Сонеты Адама Мицкевича

«Сонеты Адама Мицкевича» (польск. Sonety Adama Mickiewicza) — авторский сборник, изданный в конце 1826 года в Москве, состоящий из двух циклов 1825 года: «Одесские сонеты» и «Крымские сонеты».

Одесские сонеты

22 «Одесских» (Sonety odeskie) или «Любовных сонета» (Sonety erotyczne). Здесь приведены одни и те же цитаты в нескольких переводах.

V. Осудит нас святоша, распутник осмеёт…

	Осудит нас Тартюф и осмеёт Ловлас: Мы оба молоды, желанием томимы, И в этой комнате одни, никем не зримы, Но ты — в слезах, а я не поднимаю глаз. Гоню соблазны прочь, а ты, ты всякий раз Бряцаешь цепью той, что рок неумолимый Нести назначил нам, — и мы, судьбой гонимы, Не знаем, что в сердцах, что в помыслах у нас.
	Potępi nas świętoszek, rospustnik wyśmieje, Że chociaż samotnemi otoczeni ściany, Chociaż ona tak młoda, ja tak zakochany, Przecież ja oczy spuszczam a ona łzy leje. Ja bronię się ponętom, ona i nadzieje Chce odstraszyć, co chwila brząkając kajdany, Któremi ręce związał nam los opłakany. Nie wiémy sami co się w sercach naszych dzieje.

Ханжа нас бранит, а шалун в легкокрылом Разгуле глумится, что двое в стенах — Ты — с юностью нежною, я — с моим пылом — Сидим мы: я — в думах, ты — в горьких слезах. Я бьюсь с искушеньем, хоть бой не по силам, Тебя же пугает бряцанье в цепях, Которыми рок приковал нас к могилам: Как знать тут, что деется в наших сердцах? — «Ханжа нас бранит…»

VIII. К Неману

Do Niemna

	Где струи прежние, о Неман мой родной? Как в детстве я любил их зачерпнуть горстями! Как в юности любил, волнуемый мечтами, Ища покоя, плыть над зыбкой глубиной!
	Niemnie domowa rzeko moja! gdzie są wody, Które niegdyś czerpałem w niemowlęce dłonie, Na których potém w dzikie pływałem ustronie, Sercu niespokojnemu szukając ochłody.

Неман, родная река моя! Где эти воды, Что я черпал когда-то в бессильные горсти бывало, На которых потом ещё в дикую глушь уплывал я, Ища неспокойному сердцу прохлады свободной? — перевод И. В. Фёдорова, 1882

XI. Резиньяция

Rezygnacya

	Всех несчастней тот, кто полюбить не может И в памяти хранит любви минувшей сон. <…> И сердце у него — как древний храм в пустыне, Где всё разрушил дней неисчислимых бег, Где жить не хочет бог, не смеет — человек.
	Ten u mnie ze wszystkich nieszczęśliwszy ludzi, Kto nie kocha, że kochał, zapomniéć nie zdoła. <…> I serce ma podobne do dawnéj świątyni, Spustoszałéj niepogód i czasów koleją, Gdzie bóstwo nie chce mieszkać, a ludzie nie śmieją.

По мне всех жалче, кто совсем не любит Иль любви минувшей позабыть не может. И как разорённый храм оно в пустыне — Рушится и гибнет: жить в его святыне Божество не хочет, человек не смеет. — «Жалок тот…»

XII. К ***

Do ***

Ты смотришь мне в глаза, страшись, дитя, их взгляда: То взгляд змеи, в нём смерть невинности твоей. Чтоб жизни не проклясть, беги, беги скорей, Пока не обожгло тебя дыханьем яда. <…> Нет, унизительно обманом брать дары! Ты лишь в преддверии девической поры, А я уже отцвёл, страстями опаленный. Меня могила ждёт, тебя зовут пиры… Обвей же, юный плющ, раскидистые клены, Пусть обнимает тёрн надгробные колонны!

Patrzysz mi w oczy, wzdychasz, zgubna twa prostota, Lękaj się jadu, który w oczach żmii płonie, Uciekaj nim cię oddech zatruty owionie, Jeśli nie chcesz kląć reszty twojego żywota. <…> Moje, gdzie są przeszłości smętarze i trumny. Młody bluszczu, zielone obwijaj topole, Zostaw cierniom grobowe otaczać kolumny.

Ты в очи мне глядишь, вздыхаешь ты: напрасно! Во мне — змеиный яд. Прочь! Осторожна будь! Побереги себя! Доверчивость опасна. Ты увлекаешься. Спеши уйти! Забудь! <…> Твоя обитель — свет, моя — кладбище, мрак. Так вейся ж, юный плющ, вкруг тополей зелёных, Дав место терниям при гробовых колоннах! — «К …»

XVIII. К Д. Д. Визит

Do D. D. Wizyta

Вошёл лишь и с нею успел я два слова Промолвить — звонок! — и ливрейный (тут хам С докладом: «Визит!..») Чу! Звонят уже снова; Один — из ворот, а другой — к воротам. При входах всех волчьи я вырыл бы ямы, Устроил капканы по всем тут местам; А это не в помощь — за Стикс бы я самый Ушёл, окопался б, и спрятался там. Докучник сидит: смерть душа моя чует, Казнится, мгновенья последнего ждёт, А он всё о рауте вчерашнем толкует!

Ledwie wnijdę, słów kilka przemówię z nią samą; Jużci dzwonek przeraża, wpada galonowy, Za nim wizyta, za nią ukłony, rozmowy, Ledwie wizyta z bramy, już druga za bramą. Gdybym mógł, progi wilczą otoczyłbym jamą, Stawiłbym lisie pastki, kolczaste okowy, A jeśli niedość bronią, uciecbym gotowy Na tamten świat stygową zasłonić się tamą. O przeklęty nudziarzu! ja liczę minuty, Jak zbrodniarz co go czeka ostatnia katusza, Ty pleciesz błahe dzieje wczorajszéj reduty.

Едва я к ней войду, подсяду к ней — звонок! Стучится в дверь лакей, — неужто визитёры? Да, это гость, и вот — поклоны, разговоры… Ушёл, но чёрт несёт другого на порог! Капканы бы для них расставить вдоль дорог, Нарыть бы волчьих ям, — бессильны все затворы!.. Ужель нельзя спастись от их проклятой своры? О, если б я удрать на край вселенной мог! Докучливый глупец! Мне дорог каждый миг, А он, он всё сидит и чешет свой язык…

XIX. Визитёрам

Do wizytujących

Чтоб милым гостем быть, послушай мой совет: Не вваливайся в дом с непрошённым докладом О том, что знают все <…>. И если ты застал приятный tête-à-tête, Заметь, <…> Не смущены ль они, в порядке ль туалет. И если видишь ты: прелестнейшая панна, Хоть вовсе не смешно, смеётся непрестанно, А кавалер молчит, скривив улыбкой рот, То взглянет на часы, то ёрзать вдруг начнёт, Так слушай мой совет, откланяйся нежданно! И знаешь ли, когда прийти к ним? Через год!

Pragniesz miłym być gościem, czytaj rady moje. Niedość wszedłszy donosić o czém wszyscy wiedzą <…>. Jeśli w salonie znajdziesz bawiących się dwoje, Zważaj, <…> Czy wszystko jest na miejscu, czy w porządku stroje. Jeśli pani co wyraz zaśmiać się gotowa, Choć usta śmiać się nie chcą; jeśli panicz z boku Pogląda i zegarek dobywa i chowa, I grzeczność ma na ustach a cóś złego w oku: Wiész jak ich trzeba witać? Bywaj zdrów, bądź zdrowa; A kiedy masz ich znowu odwiedziéć? — po roku.

Как милым быть гостем — хочу я поведать Совет мой: рассказом укрась свой визит <…>. ‎Коль двое в салоне тут — гость и хозяйка, Смотри наблюдая: <…> Их туалет В порядке ли полном?.. Она… замечай-ка!.. ‎Смеётся, но нехотя; он достаёт Часы из кармана и смотрит лукаво, Учтив, но в глазах-то заметна отрава, — ‎Вставай и «прощайте» скажи; твой черёд! Желаю-де весело жить вам и здраво. — Когда ж ты их вновь посетишь? — Через год. — «К делателям визитов»

XXI. Данаиды

Danaidy

Где золотой тот век, не ведавший печали, Когда дарили вы, красавицы, привет За праздничный наряд, за полевой букет, И сватом голубя юнцы к вам засылали? Теперь дешёвый век, но дороги вы стали: Той золото даёшь — ей песню пой, поэт! Той сердце ты сулишь — предложит брак в ответ! А та богатства ждёт — и что ей в мадригале! Вам, данаиды, вам, о ненасытный род, Я в песнях изливал всю боль, что сердце жжёт, Все горести души, алкающей в пустыне.

Płci piękna! gdzie wiek złoty, gdy za polne kwiaty, Za haftowane kłosem majowe sukienki, Kupowano panieńskie serduszka i wdzięki, Gdy do lubéj gołębia posyłano w swaty? Dzisiaj wieki są tańsze a droższe zapłaty. Ta któréj złoto daję, prosi o piosenki; Ta któréj serce daję, żądała méj ręki; Ta którą opiéwałem, pyta czym bogaty. Danaidy! rzucałem w bezdeń waszéj chęci Dary, pieśni, i we łzach rostopioną duszę; Dziś z hojnego jam skąpy, s czułego szyderca.

Прекрасный пол! О где ты, век златой? О где вы, Дни чудные, когда за полевой цветок, За ленту алую — сдавалось сердце девы, И перед милою быть сватом голубь мог? ‎Теперь дешёвый век, и нежный пол — дороже. Той золото даю: нет! Гимны ей слагай! Той сердце предлагал: отдай и руку! Боже! Ту пел и славил я: богат ли? Отвечай! ‎О Данаиды! Я кидал (несчастный грешник!) Святыню в бочку вам; при гимнах, при дарах, Я сердцем жертвовал, расплавленным в слезах.

О сборнике

1827

	Правду говоря, я предвидел всё заранее: что дамы примут меня без особой нежности, что масса читателей не слишком будет увлечена, но всё же признаюсь, что надеялся найти у классиков, если не одобрение, то большее понимание.
	— Мицкевич, письмо А. Э. Одынцу 26 апреля

• см. рецензию Петра Вяземского на «Сонеты» марта

	Сонеты Мицкевича Мостовский наилучшим образом оценил одним словом: мерзость. <…> всё непристойно, низменно, грязно, невежественно; всё может быть крымским, татарским, но не польским. <…> Расстроенное воображение Мицкевича возбуждают грязные литовские прачки.
	— Каэтан Козьмян, письмо Ф. Моравскому марта

	Литовцы настолько переполнены славой своего сморгонского поэта, что заполнили все дома этими Сонетами. Валерий Красиньский галопом разносит их повсюду.
	— Каэтан Козьмян, письмо кому-то тогда же

	Когда он говорит о возлюбленной, то скорее следует за древними в изображении чувственной, а не современной мечтательной любви. Я мог бы привести тысячи доказательств того, что «Сонеты» Мицкевича означают его переход от романтизма к классицизму.
	— Францишек Моравский, письмо А. Э. Козьмяну марта-апреля