Елизавета Алексеевна Драшусова

Елизаве́та Алексе́евна Дра́шусова (урождённая Ашанина (Ошанина), по первому мужу Карлго́ф; около 1816 — 6 сентября (25 августа) 1884) — русская писательница, хозяйка литературного салона, благотворительница и мемуаристка. В Москве Елизавета Алексеевна состояла попечительницей Серпуховского отделения Дамского Московского попечительства о бедных.

Елизавета Алексеевна Драшусова

Статья в Википедии

Медиафайлы на Викискладе

Многочисленные гости салона и Вильгельм Карлгоф успел привить ей вкус к литераторству, что сказалось позднее, уже после его ранней смерти. Литературная деятельность Е. Драшусовой началась в 1830-е годы. Наибольшую известность получили мемуары «Жизнь прожить не поле перейти. Записки неизвестной». Был также опубликован обзор «О благотворительных и учебных учреждениях дамского попечительства о бедных в Москве», а также «Несколько слов о Федоре Петровиче Гаазе» (некролог) и очерки мемуарного характера. Кроме того она помогала брату мужа, Владимиру Николаевичу Драшусову, выпускать «Московский иллюстрированный листок», публиковала свои очерки и стихи в журналах. Её перу принадлежат, в частности, воспоминания о панихиде и похоронах А. С. Пушкина, опубликованные в «Русском вестнике» за 1881 год.

Цитаты

Последние его минуты были достойны его жизни. Мы несколько раз видели его в продолжение его мучительной болезни, и уносили от него глубокое чувство сердечного умиления. В продолжение нескольких недель он не мог лежать и постоянно сидел в креслах. Благообразное старческое лицо его выражало, по обыкновению, доброту и приветливость. Он не только не жаловался на страдания, но ни слова не говорил ни о себе, ни о своей болезни, и беспрестанно занимался своими бедными, больными, заключёнными.

— «Несколько слов о Фёдоре Петровиче Гаазе», 1853

Воспоминания (1848)

Пушкин был нехорош собою: смугловат, неправильные черты лица, но нельзя было представить себе физиономии более выразительной, более оживленной, более говорящей и слышать более приятного, более гармонического голоса, как будто нарочно созданного для его стихов.

Когда я в первый раз <в 1842 году> услышала оркестр Штрауса, он произвел на меня сильное впечатление. В его исполнении было что-то упоительное. Сам Штраус был олицетворенное вдохновение. В Volko garden он играл в беседке, напротив которой полукругом сидели слушатели. Beau monde приезжало поздно. Когда смеркалось, когда все ярко освещалось, тогда щегольские наряды мелькали перед глазами и дивные звуки придавали вечеру что-то очаровательное. Все пиесы, играные с оркестром Штрауса, отличались гармонией, чудной оркестровкой, но торжество его были вальсы. Они казались особенно увлекательны. Когда в глазах самого Штрауса огонь вдохновения, он увлечется восторгом и с ускоренными движениями своего смычка представляется истинным гением вальса. Он своей вдохновенной личностью способствовал успеху своих вальсов. Его соперником был Ланнер, оркестр которого был также хорош. Мы его слышали в Деблинге.

В числе очень немногих счастливых супружеств, которые я встречала в жизни, были чета Федора Николаевича и Авдотьи Павловны Глинок. <…> Она вышла замуж очень поздно и нежно любила своего супруга, несмотря на то, что личность его была уморительно оригинальна и смешна. Он был маленький черненький человечек с лицом помятым, как гнилое яблоко, носил на предлинных лентах ордена, которые болтались, когда он кланялся пренизко перед всеми и делал разные ужимки, что на него нельзя было смотреть без смеха. На него делали пресмешные карикатуры. Впрочем, он имел много достоинств. Он истинно любил литературу и поэзию и всегда был готов на всякое доброе дело. Авдотья Павловна разделяла все поэтические и литературные склонности своего мужа, равно как и религиозные убеждения, потому что между ними и было такое согласие. Они имели маленький домик близ Сухаревой башни, и в нем-то они давали по понедельникам свои маленькие радушные вечера. Они не гонялись, как Павловы, за знаменитостями, но приветливо приглашали к себе студентов, молодых людей, вовсе не известных и всех принимали с одинаковым радушием.

К числу гонителей нигилизма принадлежали Бакунины, Князь Александр Шаховской, который до того простирал ненависть свою, который не мог ни о чем говорить, не задев нигилистов, даже в альбом мне написал целую тетрадь, исполненную укоров этим странным вредным людям. Но всех несноснее в фанатической партии были братья Коптевы, два маленькие, худенькие, черненькие человечка, настоящие два маленькие чёртика, как близнецы похожие друг на друга ― старший Василий был очень подл и презрителен. Быв еще студентом, он целовал в плечо профессоров, подавал им шинели, а когда вышел из университета, начал поносить их, в свете он так же перед всеми подличал. Понял, что набожность в ходу, что ей можно выиграть и сделался отъявленной святошей, сумел втереться к Филарету, сочинял проповеди, читал их митрополиту и, написанные на щегольских бумажках, дарил дамам. В кабинете у него, говорят, было много образов, стояло распятие и висело несколько лампад. Он приобщался в церкви Шереметьевской больницы, когда бывало там множество, стоял на коленях посреди церкви и проливал слёзы. Фарисейство его и лицемерие были возмутительны. Несмотря на свое ханжество, он бывал на всех вечерах, балах, танцевал до упаду, разумеется, с девушками богатыми и знатными аристократками. За кадрилью он рассуждал о псалтырях, а в мазурке говорил об акафистах. Его все ненавидели, и я не могла простить Глинкам их дружбу с ним. К сожалению, господа этого рода всегда делают прекрасную житейскую карьеру. Он добился хорошего места (потом скоро вышел в отставку) женился на княгине Мустафиной, получившей огромное наследство от брата, и теперь живёт припеваючи.

Цитаты о ней

	Попечительницей [Женского] Серпуховского Отделения, Елизавета Алексеевна Драшусова, имеет главное начальство над школою и богадельней; <…> хозяйством отчасти заведывает казначей Отделения, купец Иван Дмитриевич Гурин, стараниями которого приобретён для заведений этих от разных благотворителей <…> капитал, доходящий до 21.000 р. Школа и богадельня содержатся в совершенном порядке и довольстве.
	— Личный состав Попечительства о бедных в Москве, 1869

Для продолжения моего рассказа я должен теперь познакомить вас с одною очень интересною особою. Это была молодая вдова Карлгофа, попечителя Ришельевского лицея в Одессе. Я познакомился с ней довольно коротко у Александры Ивановны Васильчиковой, с которой она была в самых дружеских отношениях. Я принимал немалое участие в образовании двух сыновей Васильчиковых, из которых один, именно Александр Алексеевич, был потом директором Императорского Эрмитажа; сверх того, я читал лекции русской словесности ее дочери Катерине Алексеевне по вечерам в присутствии ее матери и госпожи Карлгоф. Именно этим-то и началось моё знакомство с этой последней особой. Она была коротко знакома со многими из моих университетских товарищей и, привыкнув еще в Одессе пробавлять свои досуги в профессорской среде, часто собирала всех нас у себя, сначала в Москве, а потом на даче, невдалеке от Кунцева, за Сетунью, в селе Спасском, где занимала эта молодая бездетная вдова одна-одинехонька просторный помещичий дом, предоставляя большую половину его, прекрасно меблированную, к услугам своих гостей, которые проживали у ней по целым неделям. Была она очень образована и потому умела хорошо пользоваться своим богатством за границею, приобретая разные художественные редкости, между прочим, составила очень ценный альбом собственноручных рисунков разных художников новейшего времени. <…> Оригинал пименовского рисунка и копию с записок Шевырёва я подарил госпоже Карлгоф. Между всеми моими товарищами особенным ее вниманием пользовался Линовский; это внимание скоро перешло в расположение, а расположение еще в более нежное сочувствие их сердец: одним словом, нежданно-негаданно Линовский и Карлгоф очутились перед нами в качестве жениха и невесты. Разумеется, мы радовались и ликовали, пили шампанское за здоровье новообрученных и свои пожелания им счастья сопровождали звоном разбиваемых об пол бокалов. Однако недолго суждено было нам радоваться счастью влюблённых друг в друга жениха и невесты. Однажды, рано утром, ворвался ко мне Ершов и разбудил меня страшным известием: «Вставай скорее! Линовский убит!» Одевшись впопыхах, отправился я вместе с Ершовым на квартиру Линовского, находившуюся на Сивцевом Вражке, недалеко от Пятницы Божедомки. Вся улица была переполнена народом; у закрытых ворот квартиры стояли полицейские; но нас, как коротких знакомых и товарищей покойного по службе в университете, тотчас же пропустили во двор. Саженях в двух от ворот лежал навзничь бездыханный труп нашего милого весельчака Линовского. Вероятно, в первые секунды агонии он успел сделать несколько шагов и мгновенно упал, раскинув обе руки и несколько расставив ноги. Все черты лица выражали такой несказанный ужас, какого, кажется, и представить себе невозможно. Широко раскрытые глаза конвульсивно смотрели потухающим взглядом. <…> К стыду человеческих слабостей, мне приходится эту трагическую повесть закончить водевильным фарсом. Не прошло и полугода после кончины Линовского, как читатели «Московских Ведомостей» прочли в отделе об отъезжающих за границу уведомление, что выехал профессор Драшусов с своею супругою, которою оказалась госпожа Карлгоф.

— Фёдор Буслаев, «Эпизоды из истории Московского университета», 1896

	С Глинками его <Василия Красова>, возможно, познакомила Елизавета Алексеевна Драшусова-Карлгоф (ок. 1816–1884), частая посетительница их литературных вечеров (воспоминания об этом она включила в свой неопубликованный роман «Не от мира сего»). В. И. Красов посвятил ей балладу «Клара Моврай» (Киевлянин, кн. 1.1840, с. 124-126), навеянную романом Вальтера Скотта «Сен-Ронанские воды».
	— Лев Бердников, «Евреи государства Российского», 2011

Посвящённая ей баллада

	Над ликом могильным сияет луна…. О Боже! как страсти ей долго играли!… Но всё ещё чудно-прекрасна она, Хоть взоры потухли, ланиты завяли ! Ho флёр погребальный над бледным челом, Порывисто черные кудри летают. О бедная Клара! всё тихо кругом, Всё тихо..., что-ж муки твои не стихают?
	— Василий Красов, «Клара Моврай» (посвящено Е. А. Карлгоф), 1840

См. также

• Вильгельм Карлгоф