Ченчи (Шелли)

«Ченчи» (англ. The Cenci) — историческая трагедия Перси Шелли в белых стихах 1819 года.

Цитаты

Мои писания, опубликованные до сих пор, были, главным образом, не чем иным, как воплощением моих собственных представлений о прекрасном и справедливом. <…> Драма, которую я предлагаю вам теперь, представляет из себя горькую действительность: здесь я отказываюсь от всякой притязательной позы человека поучающего и довольствуюсь простым изображением того, что было, — в красках, заимствуемых мною из моего собственного сердца. — посвящение Ли Ханту

Those writings which I have hitherto published, have been little else than visions which impersonate my own apprehensions of the beautiful and the just. <…> The drama which I now present to you is a sad reality. I lay aside the presumptuous attitude of an instructor, and am content to paint, with such colours as my own heart furnishes, that which has been.

Камилло. Мы можем это дело об убийстве Замять совсем, но только вам придётся Отдать его Святейшеству поместье, Которое за Пинчио лежит. Чтоб в этом пункте вынудить у Папы Согласие, я должен был прибегнуть К последнему ресурсу — опереться На всё моё влияние в конклаве, И вот его Святейшества слова: «Граф Ченчи покупает за богатства Такую безнаказанность, что в ней Великая скрывается опасность; Уладить два-три раза преступленья. Свершаемые вами, — это значит Весьма обогатить святую Церковь И дать возможность гибнущей душе Раскаяться и жить, избегнув Ада: Но честь его высокого престола Не может допустить, чтоб этот торг Был вещью ежедневной, прикрывая Обширный сонм чудовищных грехов, Которых и скрывать вы не хотите От возмущенных взоров глаз людских». — акт I, сцена I (начало)

Camillo. That matter of the murder is hushed up If you consent to yield his Holiness Your fief that lies beyond the Pincian gate.— It needed all my interest in the conclave To bend him to this point: he said that you Bought perilous impunity with your gold; That crimes like yours if once or twice compounded Enriched the Church, and respited from hell An erring soul which might repent and live:— But that the glory and the interest Of the high throne he fills, little consist With making it a daily mart of guilt As manifold and hideous as the deeds Which you scarce hide from men’s revolted eyes.

Лукреция. Дитя моё, что сделал твой отец? Беатриче (подозрительно). Ты кто, чтоб так выспрашивать? Не знаешь: У Беатриче нет отца. (В сторону.) Она приставлена смотреть за мной. Сиделка В больнице для лишившихся рассудка! Печальная обязанность! (К Лукреции тихо и медленно.) Ты знаешь, Мне странно так почудилось, что я — Та, жалкая, чьё имя — Беатриче; О ней так много люди говорят; Её отец, схватив её за пряди Распущенных волос, таскал её По комнатам, — из комнаты в другую: А то нагую в погреб запирал, Где ползали чешуйчатые черви, В зловонной яме голодом морил, Пока она, измучившись, не ела Какое-то причудливое мясо. Печальное предание о ней Так часто я в уме перебирала, Что мною овладел кошмар ужасный, И я себе представила… О, нет! Не может быть! В безбрежном этом мире Есть много ужасающих видений, Смешений поразительных, слиянья Добра и зла в чудовищных чертах, И худшее порой в умах вставало, Чем сделано могло быть худшим сердцем. Но никогда ничье воображенье Не смело… — акт III, сцена I

Lucretia. My dearest child, what has your father done? Beatrice (doubtfully). Who art thou, questioner? I have no father. (Aside.) She is the madhouse nurse who tends on me, It is a piteous office. (To Lucretia, in a slow, subdued voice.) Do you know I thought I was that wretched Beatrice Men speak of, whom her father sometimes hales From hall to hall by the entangled hair; At others, pens up naked in damp cells Where scaly reptiles crawl, and starves her there, Till she will eat strange flesh. This woful story So did I overact in my sick dreams, That I imagined … no, it cannot be! Horrible things have been in this wild world, Prodigious mixtures, and confusions strange Of good and ill; and worse have been conceived Than ever there was found a heart to do. But never fancy imaged such a deed As…

Судья. Сознайтесь, А то я ваше тело так скручу Свирепой пыткой… Беатриче. Пыткой! С этих пор Пусть дыба станет прялкою! Пытайте Голодных ваших псов, чтобы они Сказали вам, когда они лизали В последний раз ту кровь, что пролил здесь Хозяин их, — меня пытать нельзя! Мои мученья — в разуме и в сердце, В сокрытых тайниках моей души. Рыдающей слезами жгучей желчи При мысли, что в ничтожном этом мире Никто себе не верен, и мои Родные — от самих себя — бежали. — акт V, сцена III

Judge. Confess, or I will warp. Your limbs with such keen tortures… Beatrice. Tortures! Turn The rack henceforth into a spinning wheel! Torture your dog, that he may tell when last He lapped the blood his master shed … not me! My pangs are of the mind, and of the heart, And of the soul; ay, of the inmost soul, Which weeps within tears as of burning gall To see, in this ill world where none are true, My kindred false to their deserted selves.

Предисловие

	Беспокойная анатомизирующая казуистика, с которою люди стараются оправдать Беатриче, в то же время чувствуя, что она сделала нечто нуждающееся в оправдании; этот суеверный ужас, с которым они созерцают одновременно её обиды и её месть, — и обусловливают драматический характер того, что она совершила и что она претерпела.
	It is in the restless and anatomising casuistry with which men seek the justification of Beatrice, yet feel that she has done what needs justification; it is in the superstitious horror with which they contemplate alike her wrongs, and their revenge, that the dramatic character of what she did and suffered, consists.

	В Италии самый отъявленный негодяй может быть вполне набожным человеком и признавать себя таковым, не оскорбляя этим установившуюся веру. Религия здесь напряжённым образом проникает весь общественный строй и представляет из себя, согласно с тем или иным темпераментом, страсть, убеждение, извинение, прибежище, — никогда не препятствие.
	Religion coexists, as it were, in the mind of an Italian Catholic, with a faith in that of which all men have the most certain knowledge. It is interwoven with the whole fabric of life. It is adoration, faith, submission, penitence, blind admiration; not a rule for moral conduct.

В драматическом произведении воображение и страсть должны взаимно проникать друг друга, так чтобы первое служило всецело для полного развития и освещения второй. Воображение — это как бы бессмертный Бог, который должен принять телесную оболочку, чтобы принести освобождение от смертных страстей. Таким путём как самые отдалённые от обычного, так и самые повседневные образы одинаково могут служить целям драматического искусства, когда их применяют к освещению сильного чувства, которое возвышает то, что низко, и ставит в один уровень с пониманием то, что возвышенно, набрасывая на всё тень своего собственного величия.

In a dramatic composition the imagery and the passion should interpenetrate one another, the former being reserved simply for the full development and illustration of the latter. Imagination is as the immortal God which should assume flesh for the redemption of mortal passion. It is thus that the most remote and the most familiar imagery may alike be fit for dramatic purposes when employed in the illustration of strong feeling, which raises what is low, and levels to the apprehension that which is lofty, casting over all the shadow of its own greatness.

Перевод

Константин Бальмонт, 1904

О «Ченчи»

	То, что я издавал до сих пор, было немногим более чем видениями, воплощавшими мои понятия о прекрасном и справедливом. <…> Драма, которую я Вам сейчас посылаю, — печальная действительность. Я отказываюсь от самонадеянной роли наставника и довольствуюсь тем, что живописую красками своего сердца то, что было.
	Those writings which I have hitherto published, have been little else than visions which impersonate my own apprehensions of the beautiful and the just. <…> The drama which I now present to you is a sad reality. I lay aside the presumptuous attitude of an instructor, and am content to paint, with such colours as my own heart furnishes, that which has been.
	— Шелли, письмо Ли Ханту 29 мая 1819

	Я прочёл «Ченчи», но — не говоря уж о том, что считаю сюжет совершенно непригодным для драмы — я не склонен считать наших старых драматургов наилучшими образцами. Я утверждаю, что доныне у англичан ещё не было драмы. Впрочем, в «Ченчи» есть и поэзия, и сила.
	I read Cenci—but, besides that I think the subject essentially undramatic, I am not an admirer of our old dramatists as models. I deny that the English have hitherto had a drama at all. Your Cenci, however, was a work of power, and poetry.
	— Джордж Байрон, письмо Шелли 26 апреля 1821

	Моя «Ченчи», кажется, потерпела полный провал, — по крайней мере, судя по молчанию издателя. Сейчас, когда она написана, я понимаю, что сюжет был выбран неудачно…
	My “Cenci” had, I believe, a complete failure—at least the silence of the bookseller would say so. I am aware of the unfitness of the subject, now it is written…
	— Шелли, письмо Байрону 4 мая 1821

	В этой трагедии [Шелли] предстал как один из могучих властелинов поэзии ужаса и показал, что, твёрдо веря в полную окончательную победу Света, он ясно сознаёт, как глубоко может падать человеческое сознание и в какие страшные и странные переходы может уходить запутанная мысль
	— Константин Бальмонт, примечание, 1904

… Шелли иногда очеловечивался и сходил на землю. <…> Самое земное, самое страстное создание <…> — это трагедия «Ченчи», единственная великая трагедия, написанная на английском языке после эпохи Шекспира. Героический образ Беатриче Ченчи, убийцы своего гнусного отца, — один из самых могучих и благороднейших образов в мировой поэзии. В то же время «Ченчи» в известном смысле самое революционное создание Шелли, ибо, хотя сюжет трагедии — семейная драма в аристократическом доме, тема её — страстный протест против всякого рабства, против церкви, против родительской власти, страстная защита достоинства человека и женщины, страстное оправдание революционного насилия над угнетателем. Если Шелли суждено войти в число любимых советским читателем классиков, это будет, несомненно, благодаря «Ченчи».

— Дмитрий Святополк-Мирский, «Шелли», 1937