла у своего примуса, бодро помешивая ложкой кисель, и ждала событий.

Снежинки летели так тихо, так редко и потерянно, что казались случайно упущенными где-то в ведомстве небесной канцелярии; одна тщилась догнать другую, другая – третью, но не завязывалось морошливой круговерти, и потому чудилось, что в стылом воздухе витают одиночество и напрасно прожитая жизнь…

Незаметно выяснилось, что в жизни Любка разбирается лучше Ирины Михайловны и уж гораздо толковее обращается с деньгами: знает, на что и когда потратить, а когда и придержать. Само собой получилось, что на рынок выгодней посылать Любку.

На пороге, мерцая лунным испитым лицом, стояла Любка в немыслимо шикарном, с блестками, платье, только что, казалось, содранном с опереточной примадонны.

В эту ночь сумбурным шепотом с самодельного топчана в углу комнаты Любка в подробностях рассказала свою жизнь. Последняя преграда между ними, возведенная воспитанием, образованием, жизнью, рухнула. Пария открывалась парии.

Глубокий, как обморок, вырез клином сходился на животе...

...помирившись на почве патриотического гнева, Кондакова с Любкой изучают на кухне «Правду».

особенно когда откашливался в кулак, – тогда щеки его надувались и еще больше напоминали штанину галифе.

до ночи не поднялась с табурета перед окном, мрачно упершись взглядом в черное, фальшиво-бриллиантовое небо.

– Го-овно, – добавила малышка, и в нежно-шепелявой, детской транскрипции этого слова слышалось нечто первородно-испанское, нечто романтически-звучное, пригодное, пожалуй, и для названия каравеллы.

К марту скудный снег сошел, но холодный ветер так же неумолчно трещал за окном прищепками, гнул и ломал прутики тополей на пустыре. Дни стояли голые, весенне-сквозные — неприютные дни…

Хотелось снега – глубокого, тихого снега. Но январь проходил пустым, сухим и холодным.

Любка сгинула во тьме теплой ночи. В тот год ей исполнилось двадцать три. Хозяйка её была чуть моложе. Словом, Любка «села».

Появились у Ирины Михайловны бежевый китайский плащ в талию, губная помада, пудреница, духи «Красная Москва». Жизнь постепенно набирала вкус, смысл и краски...

Другие цитаты

Похожа была докторша на воспитанную девочку из ученой семьи. Некрасивая, веснушчатая. Нос не то чтобы очень велик, но как-то вперед выскакивает: «Я, я, сначала — я!» И все лицо скроено так, будто тянется к человеку с огромным вниманием. Губы мягкие, пухлые, глаза перед всеми виноватые. На кармашке белейшего халата уютно вышито синей шелковой ниткой: «И. М. З.». Ах ты, докторша… Ну нянькой так нянькой…

— Ирина Михайловна! Что вы делаете?! – наконец крикнул майор. — Она же главарь банды, эта Любка, недавно срок отбыла! И бросил паспорт на стол. — А если она вас обворует?! Девчоночьим жестом оправив юбку на коленях, Ирина Михайловна деликатно, пальчиком подвинула Любкин паспорт к майору и сказала виновато: — Ну, обворует — я к вам приду…

Осень прошла тихо, незаметно. Любка по-прежнему была деятельна и грозно-справедлива в стычках с Кондаковой. За осень Любка отогрелась, подкормилась, расправила плечи, налившиеся бархатным теплом, выяснилось, что овал лица у Любки от природы округлый, подбородок крутой, губы насмешливые. Выяснилось, что Любка, в сущности, совсем молоденькая девушка. И, пожалуй, лишь трезвый до жестокости взгляд серых глаз не позволял заподозрить в Любке идиллических намерений.

Своих настоящих родителей Любка помнила смутно, смазано, как на давнем любительском снимке, знала только, что семью их раскулачили и выслали в Сибирь, что по дороге от голода умерли двое старших, братья Андрей и Мишка, а двухлетнюю Любку отчаявшаяся мать отдала на станции под Семипалатинском чете профессиональных воров — бездетной Катьке приглянулась синеглазенькая прозрачная девчонка, и за нее отвалили раскулаченным буханку хлеба, три селедки, головку чеснока и большой кусок мыла.

Но мама подкачала. Она умерла в одно мгновение: стояла у окна с пятимесячной Сонечкой на руках, вдруг сказала спокойно: — Что-то нехорошо мне, Ира, дай-ка воды, — успела опустить ребенка в коляску и — у мамы никогда ничего не болело! — упала навзничь. Когда, расплескивая воду, Ирина Михайловна прибежала со стаканом из кухни, мама лежала на полу и уже не дышала. Дипломированный врач Ирина Михайловна долго ползала вокруг мамы, как медвежонок вокруг убитой медведицы, оглашая воем квартиру, пытаясь делать искусственное дыхание, не понимая, почему у мамы нет пульса и вообще ничего нет.

Осенью она и заговорила. — Па-адла, — выпевая гласные, сообщила она как-то вечером изумленной матери. — Правда, золотой мой, — энергично отозвалась Любка, — падла Кондакова. — Го-овно, — добавила малышка, и в нежно-шепелявой, детской транскрипции этого слова слышалось нечто первородно-испанское, нечто романтически-звучное, пригодное, пожалуй, и для названия каравеллы.

— …Из тебя душонка соплями вытечет… — Кондакова как-то пискнула и зашуршала, затем резко двинули стулом, что-то шлепнулось, кто-то всхрапнул, и опять зажурчало приветливо: — …Еще разочек… нехороший взгляд… ты у меня ползком вокруг собственной жопы ползать будешь… Настучишь — хорошие люди в могиле достанут…

Весь этот монолог, как ягоды листочками в корзине, был пересыпан отборнейшим, великолепным многоступенчатым матом, открывающим такой простор воображению Кондаковой, что дух захватывало. Ирина Михайловна даже не подозревала, что можно составлять такие сложные художественные конструкции из столь примитивных элементов.

– Вы, Ринмихална, денег в шкафу, в белье, не держите, – посоветовала однажды. – Нельзя так простодушно жить. Ирина Михайловна растерялась, вспыхнула, возмутилась: неужели Любка в шкафу рылась? – Я не рылась, – добавила Любка, словно услышав ее мысли. – Заметила, когда вы Кондаковой одалживали… А шкаф, да еще в белье, – первое для домушника место. С него начинают.

С пальто еще выдающийся случай был. Поскольку явилась Любка к Ирине Михайловне буквально в чём мать родила, а ростом и комплекцией они не очень различались, многое из вещей Ирины Михайловны естественным путем перешло к Любке. Возникли бреши в гардеробе. Что-то, конечно, можно было надевать по очереди, но надвигались холода, шел октябрь, и, например, без пальто, пусть демисезонного, никак не получалось выкрутиться. Месяца два Любка вкладывала в «Гинекологию и акушерство» сэкономленные бумажки, томительно ожидала зарплату Ирины Михайловны… Наконец сухо объявила, что пальто, пожалуй, можно подыскивать.

Ирина Михайловна оглядела подол, рукава… Магазинной бирки не было видно… Вдруг страшная мысль поразила ее. — Люба! — воскликнула она, в ужасе округлив глаза. — Откуда?! Любка холодновато взглянула на нее снизу, усмехнулась горькой такой усмешечкой. — Да что это вы, Ирина Михайловна! Чтоб я в ваш дом легавых притащила?! Да век мне!.. — и осеклась вдруг, успокоилась. — Не бойтесь, носите. Это честное пальто…

Продолжая рассматривать шубу, Любка молча подняла брови. — Просто смех, и больше ничего… — добавила та, поскучнев. Любка вдруг ухватила горстью мех, рванула несильно, и — оказалась у нее под пальцами проплешина в шубе, а на пол облетали печально длинные волоски. Раз — и еще плешь. И еще. Кондакова скандально взвизгнула и кинулась на Любку. Но та как-то не нарочно и слегка выставила локоть, и Кондакова, напоровшись на него, как на арматуру, крякнула и осела на кровать. Любка и краем глаза на нее не взглянула. — Ну что ж вы, Ринмихална, как ребенок, в самом деле! — проговорила она, и досада слышалась в ее голосе, и жалость, и странная какая-то ласка. — Любая сволота вас облапошит. Шуба эта была когда-то шубой, не спорю… А сейчас в ней только чёртовы поминки справлять или вон обед греть… Она вздохнула, скинула шубу на голову опавшей Кондаковой и вышла из комнаты.

Она стояла в темноте коридора, мечтая о маме и в то же время страстно завидуя ее, маминому, неведению, забвению; проклиная себя за то, что родила на свет еще одну окаянную, вечно гонимую душу, еще одного изгоя.

— Банду раскрыли, заговор врачей… — шептала Лена, оглядываясь на двери ординаторской. — Неужели «Правды» не читали? Статья «Убийцы в белых халатах»… Отравители…

— Ирина Михайловна! Спасибо вам за всё… Держали меня, грели, шкафов не запирали, «вы» говорили. Я вас до смерти не забуду… А сейчас дайте мой паспорт, я уйду… — и по-своему так рукой махнула, мол, а слов не надо…

— Люба! — дрожащим голосом окликнула Ирина Михайловна. Её колотил озноб. — Любовь Никитична! Любка обернулась, опереточно переливаясь в темноте блестками: — А дом теперь можете совсем не запирать. За ним мои ребята приглядывают… И не ищите вы меня, Христа ради. Не марайте себя этим гнусным знакомством…

...Тёмное азийское небо тяжело провисало, колыхаясь и клубясь бесчисленными мирами звезд. Жизнь текла, не останавливаясь ни на мгновение. Невесть откуда взявшееся меццо-сопрано с тоской оплакивало эту жизнь, эту темень, этот городок — нелепый нарост на краю пустыни, людей, зачем-то живущих здесь... Любка сгинула во тьме теплой ночи. В тот год ей исполнилось двадцать три. Хозяйка её была чуть моложе. Словом, Любка «села».

Весь вечер Ирина Михайловна слонялась по дому сама не своя. Наконец взялась гладить тюк белья, недели две ожидающий своей очереди. Катала тяжелый утюг по глади пододеяльника, вспоминала, вспоминала скрип ивовой колыбели, сплетенной японцем Такэтори, две почти одинаковые узбекские галоши — пара двугривенный, лысеющую кондаковскую шубу...

См. также

• Дина Рубина
• «Русская канарейка»