Уважаемые граждане (Зощенко)

«Уважаемые граждане» — сборник Михаила Зощенко 1926 года из рассказов и фельетонов. В книге «Уважаемые граждане: Избранные рассказы» 1940 года почти все рассказы были другими, вошедшими в предыдущие сборники в лучших вариантах.

1-е здание

	А я, действительно, человек слабый, организм у меня городской, кость хрупкая, мелко-мещанская. Иной раз взмахнёшь топором — и пугаешься, не сломать бы какой-нибудь нужной части скелета…
	— «Случай», 1924

Мадонна (1923)

Я вот деньги получу — журфикс какой-нибудь устрою… А? Ну, хоть и не журфикс, а кой-кого приглашу. Общество всегда человека облагораживает… Многих-то, конечно, не стоит приглашать, а двоих-троих непременно приглашу. Или бо уж одного? Девицу, скажем, какую-нибудь. Девицы тоже могут облагородить душу… Да, в самом деле, лучше-ка я девицу приглашу. Тоже ведь, позовёшь того же Серёжку Петухова, а ведь он, сукин сын, не за твои душевные данные придёт, а он пожрать придёт… <…> Нет, позову-ка я и в самом деле девицу. И расходов куда как меньше, и благородней, если на то пошло. И корыстных расчётов никаких — полфунта монпансье, и все довольны. Только вот кого я приглашу? Варьку приглашу. <…> Всё-таки — фигура, грация… Завтра намекну… Буржуйку, скажу, затоплю — уют, поэзия. А поэзия — это прежде всего. Нынче после службы сказал Варьке Двуколкиной. <…> А она, дура, говорит: — Вы, говорит, если мной увлекаетесь настолько или влюблены, так лучше бы в «Палас» сводили либо в Академический билет приобрели. Чего, говорит, я буржуйки вашей не видела?.. Дура. Со слов видно, что совсем дура. Во-первых, денег я ещё не получил, а после — нетактично даже с девицыной стороны самой напрашиваться. Ну и шут с ней! В ней, по правде сказать, ровнёхонько ничего хорошего нет. Только что фигура, а так-то ни кожи, ни грации. Сидит, как лошадь… Да если присмотреться поближе, так и фигуры никакой. Да ей-богу никакой! Бревно. Вовсе бревно.

… влюблена в него, как муха.

Я за пять лет революции, можно сказать, на опыте проследил: ежели питание, скажем, посредственное, неважное питание, то никакой любви не существует, будь хоть вы знакомы с наивеликолепнейшей дамой, а чуть питание улучшается, чуть, скажем, гуся с кашей съел, поросёнка вкусил — и пожалуйста — поэзии хочется, звуков — любовное томление, одним словом.

Да. Подлая штука жизнь. <…> Заметьте: если падает на пол хлеб, намазанный маслом, так он непременно падает маслом…

1925

Иду в предбанник. Выдают на номер бельё. Гляжу — всё моё, штаны не мои. — Граждане, — говорю. — На моих тут дырка была. А на этих эвон где. А банщик говорит: — Мы, говорит, за дырками не приставлены. Не в театре, говорит. — Один из принесших Зощенко славу рассказов; ещё публиковался как «Баня в темноте»; в 1926 г. вошёл также в сборник «Кризис». Из-за самоцензуры ухудшен в вариантах «Баня и люди» (1935) и «Рассказе о банях и их посетителях» из «Голубой книги».

— «Баня», [1924]

Давеча, граждане, воз кирпичей по улице провезли. Ей-богу! У меня, знаете, аж сердце затрепетало от радости. Потому строимся же, граждане. Кирпичи-то ведь не зря же везут. Домишко, значит, где-нибудь строится. Началось, — тьфу, тьфу, не сглазить! Лет, может, через двадцать, а то и меньше, у каждого гражданина, небось, по цельной комнате будет. А ежели население шибко не увеличится, и, например, всем аборты разрешат — то и по две. А то и по три на рыло. С ванной. <…> Я вот, братцы, в Москве жил. <…> Испытал на себе этот кризис. Две недели, знаете, проходил по улицам с вещами — оброс бородёнкой и вещи порастерял. Так, знаете, налегке и хожу без вещей. Подыскиваю помещение. Наконец, в одном доме какой-то человечек по лестнице спущается. — За тридцать червяков, — говорит, — могу вас устроить в ванной комнате. Квартирка, говорит, барская… Три уборных… Ванна… В ванной, говорит, и живите себе. Окон, говорит, хотя и нету, но зато дверь имеется. И вода под рукой. Хотите, говорит, напустите полную ванну воды и ныряйте себе хоть целый день. Я говорю: — Я, дорогой товарищ, не рыба. Я, говорю, не нуждаюсь нырять. Мне бы, говорю, на суше пожить. Сбавьте, говорю, немного за мокроту. Он говорит: — Не могу, товарищ. Рад бы, да не могу. Не от меня целиком зависит. Квартирка коммунальная. И цена у нас на ванну выработана твёрдая. <…> Устроил тогда за тридцать червяков настил из досок и живу. Через месяц, между прочим, женился. Такая, знаете, молоденькая, добродушная супруга попалась. Без комнаты. Я думал, через эту ванну она от меня откажется, и не увижу я семейного счастья и уюта, но она ничего, не отказывается. Только маленько нахмурилась и отвечает: — Что ж, — говорит, — и в ванне живут добрые люди. А в крайнем, говорит, случае перегородить можно. Тут, говорит, для примеру, будуар, а тут столовая… Я говорю: — Перегородить, гражданка, можно. Да жильцы, говорю, дьяволы, не дозволят. <…> Меньше чем через год у нас с супругой небольшой ребёночек рождается. <…> Одно только неудобство — по вечерам коммунальные жильцы лезут в ванную мыться. На это время всей семьёй приходится в коридор подаваться. <…> А их, подлецов, тридцать два человека. И все матерятся. И, в случае чего, морду грозят набить. <…> Через некоторое время мамаша супруги моей из провинции прибывает в ванну. За колонкой устраивается. — Я, — говорит, — давно мечтала внука качать. Вы, говорит, не можете мне отказать в этом развлечении. — вошёл также в малые сборники 1926 г. «Агитатор» и «Кризис»

— «Кризис»

	Да что ж это, граждане, происходит на семейном фронте? Мужьям-то ведь форменная труба выходит. Особенно тем, у которых, знаете, жена передовыми вопросами занята. — вошёл также в сб. 1926 г. «Матрёнища»; потом публиковался ещё как «На семейном фронте»
	— «Муж»

	Рост у меня, извините, мелкий, телосложение хлибкое. То есть не могу я драться. К тому же, знаете ли, у меня в желудке постоянно что-то там булькает при быстром движении. Фельдшер говорит: «Это у вас пища играет». А мне, знаете, не легче, что она играет. Игрушки какие у ей нашлись.
	— там же

Недавно Володьке Гусеву припаяли на суде. Его признали отцом младенца с обязательным отчислением третьей части жалованья. Горе молодого счастливого отца не поддаётся описанию. <…> — Смешно, — говорю, — народный судья. Прямо, говорю, смешно, какие ненормальности. Этакая, говорю, мелкая крошка, а ему третью часть. Да на что, говорю, ему третья часть. Младенец, говорю, не пьёт, не курит и в карты не играет, а ему выкладывай ежемесячно. Это, говорю, захворать можно от таких ненормальностей. <…> Натурально, говорю, это не мой младенец. А только, говорю, я знаю, чьи это интриги. Это, говорю, Маруська Коврова насчёт моих денег расстраивается. А я, говорю, сам тридцать два рубля получаю. Десять семьдесят пять отдай, — что ж это будет? Я, говорю, значит в рваных портках ходи. А тут, говорю, параллельно с этим Маруська рояли будет покупать и батистовые подвязки на мои деньги. <…> Судья посмотрел на младенца и говорит: — Носик форменно на вас похож. <…> — Я, говорю, извиняюсь, от носика не отказываюсь. Носик, действительно, на меня похож. За носик, говорю, я за всегда способен три рубля или три с полтиной вносить. А зато, говорю, остатний организм весь не мой.

— «Папаша»

В селе Усачи, Калужской губернии, на днях состоялись перевыборы председателя. <…> — Надоть передовых товарищей выбирать… Которые настоящие в полной мере… Которые, может, в городе поднаторели — вот каких надеть… Чтоб всё насквозь знали. <…> — Разве Коновалова, Лешку? — несмело сказал кто-то. — Он и есть только один приехадши с городу. Он ето столичная штучка. — Лёшку! — закричали в толпе. — Выходи, Лёша. Говори обществу. <…> — А я, может, два года в городе тёрся. Меня можно выбирать… <…> Декрет знаю или какое там распоряжение и примечание. Или, например, кодекс… Всё ето знаю. Два года, может, тёрся… Бывало, сижу в камере, а к тебе бегут. Разъясни, дескать, Лёша, какое ето примечание и декрет. — Какая ето камера-то? — спросили в толпе. — Камера-то? — сказал Лешка. — Да четырнадцатая камера. В Крестах мы сидели… — Ну! — удивилось общество. — За что же ты, парень, в тюрьмах-то сидел? <…> — Самая малость, — неопределённо сказал Лёшка. — Политика или что слямзил? — Политика, — сказал Лёшка. — Слямзил самую малость… — вошёл также в сб. 1926 г. «Тётка Марья рассказала»

— «Столичная штучка»

	Публика <…> начала, конечно, останавливать поднатчика. Дескать, довольно стыдно трезвые идеи внушать окосевшему человеку.
	— «Тормоз Вестингауза»

	— Женский вопрос — это, говорят, теперича три кита нашей жизни.
	— «Точка зрения»

На лестнице раздался резкий звонок. Я бросился открывать дверь. Открыл. И вдруг в прихожую стремительно ворвался человек. Он явно был не в себе. Рот у него был открыт, усы висели книзу, глаза блуждали, и слюна тонкой струйкой текла по подбородку. Пиджак был порван и надет в один рукав. — Счётчик?! — дико захрипел человек. — Скорей! Где? Я ахнул с испугу и ткнул пальцем под потолок. Человек вскочил на столик, раздавил ногой отличную дамскую шляпу и принялся за счётчик. — Товарищ, — испуганно спросил я, — вы кто же, извиняюсь, будете? Контролёр, что ли? — Контролёр, — хрипло сказал человек. — Чичас проверим, и дальше бежать надо… <…> Запарившись я сегодня… Сто квартир всё-таки… Раньше мы шестьдесят проверяли, а теперича восемьдесят надо… А если больше, твоё счастье — премия теперь идёт… Вот догоню сегодня, ну, до полутораста, и будет… Мне много не надо. Я не жадный. — Ну и ничего, поспеваете? — осторожно спросил я, поправляя помятую шляпу. — Поспеваем, — ответил контролёр. — Только что публика, конечно, не привыкши ещё к повышению производительности. Пугается быстроте… Давеча вот в седьмой номер вбегаю — думали, налётчик. Крик подняли. В девятом номере столик небольшой такой сломал — опять крики и недовольство. В соседнем доме по нечаянности счётчик сорвал — квартирант в морду полез. Не нравится ему, видите ли, что счётчик висит неинтересно. Некрасиво, говорит… Ах, гражданин, до чего публика не привыкши ещё! Только что в вашей квартире тихо и благородно… — при жизни автора публиковался чаще как «Шипы и розы»<ref>М. З. Долинский. Комментарий // Мих. Зощенко. Уважаемые граждане. — М.: Книжная палата, 1991. — С. 610-1. — (Из архива печати).</ref

— «Повышают»

Издание 1940 года

Молодая, интересная собой кондукторша ядовито говорит пассажиру: — Что ж вы думаете: я даром вас повезу? <…> — Такая славненькая кондукторша, и такие хорошенькие у неё губки, и так она сильно ерепенится и этим портит свою наружность… Ну, нет у меня денег… <…> — Какая канитель с этим человеком. <…> Он роется в кармане и достаёт двугривенный. Кондукторша говорит: — Что ж ты, дармоед, раньше-то не давал? Небось, хотел на пушку проехать! Пассажир говорит: — Всем давать — потрохов не хватит. Прими деньги и заткни фонтан своего красноречия… Через такие мелочи трещит своим языком в течение часа. Прямо надоело. — И хотя это мелочи, — сказала кондукторша, обращаясь к публике, — но они затрудняют плавный ход движения государственного аппарата. И я через это пропустила массу безбилетных пассажиров. — также в немного другой редакции публиковался потом как «Облака»

— «В трамвае», 1936

Всё-таки только больного привезли, записывают его в книгу, и вдруг он читает на стене плакат: Выдача трупов от 3-х до 4-х. He знаю, как другие больные, но я прямо закачался на ногах, когда прочёл это воззвание. Главное, у меня высокая температура, и вообще жизнь, может быть, еле теплится в моём организме, может быть, она на волоске висит, — и вдруг приходится читать такие слова. Я сказал мужчине, который меня записывал: — Что вы, говорю, товарищ фельдшер, такие пошлые надписи вывешиваете? Всё-таки, говорю, больным не доставляет интереса это читать. Фельдшер, или как там его — лекпом, — удивился: <…> — Глядите: больной, и еле он ходит, и чуть у него пар изо рту не идёт от жара, а тоже, говорит, наводит на всё самокритику. Если, говорит, вы поправитесь, что вряд ли, тогда и критикуйте, а не то мы действительно от трёх до четырёх выдадим вас в виде того, что тут написано, вот тогда будете знать. — публиковался также как «История моей болезни»

— «История болезни»

• см. «Мишель Синягин», 1930

	Вот сейчас формируются новые люди, новые отношения, новый быт. А некоторые не понимают ещё — что это такое значит. Некоторые думают: если они не воруют, так они уже новые люди. А другие оклеят свою комнату новыми обоями — и тоже их заполняет гордость, что они могут теперь называться представителями нового социалистического быта.
	— «Новые времена», 1938

Все обратили внимание, как он чистенько и культурно одевался. И в каком порядке он держал свой станок: он пыль с него сдувал и каждый винтик гигроскопической ваткой обтирал. <…> я подумал о том, что те же самые люди, которые так грубо выгнали [другого], наверно, весьма нежно обращаются со своими машинами. <…> И, уж во всяком случае, не вышвырнут их на лестницу, а на ящике при переноске напишут: «Не бросать!» или «Осторожно!» <…> не худо бы и на человечке что-нибудь мелом выводить. Какое-нибудь там петушиное слово: «Фарфор!», «Легче!» Поскольку человек — это человек, а машина его обслуживает.

— «Поминки», 1937

О сборнике

Канцелярские штампы обывательской речи, которые получили такое развитие в лексике 30-х и 40-х годов, были зорко подмечены Зощенко ещё при своём зарождении. <…> Для того чтобы воссоздать это наречие, в сознании писателя должен постоянно присутствовать строго нормированный, правильный, образцовый язык. Только на фоне этой безукоризненной нормы могли выступить во всём своём диком уродстве те бесчисленные отклонения от неё, те синтаксические и словесные «монстры», которыми изобилует речь зощенковских «уважаемых граждан».

— Корней Чуковский, «Зощенко: Ранняя слава», 1965