Красная звезда (Богданов)

роман Александра Александровича Богданова

«Красная звезда» — дебютный роман Александра Богданова 1907 года, социалистическая утопия. В 1913 вышло продолжение — «Инженер Мэнни».

Цитаты

править

Часть I

править
  •  

Это было тогда, когда только начиналась та великая ломка в нашей стране, которая идёт ещё до сих пор и, я думаю, близится теперь к своему неизбежному грозному концу.
Её первые, кровавые дни так глубоко потрясли общественное сознание, что все ожидали скорого и светлого исхода борьбы: казалось, что худшее уже совершилось, что ничего ещё худшего не может быть. Никто не представлял себе, до какой степени цепки костлявые руки мертвеца, который давил и ещё продолжает давить живого в своих судорожных объятиях.
Боевое возбуждение стремительно разливалось в массах. Души людей беззаветно раскрывались навстречу будущему; настоящее расплывалось в розовом тумане, прошлое уходило куда-то вдаль, исчезая из глаз. Все человеческие отношения стали неустойчивы и непрочны, как никогда раньше. — I (начало)

  •  

Посмотрите, как ваше азиатское государство пользуется европейскими способами сообщения и средствами истребления, чтобы подавлять и искоренять всё, что есть у вас живого и прогрессивного. Многим ли лучше правительство той полуфеодальной, полуконституционной страны, трон которой занимает воинственно-болтливый глупец, управляемый знатными мошенниками? И чего стоят даже две мещанские республики Европы? — II

  •  

Мэнни вынул из кармана стеклянный флакон с какой-то металлической жидкостью, которую я принял за ртуть. Но странным образом эта жидкость, наполнявшая не больше трети флакона, находилась не на дне его, а в верхней части, около горлышка, и в горлышке до самой пробки. Мэнни перевернул флакон, и жидкость перелилась ко дну, то есть прямо вверх. Мэнни выпустил склянку из рук, и она повисла в воздухе. Это было невероятно, но несомненно и очевидно.
— Флакон этот из обыкновенного стекла, — пояснил Мэнни, — а налита в него жидкость, которая отталкивается телами солнечной системы. Жидкости налито ровно столько, чтобы уравновесить тяжесть флакона; таким образом, то и другое вместе не имеет веса. По этому способу мы устраиваем и все летательные аппараты: они делаются из обыкновенных материалов, но заключают в себе резервуар, наполненный достаточным количеством «материи отрицательного типа»[1]. Затем остаётся дать всей этой невесомой системе надлежащую скорость движения.
<…> нашим товарищам удалось гораздо дальше и глубже провести анализ строения материи. На этом пути была предусмотрена возможность существования элементов, отталкиваемых земными телами, а затем выполнен синтез этой «минус-материи», как мы её кратко обозначаем. — II

  •  

Он расстегнул воротничок и снял с себя вместе с очками ту удивительно сделанную маску, которую я, как и все другие, принимал до этого момента за его лицо. Я был поражен тем, что увидел при этом. Его глаза были чудовищно громадны, какими никогда не бывают человеческие глаза. Их зрачки были расширены даже по сравнению с этой неестественной величиной самих глаз, что делало их выражение почти страшным. Верхняя часть лица и головы была настолько широка, насколько это было неизбежно для помещения таких глаз; напротив, нижняя часть лица, без всяких признаков бороды и усов, была сравнительно мала. Всё вместе производило впечатление крайней оригинальности, пожалуй, уродства, но не карикатуры. — III

  •  

Движущая сила этеронефа[2] — это одно из радиирующих веществ, которое нам удаётся добывать в большом количестве. Мы нашли способ ускорять разложение его элементов в сотни тысяч раз; это делается в наших двигателях при помощи довольно простых электрохимических приёмов. Таким образом освобождается громадное количество энергии. Частицы распадающихся атомов разлетаются, как вам известно, со скоростью, которая в десятки тысяч раз превосходит скорость артиллерийских снарядов. Когда эти частицы могут вылетать из этеронефа только по одному определённому направлению, то есть по одному каналу с непроницаемыми для них стенками, тогда весь этеронеф движется в противоположную сторону, как это бывает при отдаче ружья или откате орудия. По известному вам закону живых сил вы легко можете рассчитать, что незначительной части миллиграмма таких частиц в секунду вполне достаточно, чтобы дать нашему этеронефу его равномерно ускоренное движение. — V; sic![3]

  •  

Далее шла «вычислительная» комната. Там стояли непонятные для меня машины со множеством циферблатов и стрелок. За самой большой машиной работал Стэрни. Из неё тянулась длинная лента, заключавшая, очевидно, результаты вычислений Стэрни;.. — VI

  •  

— Имя каждого сохраняется до тех пор, пока живы те, кто жил с ним и знает его. Но человечеству не нужен мертвый символ личности, когда её уже нет. Наша наука и наше искусство безлично хранят то, что сделано общей работой. Балласт имён прошлого бесполезен для памяти человечества.
— Вы, пожалуй, и правы; но чувство нашего мира возмущается против этой логики. Для нас имена вождей мысли и дела — живые символы, без которых не может обойтись ни наша наука, ни наше искусство, ни вся наша общественная жизнь. Часто в борьбе сил и в борьбе идей имя на знамени говорит больше, чем отвлеченный лозунг. И имена гениев не балласт для нашей памяти.
— Это оттого, что единое дело человечества для вас всё ещё не единое дело; в иллюзиях, порождаемых борьбой между людьми, оно дробится и кажется делом людей, а не человечества. Мне тоже было трудно понять вашу точку зрения, как вам нашу. — VII

  •  

… наши две маленькие луны[4], которые так быстро бегают по небу и так быстро меняют своё личико, точно живые, капризные дети. — VII

  •  

Далее шла история жизни с самого её начала. Давалось описание тех первичных соединений, сложных циановых производных, которые, не будучи ещё настоящей живой материей, обладали многими её свойствами, и описание тех геологических условий, при которых эти соединения химически создавались. Выяснялись причины, в силу которых такие вещества сохранялись и накоплялись среди других, более устойчивых, но менее гибких соединений. Прослеживалось шаг за шагом усложнение и дифференциация этих химических зародышей всякой жизни, вплоть до образования настоящих живых клеток, с которых начинается «царство протистов». — IX; sic!

  •  

— Очевидно, число возможных высших типов, выражающих наибольшую полноту жизни, не так велико; и на планетах, настолько сходных, как наши, в пределах весьма однородных условий природа могла достигнуть этого максимума жизни только одним способом.
— И притом, <…> высший тип, который завладеет своей планетой, есть тот, который наиболее целостно выражает всю сумму её условий, тогда как промежуточные стадии, способные захватить только часть своей среды, выражают эти условия так же частично и односторонне. Поэтому при громадном сходстве общей суммы условий высшие типы должны совпадать в наибольшей мере, а промежуточные в силу самой своей односторонности представляют больше простора для различий. — IX

Часть II

править
  •  

— Это цвет нашего социалистического знамени, — сказал я. — Должен же я освоиться с вашей социалистической природой.
— Если так, то надо признать, что и в земной флоре есть социализм, но в скрытом виде, — заметил Мэнни. — Листья земных растений имеют и красный оттенок — он только замаскирован гораздо более сильным зелёным. Достаточно надеть очки из стекол, вполне поглощающих зелёные лучи и пропускающих красные, чтобы ваши леса и поля стали красными, как у нас. — I

  •  

… печатающ[ий] фонограф <…> представляет из себя сложный механизм, в котором запись фонографа при отчётливом произнесении слов тотчас передаётся рычагам пишущей машины таким способом, что получается точный перевод этой записи на обыкновенный алфавит. При этом фонограмма сохраняется в целости, так что ею можно пользоваться одинаково с печатным переводом, смотря по тому, что кажется удобнее. — I

  •  

Сотни работников уверенно ходили между машинами, и ни шаги их, ни голоса не были слышны среди моря звуков. В выражении их лиц не было напряжённой озабоченности, только спокойное внимание; они казались любознательными, учёными наблюдателями, которые, собственно, ни при чём во всём происходящем; им просто интересно видеть, как громадные куски металла, на рельсовых платформах выплывающие под прозрачный купол, попадают в железные объятия тёмных чудовищ, как эти чудовища затем разгрызают их своими крепкими челюстями, мнут своими тяжёлыми, твёрдыми лапами, строгают и сверлят своими блестящими, острыми когтями и как, наконец, остатки этой жестокой игры увозятся с другой стороны корпуса лёгкими вагонами электрической дороги в виде стройных и изящных машинных частей с загадочным назначением. Казалось вполне естественным, что остальные чудовища не трогают маленьких большеглазых созерцателей, доверчиво гуляющих между ними: это было просто пренебрежение к слабости, признание добычи слишком ничтожною, недостойною грозной силы гигантов. Были неуловимы и невидимы со стороны те нити, которые связывали нежный мозг людей с несокрушимыми органами механизма. — II; sic!

  •  

— … самой организации труда совершенно себе не представляю. <…>
Вместо ответа техник повёл нас к маленькому кубической формы строению, находившемуся между центральным и одним из угловых корпусов. Таких строений было ещё три, и все они были аналогично расположены. Их чёрные стены были покрыты рядами блестящих белых знаков — это были просто таблицы статистики труда. <…> На одной, отмеченной номером первым, значилось:
«Машинное производство имеет излишек в 968.757 рабочих часов ежедневно, из них 11.525 часов труда опытных специалистов». <…>
На таблице номер второй было написано:
«Производство одежды имеет недостаток в 592.685 рабочих часов ежедневно, из них 21.380 часов труда опытных механиков для специальных машин и 7.852 часа труда специалистов-организаторов».
«Производство обуви нуждается в 79.360 часах; из них…» и т.д. <…>
Такого же содержания были и таблицы номеров 5-го и 4-го. В списке отраслей труда были и такие, как воспитание детей младшего возраста, воспитание детей среднего возраста, медицина городов, медицина сельских округов и проч.
— Почему излишек труда точно указан только в машинном производстве, а недостаток повсюду отмечен с такими подробностями? — спросил я.
— Это очень понятно, — отвечал Мэнни, — посредством таблиц надо повлиять на распределение труда: для этого необходимо, чтобы каждый мог видеть, где рабочей силы не хватает и в какой именно мере. Тогда, при одинаковой или приблизительно равной склонности к двум занятиям, человек выберет то из них, где недостаток сильнее. А об излишке труда знать точные данные достаточно только там, где этот излишек имеется, чтобы каждый работник такой отрасли мог сознательно принять в расчёт и степень излишка, и степень своей склонности к перемене занятия.
В то время как мы таким образом разговаривали, я вдруг заметил, что некоторые цифры таблицы исчезли, а затем на их месте появились новые. <…>
— Цифры меняются каждый час, — объяснил Мэнни, — в течение часа несколько тысяч человек успели заявить о своём желании перейти с одних работ на другие. Центральный статистический механизм всё время отмечает это, и каждый час электрическая передача разносит его сообщения повсюду.
— Но каким образом центральная статистика устанавливает цифры излишка и недочёта?
— Институт подсчётов имеет везде свои агентуры, которые следят за движением продуктов в складах, за производительностью всех предприятий и изменением числа работников в них. Этим путём точно выясняется, сколько и чего следует произвести на определённый срок и сколько рабочих часов для этого требуется. Затем институту остаётся подсчитать по каждой отрасли труда разницу между тем, что есть, и тем, что должно быть, и сообщать об этом повсюду. Поток добровольцев тогда восстанавливает равновесие.
— А потребление продуктов ничем не ограничено?
— Решительно ничем: каждый берёт то, что ему нужно, и столько, сколько хочет.
— И при этом не требуется ничего похожего на деньги, никаких свидетельств о количестве выполненного труда или обязательств его выполнить, или вообще чего-нибудь в этом роде?
— Ничего подобного. В свободном труде у нас и без этого никогда не бывает недостатка: труд — естественная потребность развитого социалистического человека, и всякие виды замаскированного или явного принуждения к труду совершенно для нас излишни.
— Но если потребление ничем не ограничено, то не возможны ли в нём резкие колебания, которые могут опрокинуть все статистические расчёты?
— Конечно, нет. Отдельный человек, может быть, станет есть то или иное кушанье в двойном, в тройном против обычного количестве или захочет переменить десять костюмов в десять дней, но общество в три тысячи миллионов человек не подвержено таким колебаниям. При таких больших числах уклонения в ту и другую сторону уравновешиваются, и средние величины изменяются очень медленно, в строгой непрерывности.
— Таким образом, ваша статистика работает почти автоматически — простые вычисления, и ничего больше?
— Ну нет. Трудности тут очень большие. Институт подсчетов должен зорко следить за новыми изобретениями и за изменением природных условий производства, чтобы их точно учитывать. Вводится новая машина — она сразу требует перемещения труда как в той области, где применяется, так и в машинном производстве, а иногда и в производстве материалов для той или другой отрасли. Истощается руда, открываются новые минеральные богатства — опять перемещение труда в целом ряде рельсовых путей и т.д. Всё это надо рассчитать с самого начала если не вполне точно, то с достаточной степенью приближения, а это вовсе не легко, пока не будут получены данные прямого наблюдения.
— При таких трудностях, — заметил я, — очевидно, необходимо иметь постоянно в запасе некоторый излишек труда?
— Именно так — в этом и заключается главная опора нашей системы. — II

  •  

— Вас огорчает отсталость вашей планеты и злые нравы вашего человечества. Я буду рассказывать о такой планете, где высшие представители жизни пока только динозавры и летучие ящеры, а их обычаи хуже, чем у вашей буржуазии. Ваш каменный уголь там не горит в огне капитализма, а ещё только растёт в виде гигантских лесов. Поедем когда-нибудь туда вместе охотиться на ихтиозавров? Это тамошние Ротшильды и Рокфеллеры, правда, много умереннее ваших земных, но зато гораздо менее культурные. Там царство самого первоначального накопления, забытого в «Капитале» вашего Маркса… — III

  •  

— Ещё семьдесят лет тому назад, когда иссякли запасы каменного угля, а переход на водяную и электрическую энергию был далеко ещё не завершён, нам, чтобы выполнить громадную перестройку машин, пришлось истребить значительную долю дорогих нам лесов нашей планеты, что на десятки лет обезобразило её и ухудшило климат. Потом, когда мы оправились от этого кризиса, лет двадцать тому назад, оказалось, что приходят к концу железные руды. Началось спешное изучение твёрдых сплавов алюминия <…>. Теперь, по вычислениям статистиков, нам угрожает через тридцать лет недостаток пищи, если до того времени не будет выполнен синтез белковых веществ из элементов.
— А другие планеты? — возразил я. — Разве там вы не можете найти, чем пополнить недостаток?
— Где? Венера, по-видимому, ещё недоступна. Земля? Она имеет своё человечество, и вообще до сих пор не выяснено, насколько удастся нам использовать её силы. На переезд туда нужна каждый раз громадная затрата энергии; а запасы радиирующей материи, необходимой для этого, <…> очень невелики на нашей планете. Нет, трудности повсюду значительны; и чем теснее наше человечество смыкает свои ряды для завоевания природы, тем теснее смыкаются и стихии для мести за победы.
— Но всегда же достаточно, например, сократить размножение, чтобы поправить дело?
— Сократить размножение? Да ведь это и есть победа стихий. Это отказ от безграничного роста жизни, это неизбежная её остановка на одной из ближайших ступеней. Мы побеждаем, пока нападаем. Когда же мы откажемся от роста нашей армии, это будет значить, что мы уже осаждены стихиями со всех сторон. Тогда станет ослабевать вера в нашу коллективную силу, в нашу великую общую жизнь. А вместе с этой верой будет теряться и смысл жизни каждого из нас, потому что в каждом из нас, маленьких клеток великого организма, живёт целое, и каждый живёт этим целым. Нет, сократить размножение — это последнее, на что мы бы решились; а когда это случится помимо нашей воли, то оно будет началом конца.
— Ну хорошо, я понимаю, что трагедия целого для вас всегда существует, по крайней мере, как угрожающая возможность. Но пока победа остаётся ещё за человечеством, личность достаточно защищена от этой трагедии коллективностью; даже когда наступает прямая опасность, гигантские усилия и страдания напряжённой борьбы так ровно распределяются между бесчисленными личностями, что не могут серьёзно нарушить их спокойного счастья. А для такого счастья у вас, кажется, есть всё, что надо.
— Спокойное счастье! Да разве может личность не чувствовать сильно и глубоко потрясений жизни целого, в котором её начало и конец? И разве не возникает глубоких противоречий жизни из самой ограниченности отдельного существа по сравнению с его целым, из самого бессилия вполне слиться с этим целым, вполне растворить в нём своё сознание и охватить его своим сознанием? Вам не понятны эти противоречия? Это потому, что они затемнены в вашем мире другими, более близкими и грубыми. Борьба классов, групп, личностей отнимает у вас идею целого, а с ней и то счастье, и те страдания, которые она приносит. — IV

Часть III

править
  •  

Толчок к изменению техники дан был необходимостью увеличивать всё более и более производство хлеба. Волокнистые растения стали вытесняться волокнистыми минералами вроде горного льна. Затем химики направили свои усилия на исследование паутинных тканей и на синтез новых веществ с аналогичными свойствами. Когда это удалось им, то за короткое время во всей этой отрасли промышленности произошла полная революция, и теперь ткани старого типа хранятся только в исторических музеях.
Наша фабрика была истинным воплощением этой революции. Несколько раз в месяц с ближайших химических заводов по рельсовым путям доставлялся «материал» для пряжи в виде полужидкого прозрачного вещества в больших цистернах. Из этих цистерн материал при помощи особых аппаратов, устраняющих доступ воздуха, переливался в огромный, высоко подвешенный металлический резервуар, плоское дно которого имело сотни тысяч тончайших микроскопических отверстий. Через отверстия вязкая жидкость продавливалась под большим давлением тончайшими струйками, которые под действием воздуха затвердевали уже в нескольких сантиметрах и превращались в прозрачные паутиновые волокна. Десятки тысяч механических веретен подхватывали эти волокна, скручивали их десятками в нити различной толщины и плотности и тянули их дальше, передавая готовую «пряжу» в следующее ткацкое отделение. Там на ткацких станках нити переплетались в различные ткани, от самых нежных, как кисея и батист, до самых плотных, как сукно и войлок, которые бесконечными широкими лентами тянулись ещё дальше, в мастерскую кройки. Здесь их подхватывали новые машины, тщательно складывали во много слоёв и вырезали из них тысячами заранее намеченные и размеренные по чертежам разнообразные выкройки отдельных частей костюма.
В швейной мастерской скроенные куски сшивались в готовое платье, но без всяких иголок, ниток и швейных машин. Ровно сложенные края кусков размягчались посредством особого химического растворителя, приходя в прежнее полужидкое состояние, и когда растворяющее вещество, очень летучее, через минуту испарялось, то куски материи оказывались прочно спаянными, лучше, чем это могло быть сделано каким бы то ни было швом. Одновременно с этим впаивались везде, где требовалось, и застёжки, так что получались готовые части костюма… — III

  •  

В вечной борьбе между племенами Земли у них сложилась психологическая особенность, называемая патриотизмом. Это неопределённое, но сильное и глубокое чувство заключает в себе и злобное недоверие ко всем чуждым народам и расам, и стихийную привычку к своей общей жизненной обстановке, особенно к территории, с которой земные племена срастаются, как черепаха со своей оболочкой, и какое-то коллективное самомнение, и, часто кажется, простую жажду истребления, насилия, захватов. Патриотическое душевное состояние чрезвычайно усиливается и обостряется после военных поражений, особенно когда победители отнимают у побеждённых часть территории; тогда патриотизм побеждённых приобретает характер длительной и жестокой ненависти к победителям, и месть им становится жизненным идеалом всего племени, не только его худших элементов — «высших», или правящих, классов, но и лучших — его трудящихся масс. — VII

  •  

… вопрос о социальной революции становится очень неопределённым: предвидится не одна, а множество социальных революций, в разных странах в различное время, и даже во многом, вероятно, неодинакового характера, а главное — с сомнительным и неустойчивым исходом. Господствующие классы, опираясь на армию и высокую военную технику, в некоторых случаях могут нанести восставшему пролетариату такое истребительное поражение, которое в целых обширных государствах на десятки лет отбросит назад дело борьбы за социализм; и примеры подобного рода уже бывали в летописях Земли. Затем отдельные передовые страны, в которых социализм восторжествует, будут как острова среди враждебного им капиталистического, а частью даже докапиталистического мира. Борясь за своё собственное господство, высшие классы несоциалистических стран направят все свои усилия, чтобы разрушить эти острова, будут постоянно организовывать на них военные нападения и найдут среди социалистических наций достаточно союзников, готовых на всякое правительство, из числа прежних собственников, крупных и мелких. Результат этих столкновений трудно предугадать. Но даже там, где социализм удержится и выйдет победителем, его характер будет глубоко и надолго искажён многими годами осадного положения, необходимого террора и военщины, с неизбежным последствием — варварским патриотизмом. — VII

  •  

Века национального дробления, взаимного непонимания, грубой и кровавой борьбы не могли пройти даром, — они надолго оставят глубокие следы в психологии освобождённого земного человечества; и мы не знаем, сколько варварства и узости социалисты Земли принесут с собою в своё новое общество. — VII

Часть IV

править
  •  

Раз как-то возле рощи меня встретил слабоумный больной, который шёл с заступом на работу в поле. Он поспешил отрекомендоваться мне, причём с необыкновенной гордостью — у него была мания величия, — выдавая себя за урядника, — очевидно, высшая власть, которую он знал во время жизни на свободе. — I

  •  

Страна, очевидно, шла к новым решительным битвам. Но так долог и полон колебаний был этот путь, что многие успели утомиться и даже отчаяться. <…> Новая волна революции была неизбежна и недалека. — III; sic!

  •  

Жаркое летнее солнце как будто растопило лед, окутывающий жизнь страны. Она пробуждалась, и зарницы новой грозы уже вспыхивали на горизонте, и снова глухие раскаты начинали доноситься с низов. — IV

О романе

править
  •  

Марксистский философ А. Богданов <…> перешёл к беллетристике, да ещё на такую тему, которая принципиально отрицаются правоверным марксизмом <…>.
Всё это изложено хорошим языком, но очень отрывочно и мало трогает читателя. Оно и понятно: не марксистское дело сочинять проекты социалистического строя.[5][6]

  •  

[Автор противопоставляет] гармоническую и разумную культуру с её рационализмом и позитивизмом бурной, юношеской земной культуре, которой гораздо труднее достигнуть гармонии, но которая обещает нечто гораздо более богатое, чем схематическая и сухая, при всей её величавой стройности, культура марсиан. <…> Это отчасти и научное открытие, или его предвидение и популяризация, это и пророчество. Сила поэтической мысли заключается здесь в победе над обыденным, в творческом построении прообраза грядущего целого из разбросанных и часто неуловимых элементов его, зреющих в недрах настоящего.[7][6]

  Анатолий Луначарский, рецензия
  •  

Был ноябрь 1907 года, когда появилась «Красная звезда»: реакция уже вступила в свои права, но у нас, рядовых работников большевизма, всё ещё не умирали надежды на близкое возрождение революции, и именно такую ласточку мы видели в этом романе. Интересно отметить, что для многих из нас прошла совершенно незамеченной основная мысль автора об организованном обществе и о принципах этой организации. Всё же о романе много говорили в партийных кругах.[8][6]

  — С. Д., рецензия на 2-е издания «Красная звезда» и «Инженера Мэнни»
  •  

… имеет скорее публицистическое, чем художественное, значение.

  Евгений Замятин, «Герберт Уэллс», 1922
  •  

Богданов правильно оценивая недостаточность энергии существующих взрывчатых веществ, <…> заставляет применять в ракетном двигателе своего корабля разложение атома и, таким образом, впервые (!) высказывает идею использования внутриатомной энергии [для межпланетных полётов].[9][6]

  Николай Рынин, «Техника и фантазия»
  •  

Вероятно, это была первая утопия, окрашенная пафосом пролетарского освободительного движения. <…> До «Аэлиты» это была и первая в мировой фантастике революционная мотивировка космического путешествия. Богданов распространил на гуманистическую идею объединения разумных миров дух пролетарской солидарности. <…>
Автору «Красной звезды» в отличие от предшественников-утопистов удалось показать коммунизм как систему движущуюся и совершенствующуюся. <…>
Можно понять богдановского героя Леонида, человека, несущего в себе пережитки капиталистической психологии, страдающего к тому же нервным расстройством, когда он убивает автора бесчеловечного плана «очистить» Землю от людей. Но невозможно допустить, чтобы такой план вообще мог зародиться в голове учёного в обществе, где каждый готов прийти на помощь товарищу. Невозможно допустить, чтобы в таком мире могли стать обыденными и самоубийства, даже среди стариков…[6]

  Анатолий Бритиков, «Русский советский научно-фантастический роман», 1969
  •  

Марсианские социалисты Богданова, высосавшие из красной планеты все её природные соки и теперь раскатывающие губу на пока ещё не высосанные земные.[10]

  Александр Етоев
  •  

По художественному исполнению нельзя, конечно, сравнивать «Красную звезду» ни с предшествующей «Войной миров», ни с последующей «Аэлитой», но в одном отношении А. Богданов превосходит и Г. Уэллса, и А. Толстого, и вообще большинство научно-фантастических книг. У него поразительно высокая степень научного предвидения.

  — «Полигон воображения», 1970
  •  

… по сути дела, «Красная Звезда» открывает собой новую главу в истории русской фантастической литературы, главу несравненно более яркую и богатую, а именно — фантастику советскую.

  — «Не быль, но и не выдумка», 1971
  •  

По своей форме «Красная Звезда», вероятно, последняя классическая утопия мировой литературы. Самой идее сделать Марс страной Утопией нельзя отказать в плодотворности. Куда скорее можно поверить, что идеальное общество обнаружилось на другой планете, чем на неведомом земном острове. <…>
Определение «красная» в названии книги — это не только цвет марсианских пустынь, это и цвет революции, цвет социализма. <…>
Как же в этих условиях обеспечивается экономическая устойчивость? По плану, который выдают вычислительные машины. <…> это, скорее всего, первое в мировой литературе предвидение века кибернетики — «изобретение» устройства, которое мгновенно перерабатывает огромное количество непрерывно поступающей информации и так же непрерывно выдаёт сведения <…>.
Этеронеф <…> движется энергией ядерного распада <…>. В последующем мы встретим столь же чёткое указание на тип двигателя лет этак через пятьдесят, после изготовления и применения атомной бомбы.

  — «Не быль, но и не выдумка», 1979

Примечания

править
  1. Отмечено Генрихом Альтовым в «Регистре современных научно-фантастических идей» (10.3.4).
  2. Космический корабль (дословно с греч.: «корабль для странствий по эфиру»). (Юрий Медведев. Примечания (справочник) // Русская фантастическая проза XIX — начала XX века / Сост. Ю. Медведев. — М.: Правда, 1986. — С. 699. — (Библиотека фантастики в 24-х томах, 30 книгах). — 400000 экз.)
  3. Отмечено Г. Альтовым в «Регистре» (1.1.6).
  4. Фобос и Деймос.
  5. Русское богатство. — 1908. — № 3. — Отд. IV. — С. 148-9.
  6. 1 2 3 4 5 А. Ф. Бритиков. Русский советский научно-фантастический роман. — Л.: Наука, 1970. — С. 49-55 (Страницы предыстории, 7). — 9000 экз.
  7. Образование. — 1908. — № 5. — Отд. II. — С. 119-120.
  8. Пролетарская культура. — 1918. — № 3. — С. 33.
  9. В бой за технику. — 1934. — № 8. — С. 22.
  10. Геннадий Прашкевич. Герберт Уэллс. — М.: Вече, 2010. — С. 306. — (Великие исторические персоны).