Две повести в стихах: Бал и Граф Нулин (Надеждин)

«Две повести в стихах: Бал и Граф Нулин» — рецензия Николая Надеждина на совместное издание 1829 года. Подпись в конце: «С Патриарших прудов» указывает на псевдоним Н. Надоумко.

Цитаты

I

Напрасно восклицают брюзгливые старики, что мир стареется. Они судят обо всём по себе и думают, что когда сами подвигаются вперёд, то и всё туда же за ними движется. Ничего не бывало! Мир идёт совершенно обратною дорогой: чем долее он живёт, тем более молодится. Оглянитесь хоть на минутку назад: что вы там увидите?.. Седую древность, коея старушечье чело изрыто глубокими браздами сурового размышления и строгой отчётливости. Это — страшилище, коим можно только пугать настоящее цветущее время детской шаловливости! — У нас ныне живут, действуют, абонируются на славу и на бессмертие, не потея, по-старинному, в тяжёлых и бесполезных трудах, а попросту — припеваючи. Оттого-то и произведения настоящего времени отличаются не стародавнею грубою прочностью и полновесностью, а эфирною лёгкостью и миниатюрностью. <…> Посмотрите на настоящие явления книжного мира! — Это — не книги, а книжечки, или лучше, книжоночки, в собственнейшем смысле слова! Печать, чернила, бумага, обёртка — загляденье! Формат — уместится в самом маленьком дамском работном ящичке; толщина — не утомит самых нежненьких беленьких ручек; содержание — не затруднит ни одною мыслию самой ветреной и резвой головки. То ли бывало в старину!.. Одно воспоминание о долговязых фолиантах, кубических in quarto тучных in octavo, под которыми крехтят полки старинных библиотек, производит содрогание. Старики не разумели верно смысла пословицы, ими же самими изобретённой: Мал золотник, да дорог! — начало

Вероятно, этот союз происходит оттого, что Граф Нулин, как человек светский, никак не может обойтись без Бала <…>. Кропотливые старики обыкновенно начинали свои разборы мелочным и педантическим разысканием о роде, под который надобно было бы подвести разбираемое произведение, чтобы точнее определить его эстетическое достоинство. В нынешние времена, <…> после того как самозаконные гении, закусив узду правил, пустилися со всех четырёх ног, на славу, Не взвидя света, ни дорог, смешно и совестно было бы измерять циркулем и подводить под математические формулы бурный бег их. Произведения подобных гениев всегда бывают из роду вон. А ни один ещё Кювье не составил доселе полной систематической классификации для всех выродков, коих произведением иногда бывает угодно забавляться природе. Равномерно мы сделали бы ужасный литературный анахронизм, вздумав искать в разбираемых нами повестях идеи, которая составляла бы их эстетическую душу и по мере сообразности с коею можно было бы произнести суждение о внутреннем поэтическом достоинстве самой наружной их отделки. Это значило бы искать порожнего места. Сотни Пигмалионов самыми жарчайшими лобзаниями не могли бы пробудить малейшей жизненной искорки в этих разряженных куколках. Да и к чему это?.. Статочное ли дело налагать на поэта тяжкую обязанность говорить о чём-нибудь? — Эта смешная quidditas годна только для студенческих диссертаций! — У нас главный закон: пиши, пока пишется, не размышляя о том, что пишется!.. Чем менее холодного смысла, тем огненнее поэзия.

Со всевозможною осторожностию, тихонько, легонько полюбуемся драгоценными произведениями новомодного поэтического нашего тканья, или лучше, плетенья!.. И если бы даже довелось нам усмотреть на них некоторые пятнышки, то избави Боже, чтобы мы на них одних основали наше суждение об их достоинстве! — У какой записной красавицы не развивается иногда пуколька или не изминается кружевной зубчик в пылу страстных восторгов?.. Начнём с Бала!.. <…> Княгиня Нина есть олицетворённый идеал беспредельной ненасытимости в наслаждениях, прорывающий тесные рамы стыда и добродетели, идеал, до которого не досягали Лаисы и Ниноны. <…> Это — Гекла, клокочущая среди льдов исландских! От того-то в перегоревшей груди её и осталась одна только — головёшка.

Рядом с Ниною на пьедестальчике нашей повести стоит некто Арсений, силуэт, коего физиономия теряется во мраке мистической неопределённости. Это — как будто кто-то из фамилии Онегиных! <…> Может быть, некоторые кропотуны станут допрашиваться: каким образом между бессердечною Ниною и сердобольным Арсением могла образоваться слишком сердечная связь, стоившая Нине жизни , а поэту вдохновения ? <…> Эти добрые люди принадлёжат конечно к числу профанов, для которых тайны волшебного могущества поэзии недоступны. Куда же бы девались тогда самобытность и самозаконность гения, если бы вздумали ограничивать круг его действования тесными пределами возможности?.. <…> Поэзия простирает таинственный покров на железную цепь причин и действий: она отвечает на все розыски и расспросы брюзгливого рассудка с истинно сократическим чистосердечием: не знаю! и это: не знаю! имеет высочайшую поэтическую прелесть. <…> Не берёмся отыскивать, в каком тоне поэтической гаммы аранжирована сия поэма: за нею не угоняешься: она переливается фугою по всем тонам, диезам и бемолям. Таково свойство гениальных произведений! Можно только заметить, что певец Бала любит искусственные диссонансы. По праву гениального деспотизма он дразнит и тиранит угрюмый вкус нарочно (кажется) произведённою дисгармониею. <…> То же самое самовластие отсвечивается в механизме стихосложения <…>. Поэт не стесняется принятыми правилами просодии: он смело отсекает у слов слишком длинные хвосты, которые не умещаются на прокрустовом ложе четверостопного ямба. <…> Растягивает их, даже иногда на счёт грамматического и логического смысла…

II

Граф Нулин есть произведение корифея нашей поэзии. Оно пересажено сюда из оранжереи Северных цветов, где явилось <…> во всей полноте младенческого простодушия, утрачивающегося, как видно, с летами. И столь ослепительно яркое сияние славы поэта, в лучах коея вращается эта милая крошка литературного нашего мира, что ещё доселе ни один дурной глаз (на недостаток коих грешно бы, однако, было пожаловаться) не изурочил её внимательным рассматриванием и завистливым разбором. Нулин… Пушкин!.. Сие последнее имя обдавало невольным благоговением всех и повергало в безмолвное изумление. Честь и слава величию гения! Одно имя его есть уже фирма, под которою самое ничтожество пропускается беспошлинно в храм бессмертия!.. <…> Но с чего начать обзор наш?.. Дай мне точку! — требовал некогда мудрец, пытавшийся повернуть вселенную; мы бы удовольствовались теперь и звательцом, чтоб иметь по крайней мере что-нибудь, к чему можно было прикрепиться. Но, по несчастию, для нас в Графе Нулине нет даже и тех точек, коих длинные ряды украшают, подобно перлам, произведения нынешних гениев; это — да простит нам тень великого Паскаля! — это есть кружочек, коего окружность — везде и центр — нигде!.. <…> Никогда произведение не соответствовало так вполне носимому им имени. Граф Нулин есть нуль, во всей математической полноте значения сего слова. Глубокомысленный Кант поставлял существенным характером комического то, что ожидание, им возбуждаемое, превращается в нуль. Наш Нулин не может иметь и на то претензии. Он не возбуждает никаких ожиданий, кроме чисто нульных. <…> Итак — просим теперь не прогневаться, если мы увольняем себя от всегда скучной, но всегда. и полезной работы: представить содержание разбираемой нами поэмы в анатомическом скелете. Что тут анатомировать?.. Мыльный пузырь, блистающий столь прелестно всеми радужными цветами, разлетается в прах от малейшего дуновения… Что же тогда останется?.. Тот же нуль — но вдобавок… бесцветный! А эта цветность составляет всё оптическое бытие его!..

Но превосходнейшее chef d’oeuvre сей прелестной галереи есть панорама сельской, или лучше, дворовой, природы, раскинутая магическим ковром пред глазами Натальи Павловны, героини повести <…>. Здесь изображена природа во всей наготе своей — à l’antique! Жаль только, что сия мастерская картина не совсем дописана. Неужели в широкой раме черного барского двора не уместились бы две-три хавроньи, кои, разметавшись по-султански на пышных диванах топучей грязи, в блаженном самодовольствии и совершенно эпикурейской беззаботности о всём окружающем их, могли бы даже сообщить нечто занимательное изображенному зрелищу?.. Почему поэт, представляя бабу, идущую развешивать бельё через грязный двор, уклонился несколько от верности, позабыв изобразить, как она, со всем деревенским жеманством, приподымала выстроченный подол своей пёстрой понявы?

Чудаки покачивают головою и говорят сквозь зубы: «Всё это так! Всё это правда! Всё это верный снимок с натуры!.. Да с какой натуры?.. Вот тут-то и закавычка!.. Мало ли в натуре есть вещей, которые совсем не идут для показу?.. Дай себе волю… пожалуй, залетишь и — Бог весть! — куда! — от спальни недалеко до девичьей; от девичьей — до передней; от передней — до сеней; от сеней — дальше и дальше!.. Мало ли есть мест и предметов, ещё более вдохновительных, могущих представить новое неразработанное и неистощимое поле для трудолюбивых делателей!.. Немудрено дождаться, что нас поведут и туда со временем!»

Стихосложение Графа Нулина <…> по всем отношениям, прекрасно. Стихи гладкие, плавные, лёгкие <…>. Это — nugae canorae! Увлекаясь их пленительною гармониею, невольно иногда негодуешь и спрашиваешь: «Зачем эти прекрасные стихи имеют смысл? Зачем они действуют не на один только слух наш?»

Кончим рассмотрение наше общим замечанием об обеих повестях, нас занимавших. Это суть прыщики на лице вдовствующей нашей литературы! Они и красны, и пухлы, и зрелы…

О рецензии

Первый [разбор] имеет эпиграфом стихи Ювенала: Stulta est clementia, cum tot ubique Vatibus ocurras, periturae parcere chartae не знаем, многие ли из этих, против кого направлены были статьи Надоумко, поняли этот эпиграф: «Глупо жалеть тленную бумагу, когда у нас, куда ни повернись, повсюду видишь столько превосходных поэтов» — глупо жалеть тленную бумагу — в этих словах уж заключается едкое двусмыслие: не о бумаге, на которой он пишет, говорит Надоумко, что жалеть её не нужно, — ведь она тленная, — нет, тленная бумага — прославленные поэмы многочисленных наших поэтов, равно считающихся великими, — этих поэм не нужно щадить; ведь они тленны.

— Николай Чернышевский, «Очерки гоголевского периода русской литературы» (рукопись статьи четвёртой), 1856