Возвращённая молодость

«Возвращённая молодость» — научно-художественная повесть Михаила Зощенко 1933 года. Вызвала набольшую реакцию критики по сравнению с предшествующими его произведениями.

Цитаты

Это есть повесть о том, как один советский человек, обременённый годами, болезнями и меланхолией, захотел вернуть свою утраченную молодость. <…> не без робости автор приступает к этому сочинению. Обиды и огорчения принесёт, вероятно, нам эта книга. Ах, мы тревожимся в особенности за одну категорию людей, за группу лиц, так сказать, причастных к медицине. Эти лица, <…> несомненно, отрицательно, а может быть, даже и враждебно отнесутся к нашему сочинению. Этих лиц автор покорнейше просит поснисходительней отнестись к нашему труду. Автор, в свою очередь, тоже обещает им быть снисходительным, если ему случится читать повести или там, скажем, рассказы, написанные врачом, или родственником этого врача, или даже его соседом. Автор просит у этих лиц извинения за то, что он, работая в своём деле, мимоходом и, так сказать, как свинья, забрёл в чужой огород, наследил, быть может, натоптал и, чего доброго, сожрал чужую брюкву. — 1. Автор приносит свои извинения

… сначала у нас будет идти научное рассуждение с разными сносками, справками о том о сём, с разными комментариями и, может быть, даже диаграммами и статьями, окончательно разъясняющими суть дела. И уже только потом читатель, слегка утомлённый и пришибленный чужими мыслями, получит порцию занимательного чтения, которое и явится вроде как бы наглядной иллюстрацией к вышеизложенным мыслям и рассуждениям. — 3. На что похоже наше сочинение

Нет, автор, конечно, не врач, и знания его в этой сфере ограниченны. Тем не менее с детских лет автор имел глубокий и даже исключительный интерес к медицине и даже одно время пробовал было лечить своих менее ценных родственников разными домашними химическими средствами — йодом, дёгтем, глицерином, травой, которую жрут собаки при заболевании, и психическими воздействиями. Каковое лечение, надо сказать, иной раз сходило довольно успешно и не всегда заканчивалось смертельным исходом того или другого зазевавшегося родственника. — 4. Любовь автора к медицине

Автор полагает и даже уверен, что эти профессора и учёные люди чего-то такое узнавали, отыскивали какой-то, может быть, секрет или, скажем, не секрет, а какую-нибудь там подходящую, единственно нужную линию поведения и, пользуясь этим, беспечно жили, регулируя свою жизнь и свой организм, как, скажем, рабочий или там мастер регулирует свой токарный станок. Но этот секрет личного своего благополучия и долголетия профессора, как на грех, уносили в могилу. Конечно, кое-что отвлечённое было сказано по этому поводу. Одни говорили на тему о равновесии тела и души. Другие туманно рассуждали о необходимости быть ближе к природе <…>. Третьи советовали ничему не удивляться и не отрываться от масс, говоря, что мудрость всегда спокойна. Некоторые, спускаясь с заоблачных высот и не говоря пышных слов о душе, велели получше следить за мелкими естественными свойствами своего тела, советуя при этом кушать простоквашу, всецело рассчитывая, что это вегетарианское блюдо даёт особо продолжительную жизнь, не дозволяя микробам без толку скопляться в наших внутренностях и в пошлых закоулках организма, имеющих от природы низменное и второстепенное значение. Однако автор в бытность свою учеником знал одного преподавателя, который много лет подряд кушал эту молочную диету и, захворав неожиданно лёгким гриппом, как говорится, «дал дуба», оплакиваемый своими родственниками и учениками. Причём родственники и ученики в один голос утверждали, что вот именно пристрастие к кислому молоку и подкосило больного… — 8. Так сказать, «секрет вечной молодости»

Комментарии и статьи

Джек Лондон, этот здоровяк и «матрос», этот писатель величайшего оптимизма и утверждения жизни, покончил с собой <…>. Джек Лондон в течение восьми-девяти лет написал столько, сколько другой писатель, при нормальной работе, мог бы сделать в течение своей продолжительной жизни. Почувствовав крайнее утомление, писатель бросает работу и уезжает <…> починить своё здоровье долгим отдыхом и путешествием. Однако мозг, ослабленный крайним и длительным напряжением и отчасти алкоголем, не мог восстановить и даже поддержать нормальную работу организма. Потерянная инерция, на которой держался писатель, рухнула. И реакция была столь велика, что человек без сожалений расстался со своей жизнью. <…> Если автомобиль, идущий со скоростью восьмидесяти вёрст в час, резко остановить, то катастрофа неизбежна. Это знают люди, управляющие машинами, но этого почти не знают люди, управляющие своим телом. — I (к гл. 6)

Даже насильственная смерть, скажем, дуэль и смерть Лермонтова, скорее похожа на самоубийство, чем на случайную гибель. Дуэль и смерть Пушкина также в какой-то мере напоминает самоубийство или желание этого, может быть даже и не доведённое до порога сознания. Во всяком случае, если проследить всё поведение поэта за последние три-четыре года жизни, то это соображение покажется правильным. Достаточно сказать, что Пушкин за последние полтора года своей жизни сделал три вызова на дуэль. Правда, два первых вызова (Соллогуб, Репнин) остались без последствий, но они были показательны — поэт сам стремился найти повод для столкновений. Настроение искало объект. (В молодые годы Пушкин давал повод для дуэли, но не стремился найти его.) — II (к 6)

Крайнее утомление мозга и неумение создать себе сколько-нибудь правильный отдых привели и Маяковского к ранней смерти. Политические противоречия не раздирали поэта — их не было. Тут главным образом была трагедия постоянной работы. Даже гуляя по улицам, Маяковский бормотал стихи. Даже играя в карты, чтоб перебить инерцию работы, Маяковский (как он говорил автору), продолжал додумывать. И ничто <…> не выключало полностью его головы. А если иной раз, создавая насильственный отдых, поэт и выключал себя из работы, то вскоре, боясь крайнего упадка сил, снова брался за работу, чтоб создать ту повышенную нервную инерцию, при которой он чувствовал, что живёт. <…> Известно, что Маяковский, выезжая, скажем, отдыхать на юг, менял там свой режим — подолгу лежал на солнце, вёл размеренную жизнь, но для головы, для мозга он режима не менял. <…> Это создавало хроническое нервное перераздражение. Поэт с каждым годом чувствовал себя всё хуже. Головные боли, вялость и разбитость усиливались. <…> причины своих недомоганий Маяковский видел в другом. <…> приписывал то туберкулёзу, <…> то табаку. Он бросил курить и вовсе бросил пить, <…> однако никакого улучшения, конечно, не последовало. Утомлённый и ослабленный мозг не слишком заботится о внутреннем хозяйстве, которым он заведует и которое он регулирует. Это и привело поэта к гибели. Все другие причины и обстоятельства были чисто случайными. <…> Такая трагедия и гибель нередко случались с великими людьми. — II

В молодые годы у Гоголя большой нервный подъём сменялся сильнейшей депрессией. <…> В молодые годы Гоголь отчасти умел бороться с этой неправильностью, правда скорей инстинктом, чем рассудочно. Он перебивал неправильную и ложную инерцию упадка сменой впечатлений, путешествиями. Он встряхивал себя с ложной позиции, как встряхивают, чтоб зажечь, электрическую лампочку с порванным волоском. — II

Смысл жизни не в том, чтобы удовлетворять свои желания, а в том, чтобы иметь их. — X (к 15)

Я кончил гимназию в Ленинграде. Учился весьма плохо. И особенно плохо по русскому — на экзамене на аттестат зрелости я получил единицу по русскому сочинению. (Сочинение было на тему о тургеневских героинях.) Эта неуспеваемость по русскому мне сейчас тем более странна, что я тогда уже хотел быть писателем и писал для себя рассказы и стихи. Скорей от бешенства, чем от отчаяния, я пытался покончить со своей жизнью. <…> В сентябре 1917 года я выехал в командировку в Архангельск. Был там адъютантом архангельской дружины и секретарём полкового суда. За несколько недель до прихода англичан я снова уехал в Ленинград. Был момент, когда я из Архангельска хотел уехать за границу. Мне было предложено место на ледоколе. Одна влюблённая в меня француженка достала мне во французском посольстве паспорт иностранного подданного. Однако в последний момент я передумал. И незадолго до занятия Архангельска успел выехать в Ленинград. <…> Я не коммунист и в Красную Армию пошёл сражаться против дворянства и помещиков — против среды, которую я в достаточной мере хорошо знал. Я пробыл на фронте полгода и по болезни сердца (порок, полученный после отравления газами в германскую войну) уволился из армии. После этого я переменил десять или двенадцать профессий, прежде чем добрался до своей теперешней профессии. <…> Я пишу о мещанстве и полагаю, что этого материала хватит ещё на мою жизнь. <…> Я пишу, я, во всяком случае, имею стремление писать для массового советского читателя. И вся трудность моей работы свелась главным образом к тому, чтоб научиться так писать, чтобы мои сочинения были всем понятны. Мне много для этого пришлось поработать над языком. Мой язык, за который меня много (зря) ругали, был условный, вернее собирательный (точно так же, как и тип). Я немного изменил и облегчил синтаксис и упростил композицию рассказа. Это позволило мне быть понятным тем читателям, которые не интересовались литературой. Я несколько упростил форму рассказа (инфантилизм?), воспользовавшись неуважаемой формой и традициями малой литературы. В силу этого моя работа мало уважалась в течение многих лет. И в течение многих лет я не попадал даже в списки заурядных писателей. Но я никогда не имел от этого огорчений и никогда не работал для удовлетворения своей гордости и тщеславия. Профессия моя оказалась всё же чрезвычайно трудна. Она оказалась наиболее тяжёлой из всех профессий, которые я имел. За 14 лет я написал 480 рассказов (и фельетонов), несколько повестей, две маленькие комедии и одну большую. А также выпустил мою самую интересную (документальную) книгу — «Письма к писателю». <…> Эти мои медицинские рассуждения не списаны с книг. Я был той собакой, над которой произвёл все опыты. Я знаю, что я до чрезвычайности опростил и, так сказать, огрубил всю предложенную схему жизни, здоровья и смерти. <…> Но я писал эту книгу не как научное исследование, а как занимательный роман. Эта книга, для её достоверности и для поднятия авторитета автора, всё же обязывает меня жить по крайней мере 70 лет. Я боюсь, что этого не случится. У меня порок сердца, плохие нервы и несколько неправильная работа психики. В течение многих лет в меня стреляли из ружей, пулемётов и пушек. Меня травили газами. Кормили овсом. И я позабыл то время, когда я лежал на траве, беспечно наблюдая за полётом птичек. — XVIII (к 33)

О повести

Я не писал «Возвращённую молодость» для людей науки, тем не менее именно они отнеслись к моей работе с особым вниманием. Было много диспутов. <…> Меня смутило, что учёные так серьёзно и горячо со мной спорили. Значит, не я много знаю (подумал я), а наука, видимо, не в достаточной мере коснулась тех вопросов, какие я, в силу своей неопытности, имел смелость затронуть. Так или иначе, учёные разговаривали со мной почти как с равным. И я даже стал получать повестки на заседания в Институт мозга. А Иван Петрович Павлов пригласил меня на свои «среды». <…> Сейчас <…> я отлично вижу дефекты моей книги: она была неполной и однобокой.

— Михаил Зощенко, «Перед восходом солнца», 1943

Когда я сказал ему, что для меня его книга есть произведение большого искусства, он нетерпеливо насупился: — Искусства? И только искусства? Он жаждал поучать и проповедовать, он хотел возвестить удрученным и страждущим людям великую спасительную истину, указать им путь к обновлению и счастью, а я, нисколько не интересуясь существом его проповеди, восхищался её замечательной формой, её красотой. — Ваша книга — уникум! — говорил я ему. — Вы создали произведение небывалого жанра: бытовую повесть в гармоническом, живом сочетании с физиологией, астрономией, историей. Такой книги ещё не знала мировая словесность. <…> ему хотелось услышать, как подействовала на меня его проповедь. — Никак не подействовала, но ваше искусство… Он сердито взглянул на меня и, замолчав, повернулся к окну. <…>он мало-помалу возобновил разговор и снова стал с увлечением рассказывать, какими сложными и многообразными способами добился он трудного умения управлять своей психикой и обеспечил себе навсегда душевное здоровье, равновесие. — Ни иронии, ни уныния во мне уже нет, — повторил он, но в глазах его не было радости. Я хотел сказать ему, что «Возвращённая молодость» при всём своём пафосе кажется мне иронической книгой. В самом деле: на первых страницах автор обещает поведать читателям, как старый профессор усилием воли вернул себе утраченную молодость, но вместо этого мы узнаём, что омолаживание чуть не привело его к преждевременной смерти, <…> вследствие чего разбивает его паралич…

— Корней Чуковский, «Зощенко: Беда и победа», 1965

… Зощенко, по сути дела, впервые заговорил своим языком. И другого пути, видимо, не было: проблемы, которые он задумал поставить в повести, оказались не во всём подвластными той лексике и тому стилю, что с неизменным успехом использовались им на протяжении многих лет… <…> он как бы приписал к «комментариям и статьям» вступление и саму повесть. Потому что главное в «Возвращённой молодости» — «комментарии и статьи». В общем-то ради них и соорудил Зощенко столь необычное для него построение. Их-то и надо было написать своим (может быть, лишь слегка «сниженным») языком. <…> Сузив одну из важнейших проблем человеческой жизни до её малой частности — умения управлять своим организмом, — Зощенко сумел в узких рамках взятой им малости дать широчайшее представление о возможностях человека не только поддерживать и сохранять здоровье, физическую и умственную энергию, но даже и продлевать свою жизнь. <…> Конечно, всё это было науке известно. Но в такой плотной концентрации это известное осмысления не получало. Отсюда и интерес к работе Зощенко учёного мира.

— Юрий Томашевский, «Рассказы и повести Михаила Зощенко»

1934

Видел Зощенку. Лицо сумасшедшее, самовлюблённое, холёное. «<…> Горький вступился за мою «Возвращённую молодость». Это оттого, что он старик, ему ещё пожить хочется, а в моей книге рецепт долголетия. Вот он и полюбил мою книгу. Прислал в Главлит ругательное письмо — ужасно ругательное — <…> Главлит, которому я уже сделал кое-какие уступки, пропустил даже то, что я согласился выбросить»… — Корней Чуковский, дневник, 12 января

	В «Возвращённой молодости» я усматриваю «центр тяжести» в комментариях: изложение научных проблем Вашим языком придаёт им какую-то особую свежесть и соблазнительность. <…> Если бы «Возвращ. молодость» превратилась в подобие «трактата» без всякой «беллетристики», но с сохранением той «вольности», какая имеется в комментариях, это было бы замечательно.
	— Эрих Голлербах, письмо Зощенко 8 февраля

… психопатологические явления — явления социального порядка. <…> «Хандрить» у нас по окончании первой пятилетки и перед перспективами второй — сам бог советский не велел. <…> На беду т[оварища] Зощенко многие примеры «здоровья и долголетней жизни», приводимые т. Зощенко, не говорят, а вопиют против него. <…> Вывод отсюда какой? Конечно, не тот, что «организация жизни» не нужна. <…> На нынешнем этапе строительства каждая рабочая сила, особенно квалифицированная, для нас — клад, нате богатство. И это самая главная заслуга книги т. Зощенко, целиком оправдывающая появление её в свет, — это призыв к «организации жизни», к «сохранению и укреплению умственной» (да и физической) «энергии». Хвала т. Зощенко за это! <…> Принципиально различна работа организма и машины. Поэтому все сравнения в этом смысле, которые приводит т. Зощенко, как бы остроумны они ни были, принципиально неверны.

— Николай Семашко, «Можно ли возвратить молодость?»

	… ложное мировоззрение автора, нашедшее свое откровенное выражение в «комментариях» к повести, вошло в жесточайшее противоречие с реалистическим методом писателя, изуродовав его произведение.
	— Анатолий Горелов, «В поисках формулы молодости»

	Блестяще разоблачив мелкобуржуазную ограниченность теоретического мышления своего героя, которое заставляет его подменять проблему своей социальной судьбы вопросами своего пищеварения, Зощенко всё-таки не показал тех реальных путей, на которых возможна социальная «перековка» мещанства.
	— Анна Бескина, «М. Зощенко в поисках оптимизма»