Создания света, Создания тьмы

«Создания света, Создания тьмы» (англ. Creatures of Light and Darkness) — роман Роджера Желязны 1969 года в жанре научно-мифологического фэнтези.

Цитаты

Прелюдия в Доме Мёртвых

Когда Уэйким приходит в себя, по бокам у него висят две серебряные руки, холодные и нечувствительные. <…> Язык Анубиса мечется меж клыков: — Положи правую руку в огонь, — говорит он, пока та не раскалится добела. <…> — Теперь, — говорит Анубис, — возьми свою мужскую плоть в правую руку и сожги её. Уэйким облизывает губы. — Господин… — Выполняй! Он делает это и падает без сознания, не успев довершить начатое. Когда он вновь приходит в себя и смотрит вниз, то весь он из мерцающего серебра, бесполый и сильный.

When Wakim awakens, two seamless silver arms hang at his sides, cold and insensitive. <…> Anubis’ tongue darts forth. “Place your right hand into the flames,” he says, “and hold it there until it glows white.” <…> “Now,” says Anubis, “seize your manhood in your right hand and burn it away.” Wakim licks his lips. “Master…” he says. “Do it!” He does this thing, and he falls to unconsciousness before he has finished. When he awakens again and looks down upon himself, he is all of gleaming silver, sexless and strong.

	— Может ли жизнь сама ограничивать себя? Нет. Она есть бессмысленное стремление двоих стать бесконечностью. Может ли смерть сама ограничить себя? Никогда. Ибо она — столь же бессмысленное усилие нуля поглотить бесконечность.
	Can life be counted upon to limit itself? No. It is the mindless striving of two to become infinity. Can death be counted upon to limit itself? Never. It is the equally mindless effort of zero to encompass infinity.

	— А как Срединные Миры воспринимают ваше управление? — Они живут с ним и с ним умирают. Это выше их разумения, ибо необходимо только, чтобы они продолжали существовать. Такой порядок стал законом природы, а значит, он совершенно беспристрастен и в равной степени воздействует на всех, кто ему подвластен.
	“And how do the Middle Worlds accept your control?” “They live with it, and they die with it. It is above their objections, for it is necessary for their continued existence. It is become a natural law, and it is utterly impartial, applying with equal force to all who come beneath it.”

	… двести факелов сияют на колоннах, подобные бессмертным мыслям…
	… the two hundred torches blaze upon the pillars like immortal thoughts…

Пробуждение Огненной Ведьмы

Ведьма Лоджии пробуждается ото сна и дважды вскрикивает. В этот раз спала она долго и глубоко. Фамильяр пытается успокоить госпожу, но делает это неловко и лишь окончательно её будит. Тогда она поднимается среди подушек в своей спальне, высокой, как кафедральный собор, и Время вместе с беспутным Тарквинием отходят от неё шагами призраков, но она останавливает их в бесконечности движением руки и шёпотом губ и слышит свой стон, и видит в прошлом кошмарное кричаще — требовательное нечто, которое она породила… Дадим десять пушечных залпов и сотрём их из воздуха и слуха, оставив лишь девять напряжённых моментов тишины, что лежат между ними. И станут они сердцебиениями некоего сверхъестественного существа. И в этом средоточье тишины да положат опустевшую кожу, избавившуюся от своей змеи. И стихнут стоны у отмели, призывающие затонувший корабль вернуться в гавань. Заберите лишь кошмарное нечто с его слезами, — ледяными каплями вины, которые подобны огню, прожигающему твоё лоно. <…> Если ты любила когда-нибудь — постарайся вспомнить это. Если ты предавала когда-нибудь — обмани себя, что было даровано тебе прощение. Если ты боялась когда-нибудь — солги на мгновение, что дни те ушли и нет им возврата. Ценою себя купи себе ложь и держись за неё, пока есть для этого силы. Обними своего фамильяра, кем бы он ни был, прижми к груди и гладь его, пусть мурлычет. Обменяй жизнь и смерть на забвение, но свет или тьма настигнут прах твой или твою плоть. Придёт утро, а с ним — память…

The Witch of the Loggia stirs in her sleep and cries out twice. Long has she slept now, and deeply. Her familiar rushes to comfort her, but bungles the job and causes her to awaken. She sits up then among cushions in her cathedral—high hall, and Time with Tarquin’s ravishing stride from her divan moves like a ghost, but she sees him and freezes him in his tracklessness with a gesture and a word, and hears then her doubled cry and looks backward with her eyes upon the dreamdark scream-sought thing she’d borne. Let there be ten cannon crashes and remove them from the air and the ear, preserving the nine crowded silences that lie between. Let these be heartbeats, then, and felt throughout the body mystical. In this still center, place a dry skin which has sloughed its snake. Now, let there be no moaning at the bar should a sunken ship return to port. Instead, withdraw from the dreamdark thing, with its rain like rapid-fire rosaries of guilt, cold and untold upon your belly. <…> lf you ever loved anything in your life, try to remember it. If you ever betrayed anything, pretend for a moment that you have been forgiven. If you ever feared anything, pretend for an instant that those days are gone and will never return. Buy the lie and hold to it for as long as you can. Press your familiar, whatever its name, to your breast and stroke it till it purrs. Trade life and death for oblivion, but light or dark will reach your bones or your flesh. Morning will come, and with it remembrance.

Смерть, жизнь, маг и розы

Прислушайтесь к этому миру. Он зовётся Блис, и его совсем нетрудно услышать: звуки его могут быть смехом, вздохами или довольной отрыжкой. Они могут быть урчанием машин или биением сердец. Они могут быть дыханием толпы или шелестом слов. Они могут быть шорохом шагов, поцелуем, шлепком, плачем младенца. Музыкой? Да, возможно, и музыкой. Стуком клавиш пишущей машинки — сознания, в черноте ночи целующего бумагу?

Listen to the world. It is called Blis, and it is not hard to hear at all: The sounds may be laughter, sighs, contented belches. They may be the clog-clog of machinery or beating hearts. They may be the breathing of multitudes or their words. They may be footsteps, footsteps, the sound of a kiss, a slap, the cry of a baby. Music. Music, perhaps. The sound of typewriter keys through the Black Daddy Night, consciousness kissing paper only?

	Запахи растений здесь душисты, и ветерки приносят их как ласковые поцелуи. <…> Запахи дыма над кострами, запахи пищи и чистый аромат пролитого вина. Вдохните этот мир. Попробуйте на вкус, пейте его и объедайтесь им.
	The odors are of sweet and growing things and kissful come the breezes. <…> Then there are smells of wood-smoke, smells of food, and the clean aroma of alcohol. Smell the world. Taste it, swallow it and hold it in your belly. Burst with it.

	Он смотрит шоу лишения девственности, пробует образчик нового наркотика…
	He watches the deflowering-show, samples the narcotics exhibit…

— По вашей одежде, уважаемый, я узнаю в вас проповедника… — Да, но нетеистического, несектантского толка. — Вот и чудесно. Не хотите ли малость подзаработать? Это совсем недолго. — Смотря что я должен делать. — Человек собирается прилюдно совершить самоубийство и будет похоронен в этой палатке. Могила уже вырыта и все билеты проданы. Но сейчас публика начинает беспокоиться. Исполнитель отказывается приступить к делу без должного религиозного напутствия, а мы не в силах протрезвить проповедника.

“I see by your outfit you may be a preacher.” “Yes, I am—of the non-theistic, non-sectarian sort.” “Very good. Would you care to earn some money? It will only take a few moments.” “What would you have me do?” “A man is going to commit suicide and be buried in that tent, The grave is already dug and all the tickets have been sold. The audience is growing restless now, though. The performer won’t do it without proper religious accompaniment, and we can’t sober up the preacher.”

	— Публичное самоубийство. <…> Они забыли, как выглядит смерть.
	“Suicide show. <…> They’ve forgotten what death is like.”

	— Этот человек не мёртв — он только дымится.
	“That man is not dead—only smoldering.”

Он мчится вперёд, пересекая небо на спине огромного зверя из вороненой стали. У зверя восемь ног, и копыта его — алмазы. Он вдвое больше, чем любая из лошадей, а голова его сверкает золотом, как у китайского демона-пса. Лучи голубого света бьют из ноздрей, и хвост его — три антенны. Он летит сквозь бездонную тьму, что лежит между звёздами, и медленно перебирает стальными ногами, переступая из ничего в ничто, но каждый шаг его вдвое длиннее предыдущего, хотя и длится столько же, сколько самый первый. Бесчисленные солнца проносятся мимо, исчезают позади, вспыхивают и гаснут. Он как тень скользит сквозь миры, пронзает туманности, все быстрее и быстрее — а искрящихся вихрях звездопада и непроглядности вечной ночи. Говорят, что если дать ему размяться, он сможет перешагнуть Вселенную за один шаг. Что случится, если после этого он продолжит свой бег, не знает никто. Его всадник когда-то был человеком. Он тот, кого называют Стальным Генералом. Нет, он не закован в стальные латы, само его тело из стали. И пока он скачет так, отринув все человеческое, его взгляд устремлен в пустоту, а рука лежит на похожей на дубовые листья бронзовой чешуе, покрывающей шею его скакуна. Он держит четыре повода, тонких, как шелковые нити, на кончиках пальцев левой руки. На мизинце он носит кольцо из выдубленной человеческой плоти, ибо для него было бы бессмысленным и странным носить украшение из металла. Плоть эта некогда была его плотью. Куда бы он ни ехал, он возит в себе складное пятиструнное банджо — там, где когда-то давно было его сердце. Когда он играет на нём, то превращается как бы в Орфея наоборот, и люди послушно следуют за ним в ад.

He is coming, riding down the sky on the back of a great beast of burnished metal. It has eight legs and its hooves are diamonds. Its body is as long as two horses. Its neck is as long as its body, and its head is that of a Chinese demon dog out of gold. Beams of blue light come forth from its nostrils and its tail is three antennae. It moves across the blackness that lies between the stars, and its mechanical legs move slowly. Each step that it takes, however, crossing from nothing to nothing, carries it twice the distance of the previous step. Each stride also takes the same amount of time as the prior one. Suns flash by, fall behind, wink out. It runs through solid matter, passes through infernos, pierces nebulae, faster and faster moving through the starfall blizzard in the forest of the night. Given a sufficient warm•up run, it is said that it could circumnavigate the universe in a single stride. What would happen if it kept running after that, no one knows. Its rider was once a man. He is the one who is called the Steel General. That is not a suit of armor that he is wearing; it is his body. He has turned off most of his humanity for the duration of the trip, and he stares now straight ahead past the scales like bronze oak leaves on the side of his mount’s neck. He holds four reins, each as thick as a strand of silk, on the fingertips of his left hand. He wears a ring of tanned human flesh on his little finger, because it would be senseless and noisy for him to wear metal jewelry. The flesh was once his; at least, it helped to surround him at one time long ago. Wherever his goes, he carries a collapsible five-string banjo with him in a compartment near to where his heart used to be. When he plays it he becomes a kind of negative Orpheus and men follow him to Hell.

	Волны светлых волос падают на её обнажённые плечи, а два тугих завитка, пересекаясь на лбу, образуют букву Х. Носик чуть вздёрнут, рот — крошечный синий цветок, а подбородок так мал, что о нём не стоит и говорить.
	The fine strands of her pale hair tickle her naked shoulders, and two stiffened spears of it cross to form an X in the center of her brow. Her nose is small, her mouth is a tiny blue flower, and she has very little chin to speak of.

	Слепые Норны бьют по крошечной серебряной наковальне молоточками пальцев.
	The blind Norns strike a tiny silver anvil with fingers that are mallets.

Тень чёрной лошади

В огромном зале Дома Мёртвых на стене за троном Анубиса появляется громадная тень. Она могла бы показаться декорацией, инкрустацией или рисунком, если бы не её абсолютная чернота, в которой скрыто нечто, обладающее глубиной беспредельности. И — она едва заметно движется. Это тень чудовищной лошади, и неверный свет горящих по обеим сторонам трона чаш не искажает и не рассеивает её. В огромном зале нет ничего, что могло бы отбрасывать такую тень, но окажись вы там, вы могли бы услышать слабое дыхание. С каждым выдохом пламя колеблется и вздымается вновь. Она медленно движется по залу, останавливается у трона, и там, где он только что возвышался, зияет чернота. Тень беззвучна, лишь меняет в движении свои очертания. У неё грива, хвост и четыре ноги с копытами. Опять слышится дыхание, подобное шуму органных мехов.

In the great Hall of the House of the Dead there is an enormous shadow upon the wall, behind the throne of Anubis. It might almost be a decoration, inlaid or painted on, save that its blackness is absolute and seems to hold within it something of a limitless depth. Also, there is a slight movement to it. It is the shadow of a monstrous horse, and the blazing bowls on either side of the throne do not affect it with their flickering light. There is nothing in the great Hall to cast such a shadow, but had you ears in that place you could hear a faint breathing. With each audible exhalation the Flames bow down, then rise again. It moves slowly about the Hall and returns to rest upon the throne, blotting it completely from your sight, had you eyes in that place, It moves without sound and it changes in size and shape as it goes on. It has a mane and a tail and four hooved legs in outline. Then the sound of breathing comes again, like that of a mighty organ-bellows.

Изменение направления волны

	Теперь одни говорят, что имя её — Милосердие, другие — что Похоть. Непроизносимое смертными имя её — Исида, а тайна души её — прах.
	Now, some say her name is Mercy and others say it’s Lust. Her secret name is Isis. Her secret soul is dust.

Место стремлений сердца

Мир этот устроен так, что откуда бы вы на него ни взглянули, он покажется вам висящей в космосе голубой каплей, полностью лишённой суши. Но если достаточно глубоко погрузиться в океан этого мира, то пересечешь нижнюю поверхность вод и войдешь в атмосферу планеты. Опускаясь ещё ниже, достигнешь земли. Обходя эту землю, вы нашли бы другие моря — воды под водами, висящими в небе. Океан плещется в тысяче футов над головой. Яркие рыбы снуют по его дну, как диковинные созвездия, и здесь внизу, на земле, всё сверкает.

The world within which he walks is so constructed that if one were to approach it from any direction, it would appear to be a world completely lacking in land masses. If one were to descend far enough beneath that sea which surrounds it, however, one would emerge from the underside of the waters and enter into the planet’s atmosphere. Descending still farther, one would reach dry land. Traversing this land, one might come upon other bodies of water, waters bounded by land, beneath the sea that hangs in the sky. The big sea flows perhaps a thousand feet overhead. Bright fish fill its bottom, like mobile constellations. And down here on the land, everything glows.

Он способен мгновенно перенести себя в любое место, какое только может отчётливо себе представить. А воображение у него очень пылкое. Допустим, любое место, которое вы способны вообразить, существует где-то в бесконечности; если же и Принц может подумать о нём, то он в состоянии оказаться там. Некоторые теоретики утверждают, что его видение места и желание оказаться в нём на самом деле есть акт творения. Никто не знал об этом месте прежде, и если Принц может отыскать его, тогда, возможно, в действительности он сделал так, что оно возникло. Впрочем, положите в основу бесконечность — остальное просто.

He can transport himself, in no time at all, to any place that he can visualize. And he has a very vivid imagination. Granting that any place you can think of exists somewhere in infinity, if the Prince can think of it too, he is able to visit it. Now, a few theorists claim that the Prince’s visualizing a place and willing himself into it is actually an act of creation. No one knew about the place before, and if the Prince can find it, then perhaps what he really did was make it happen. However—positing infinity, the rest is easy.

Гадальщик города Лильяменти

	Д'донори поделён на множество крошечных городов-государств и герцогств, постоянно воюющих друг с другом, заключающих союзы лишь для уничтожения всякого, кто пытается объединить их раз и навсегда.
	D’donori is made up of numerous small city-states and duchies which are constantly at war with one another, uniting only for purposes of destroying anyone who attempts to unite them on a permanent basis.

	Мрачный чернобородый герцог с короной, вживлённой в череп…
	The somber, black-bearded Duke, whose crown has been grafted upon his scalp…

	Множество листов «Таймс», ежемесячного журнала Лильи, полностью покрывают пол.
	Many sheets of that monthly journal the Ligla Times are spread upon the floor, covering it fully.

— Ну что ж, хорошо, — вздыхает Фрейдаг. — В таком случае мы используем вот этого, — он легонько щекочет ножом темноглазого человека с седой бородой. — Превосходные кишки. Его зовут Болтаг. — Ты знаешь его? — Болтаг мой дальний родственник. Кроме того, он главный гадальщик Лорда Юискига, — до вчерашнего вечера, разумеется. Шарлатан, каких мало. Пусть его внутренности наконец послужат доброму делу. Тот, кого назвали Болтагом, плюет на страницу некрологов «Таймс»: — Ты сам мошенник и великий лжетолкователь языка внутренностей! — Лжец! — визжит Фрейдаг, вцепляясь пленнику в бороду. — Это закончит твою постыдную карьеру! — с этими словами он вспарывает живот Болтага. Запустив руку внутрь, он извлекает горсть внутренностей и разбрасывает их по полу. Болтаг издаёт один-единственный вопль и дальше лежит тихо. Фрейдаг режет скрученные кишки, раскидывает пальцами их содержимое, потом становится на колени и припадает к ним. <…> — …Странно, — бормочет Болтаг, — тебе удалось правильно прочитать эту часть. Но твоё слабое видение… затемнено… тем кусочком брыжейки, который ты по ошибке смешал с другими… — Извиваясь, Болтаг подкатывается ближе, задыхается: — И ты… не сможешь сказать… великому Гору… что он встретится с великой опасностью… и в конце концов… с неудачей… — Замолчи! — кричит Фрейдаг. — Я не нуждаюсь в твоих советах! — Это мои внутренности. Я не позволю, чтобы их читал какой-то позёр!

“Very well, then,” sighs Freydag. “In that case, we shall use his,” and he indicates with his blade one gray-bearded man whose dark eyes are fixed upon his own. “Boltag is the name.” “You know him?” “He is a distant cousin of mine. Also, he is the Lord Uiskeagh s chief scrier—a charlatan, of course. It is good fortune that has finally delivered him into my hands.” The one called Boltag spits upon the Times obituary section when this is spoken. “Thou are the fraud, oh mighty misreader of innards!” says he. “Liar!” cries Freydag, scrambling to his side and seizing him by the beard. “This ends thy infamous career!” and he slits the other’s belly. Reaching in, he draws forth a handful of entrails and spreads them upon the floor. Boltag cries, moans, lies still. Freytag slashes along the bending length of the intestines, spreading their contents with his fingers. He crouches low and leans far forward. “Now, what be thy questions, son of Osiris?” he inquires. <…> “…Strangely,” mutters Boltag, gesturing with his head, “thou hast read that part aright. But thy failing vision—was clouded—by that bit of mesentery thou hast erroneously mixed— into things…” With a mighty effort Boltag rolls nearer, gasps, “And thou—dost not tell—Great Horus—that he will meet with mighty peril—and, ultimately—failure…” “Silence!” cries Freydag. “I did not call thee in for a consultation!” “They are my innards! I will not have them misread by a poseur!”

Руки и стальной человек

Тридцать секунд назад Уэйким стоит позади Генерала и ещё один Уэйким стоит перед Генералом, и Уэйким, стоящий позади, который только что прибыл в это мгновение времени, сплетает пальцы и поднимает руки для удара по металлическому шлему… …тогда как тридцать пять секунд назад Стальной Генерал появляется позади Уэйкима того момента времени, отводит руку и бьет… …тогда как Уэйким тридцать секунд назад, видя себя в фуге наносящим удар, исчезает, чтобы перейти в момент времени за десять секунд до того, где он готовится подражать своему будущему образу, замечая… …как Генерал за тридцать пять секунд от начала схватки видит себя готовым к удару и исчезает, чтобы появиться двенадцатью секундами раньше… Всё это потому, что предусмотрительность во Времени необходима, чтобы обеспечить собственное существование в будущем. …И осмотрительность в будущем, чтобы защитить себя с тыла… <…> Приближается точка первого столкновения, когда Генерал перед Генералом и Уэйким перед Уэйкимом стоят лицом друг к другу и ведут фугу. Пять минут семь секунд будущего застывают в неопределённости, когда двенадцать Генералов и девять Уэйкимов свирепо смотрят друг на друга. …Пять минут двадцать одна секунда, когда девятнадцать Уэйкимов и четырнадцать Генералов изготовились для удара… …За восемь минут шестнадцать секунд до начала атаки сто двадцать три Уэйкима и сто тридцать один Генерал оценивают друг друга и выбирают момент… …Чтобы атаковать en masse в этот момент времени, предоставив своим прошлым «я» самим защищать себя — и, возможно, если момент этот был выбран неправильно, — чтобы пасть и тем закончить битву. Но всё должно где-нибудь кончаться. И каждый из них, молниеносно просчитав и предвидя всё, выбрал этот миг, как самый выгодный для того, чтобы определить будущее и держать его в фокусе. И когда армии Уэйкимов и Генералов сталкиваются, земля стонет под их ногами и само Время протестует против такого с собой обращения. Поднимается ледяной ветер, и мир вокруг них колеблется между бытием и небытием. А где-то Бронз вбивает алмазы в континент и жжет его потоками голубого огня. Трупы окровавленных и растерзанных Уэйкимов и обломки разбитых вдребезги Генералов плывут в искажённом пространстве по волнам изменений, расходящихся вокруг точки их битвы. Но это лишь вероятностные мертвые, так как сейчас не может быть смерти в прошлом, а будущее переделывается. Уэйкимы и Генералы сшибаются в фуге с такой силой, что волны изменений расходятся по всей Вселенной, — вздымаясь, опадая и сходя на нет, когда Время снова наслаивает историю вокруг событий…

Thirty seconds ago, Wakim is standing behind the General and Wakim is standing before the General, and the Wakim who stands behind, who has just arrived in that instant, clasps his hands together and raises them for a mighty blow upon that metal helm— —while thirty-five seconds ago, the Steel General appears behind the Wakim of that moment of Time, draws back his hand and swings it— —while the Wakim of thirty seconds ago, seeing himself in fugue, delivering his two-handed blow, is released to vanish, which he does, into a time ten seconds before, when he prepares to emulate his future image observed— —as the General of thirty-five seconds before the point of attack sees himself draw back his hand, and vanishes to a time twelve seconds previously… All of these, because a foreguard in Time is necessary to preserve one’s future existence… …And a rearguard, one’s back… <…> The point of initial encounter draws on, as General before General and Wakim before Wakim face and fugue. Five minutes and seven seconds of the future stand in abeyance as twelve Generals and nine Wakims look upon one another. …Five minutes and twenty-one seconds, as nineteen Wakims and fourteen Generals glare in frozen striking-stances. …Eight minutes and sixteen seconds before the point of attack, one hundred twenty-three Wakims and one hundred thirty-one Generals assess one another and decide upon the moment… …To attack en masse, within that instant of time, leaving their past selves to shift for themselves in defense—perhaps, if this instant be the wrong one, to fall, and so end this encounter, also. But things must end somewhere. Depending upon the lightning calculations and guesses, each has picked this point as the best for purposes of determining the future and holding the focus. And as the armies of Wakims and the General clash together, the ground begins to rumble beneath their feet and the fabric of Time itself protests this use which has been made of its dispositions. A Wind begins to blow and things become unreal about them, wavering between being and becoming and after-being. And somewhere Bronze smashes his diamonds into the continent and spews forth gouts of blue fire upon it. Corpses of bloodied and broken Wakims and fragments of shattered Generals drift through the twisting places beyond the focus of their struggles and are buffeted by the winds. These be the dead of probability, for there can be no past slaying now, and the future is being remade. The focus of the fugue has become this moment of intensity, and they clash with a force that sends widening ripples of change outward through the universe, rising, diminishing, gone by, as Time once more tricks history around events.

	— Штатские гибнут! — кричит один из Генералов. Один из Уэйкимов смеётся: — Кого в Доме Мёртвых волнует, есть на тебе мундир или нет?
	“Civilians are dying!” cries a moment of the General. A moment of Wakim laughs. “What difference does a uniform make in the House of the Dead?”

Гнев огненной леди

… она движется, как пловец среди многоруких тел, машин с перьями и человеческими лицами, женщин с мерцающими огнями на коже, мужчин со шпорами, растущими из локтей, мимо тысяч обычных лиц всех шести рас, мимо женщины, похожей на огромную скрипку — из её груди несётся музыка, доходящая сейчас до неистового и невыносимого крещендо, отталкивает мужчину, носящего сердце в жужжащей шкатулке, подвешенной к поясу; бьёт непонятное создание, похожее на полураскрытый зонтик, которое в безумии обвивает её щупальцами; расталкивает толпу прыщавых зелёных карликов…

… she moves like a swimmer doing a breast stroke amid bodies large and many-limbed, machines with faces and feathers, women with blinking lights within their breasts, men with spurs at their joints, hordes of ordinary-appearing persons of the six races, a woman from whose blue thorax violin notes constantly emerge, coming now in a frantic crescendo which it hurts her ears to hear, and passes then by a man who carries his heart within a humming casket close against his side; she strikes a creature like an uncovered umbrella, which encircles her with a tentacle in its frenzy; now she pushes past a horde of pimply green dwarves…

	Локон волос цвета крови пламенеет у её виска. Правая рука, оттенком почти сливаясь с алостью ногтей, держит поводья, привязанные к пустоте перед колесницей.
	A lock of her hair hangs down, the color of blood. Her right hand, almost as red as its nails, holds reins which are attached to nothing before the chariot.

	… большие тёмные глаза на тонком лице, таком прекрасном и горящем жизнью, с ресницами, касающимися бровей и взлетающими как крылья малиновых бабочек, с губами, розовыми, как коралл, приоткрытыми в мимолётной улыбке, какую можно иной раз увидеть, когда долго глядишь на огонь.
	eyes dark and large within an heart-shaped face, so red and blazing with life, and lashes that reach to the brows with a movement like the wings of crimson butterflies, and teeth pink as flesh within a sudden smile of the sort that may sometimes be seen when staring into flames.

Марачек

На Марачеке нет океанов. Осталось лишь несколько ключей, солоноватых и пахнущих псиной. Солнце его — крошечная красноватая звезда, давно уставшая светить, слишком высокомерная или слишком ленивая, чтобы однажды стать новой и умереть во вспышке славы — она льёт свой бессильный свет, и уродливые каменные глыбы отбрасывают синеватые тени на оранжево-серые пески, бесконечно перебираемые ветрами;..

There are no oceans on Marachek. There are still a few bubbly springs, these smelling like wet dogs and being warm and brackish. Its sun is a very tired and tiny reddish star, too respectable or too lazy ever to have become a nova and passed out in a burst of glory, shedding a rather anemic light which makes for deep, bluish shadows cast by grotesque stands of stone upon the enormous beach of dun and orange that is Maracheck beneath its winds;..

… цитадель Марачек-Карнак, изначальный город, но обитатели его — лишь насекомые и рептилии, пожирающие друг друга; и только один из обитателей этого мира занят сейчас совсем другим — жаба, сидящая под опрокинутым бокалом на древнем столе в самой высокой, северо-восточной башне Марачека, — она кажется спящей в этот миг, когда больное солнце поднимается из пыли и сумерек и свет звёзд слабеет.

the Citadel of Marachek-Karnak, the archetypal city, which is now mainly inhabited by little skittering things, generally insects and reptiles, that feed upon one another, one of which (a toad) exists at this moment of Time beneath an overturned goblet upon an ancient table in Marachek’s highest tower (the northeastern) as the sickly sun raises itself from the dust and dusk and the starlight comes down less strongly.

Сексокомп

Сегодня всякий знает, что машины занимаются любовью. Ну, если не всякий, то хотя бы тот, кто читал метафизические писания святого Иакова Механофила, рассматривающего человека как сексуальный орган машины, созданный ею для осуществления высшего предназначения Механизма. Человек производит одно за другим поколения машинного рода, машина же проводит свою механическую эволюцию через человека, пока не наступит тот момент, когда он выполнит свою задачу, совершенство будет достигнуто и можно будет произвести Великую Кастрацию. Святой Иаков, разумеется, еретик. Как было продемонстрировано на примерах, слишком многочисленных, чтобы на них ссылаться, здоровой машине требуется пол. Затем, так как человек и машина часто подвергаются взаимообмену компонентами и целыми системами, то всякое существо имеет возможность побывать в любой точке спектра «машина-человек», где только пожелает. Человек — чрезмерно самонадеянный орган, следовательно, достигает своего апофеоза или слияния с Механизмом через жертву и искупление. Человеческая изобретательность много сделала для этого, но изобретательность — это, по сути, форма механического вдохновения. Можно более не говорить о Великой Кастрации, можно не рассматривать отсечение от машины её творения. Человек должен остаться как часть Единого Целого. <…> Машины занимаются любовью посредством человека, но произошли многочисленные обмены функциями, и получилось так, что они обычно любят духовно. Взгляните же на только что возникший уникальный феномен: Компьютер Наслаждений, компьютер, подобный оракулу, способный ответить на огромный круг вопросов, но который будет делать это лишь до того момента, пока вопрошающий сможет по-настоящему удовлетворять его.

Now everyone knows that some machines make love, beyond the metaphysical writings of Saint Jakes the Mechanophile, who posits man as the sexual organ of the machine which created him, and whose existence is necessary to fulfill the destiny of mechanism, producing generation after generation of machinekind, all the modes of mechanical evolution flowing through man, until such a time as he has served his purpose, perfection has been reached, and the Great Castration may occur. Saint Jakes is, of course, a heretic. As has been demonstrated on occasions too numerous to cite, the whole machine requires a gender. Now that man and machine undergo frequent interchanges of components and entire systems, it is possible for a complete being to start at any point in the mech-man spectrum and to range the entire gamut. Man, the presumptuous organ, has therefore achieved his apotheosis or union with the Gaskethead through sacrifice and redemption, as it were. Ingenuity had much to do with it, but ingenuity of course is a form of mechanical inspiration. One may no longer speak of the Great Castration, no longer consider separating the machine from its creation. Man is here to stay, as a part of the Big Picture. <…> Machines make love via man, but there have been many transferences of function, and they generally do it spiritually. Consider, however, an unique phenomenon which has just arisen: the Pleasure-Comp—the computer like an oracle, which can answer an enormous range of inquries, and will do so, only for so long as the inquirer can keep it properly stimulated.

Главные поручения

	— Почему вы здесь, и что это за падаль на столе? — Мы здесь, сэр, потому, что нас нет в других местах, — усмехается Фрамин, — а на столе — два человека и жаба, и все они, должен заметить, лучше тебя. <…> Могу я поинтересоваться, что привело столь скудно одетого бога мщения в эти золотушные места?
	“Why are you here, and what is that carrion on the table?” “We are here, sir, because we are not elsewhere,” says Vramin, “and the table contains two men and a toad—all of whom, I should say, are your betters. <…> What, may I inquire, brings the scantily clad god of vengeance to this scrofulous vicinity?” —Vramin.

— Стальной Генерал? Невозможно! Он мёртв уже столетия. Я сам убил его! — Многие убили его. Но никто не покорил. <…> Неважно, на чьей стороне он сражается. Победитель или побеждённый, он есть дух мятежа и ему не дано умереть. — Мне не нравится твоя уверенность! — говорит Гор. — Если разобрать эту груду железа на мельчайшие части и уничтожить их, одну за другой, рассеивая по всем мирам, тогда он, несомненно, умрёт… — Так уже делали. И столетие за столетием друзья Генерала собирали его.

“The Steel General? Impossible! He has been dead for centuries. I slew him myself!” “Many have slain him. None have vanquished him. <…> It matters not which side he fights upon. Win or lose, he is the spirit of rebellion, which can never die.” “I like not this talk,” says Horus. “Surely, if one were to number all his parts and destroy them, one by one, and scatter them across the entire cosmos, then would he cease to exist.” “This thing has been done. And over the centuries have his followers collected him and assembled the engine again.”

— Не забывай, что жезл жизни — это и копьё смерти! — кричит Фрамин и, делая выпад, пронзает жабу, сидящую у левой руки Гора. Гор не успевает обернуться, как внезапный порыв ветра проносится по комнате, а жаба стремительно вырастает в высокую фигуру, стоящую в центре стола. Золотистые волосы взъерошены, тонкие губы растянуты в улыбке, и зелёные глаза его сияют, когда он видит забавную картину у своих ног. Принц-Что-Был-Жабой дотрагивается до красного пятна на плече и говорит Фрамину: — Разве не знал ты, что сказано: «не обижай птицу и зверя»? — Киплинг, — отвечает Фрамин, улыбаясь. — А ещё Коран.

“Know that the wand of life is also a lance of death!” cries Vramin, and with a lunging motion spears the toad, which sits immediately beside Horus’ left hand. Before Horus can turn upon him, there is a quick outward rush of air as the toad explodes into a towering form in the center of the table. His long golden hair stands high and his thin lips draw back into a smile, as his green eyes fall upon the tableau at his feet. The Prince Who Had Been A Toad touches a red spot on his shoulder, says to Vramin, “Did you not know that it has been written, ‘Be kind to bird and beast’?” “Kipling,” says Vramin, smiling. “Also, the Koran.”

	— А от кого же, по-твоему, ты получил свои богоподобные таланты? От Осириса? Хирургия могла дать ему цыплячью голову, а его собственная сомнительная наследственность — способности к математике, но ты и я — меняющие облик, — сыновья Исиды…
	“And from what strain do you think you derived your godlike powers? Osiris? Cosmetic surgery might have given him a chicken’s head, and his own dubious strain an aptitude for mathematics—but you and I, shape-shifters both—are sons of Isis…”

Цербер зевает

	Пёс перебрасывает перчатку от одной головы к другой, пока, зевнув, не промахивается, и та падает на землю. Он извлекает её из костей, валяющихся вокруг, виляет хвостами, сворачивается клубком и закрывает четыре глаза.
	The dog tosses the glove from head to head until, yawning, he misses and it falls to the ground. He fetches it from among the bones that lie at his feet, wags his tails, curls up, and closes four eyes.

Бог есть любовь

	Пятьдесят тысяч приверженцев Старых Сандалий, ведомые шестью жрецами-кастратами, поют величественную литанию. Тысяча воинов, обезумевших от наркотиков, выкрикивает «слава — слава — слава» и потрясает копьями пред алтарем Необуваемых.
	Fifty thousand devotees of the Old Shoes, led by six castrati-priests, chant a magnificent litany within the stadium. A thousand drug-maddened warriors, glory glory glory-saying, sway with their spears before the altar of the Unwearable.

Никогда не быть

Осирис держит в руке череп и смеётся, нажимая кнопку: — Когда-то смертная, теперь ты вечно будешь пребывать в Доме Жизни. Когда-то красивая, ты увяла. Когда-то гордая, ты докатилась до этого. — А кто, — отвечает череп, — кто виноват? Не ты ли, Повелитель Дома Жизни, не дающий мне отдыха? И опять смеётся Осирис: — Знай же, что я использую тебя как пресс-папье. — Если ты когда-нибудь любил — прошу, разбей меня и позволь умереть! Не оживляй часть той, что когда-то любила тебя!.. — Но, дорогая моя леди, однажды я могу вернуть тебе тело, чтобы вновь почувствовать твои ласки… — Мысль об этом мне отвратительна. — Мне тоже. Но когда-нибудь она может показаться мне забавной. — Ты мучаешь всех, кто навлёк на себя твою немилость? — Нет-нет, скорлупа смерти, разве я так жесток? Правда, Ангел Девятнадцатой Станции попытался убить меня, и сейчас его нервная система живёт, вплетённая в ткань ковра, на котором я стою; правда и то, что другие мои враги существуют в более простых формах — в каминах, холодильниках и пепельницах. Но не подумай, что я мстителен. Как Повелитель Жизни, я только обязан воздавать тем, кто угрожал жизни, по делам их. — Я не угрожала жизни, Повелитель. — Ты угрожала покою моего сердца. — Тем, что напоминала твою жену, леди Исиду? — Замолчи! — Ай-яй-яй! Я походила на Королеву Шлюх, твою жёнушку. Потому ты и пожелал меня, а потом решил уничтожить… Тут речь черепа резко обрывается — Осирис с силой швыряет его о стену. Обломки и разбитые микросхемы разлетаются по ковру, Осирис выкрикивает проклятия и бросается к переключателям на панели, нажатие на которые пробуждает множество голосов. Один из них вырывается из динамика в стене: — О мудрый череп, так обмануть бога-предателя! Взглянув на панель и увидев, что это сказал ковёр, Осирис принимается скакать по нему, колотя пятками. Ковёр отчаянно вопит и стонет.

Osiris, holding a skull and depressing a stud on its side, addresses it, saying: “Once mortal, you have come to dwell in the House of Life forever. Once beauty, blooming fair atop a spinal column, you withered. Once truth, you have come to this.” “And who,” answers the skull, “is perpetrator of this thing? It is the Lord of the House of Life that will not let me know rest.” And Osiris makes answer, saying: “Know, too, that I use thee for a paperweight.” “If ever thou didst love me, then smash me and let me die! Do not continue to nourish a fragment of her who once loved thee.” “Ah, but dear my lady, one day might I re-embody thee, to feel thy caresses again.” “The thought of this thing repels me.” “And I, also. But one day it might amuse me.” “Dost thou torment all who displease thee?” “No, no, shell of death, think never that! True, the Angel of the Nineteenth House attempted to slay me, and his nervous system lives, threaded amidst the fibers of this carpet I stand upon; and true, others of my enemies exist in elementary forms at various points within my House—such as fireplaces, ice lockers and ash trays. But think not that I am vindictive. No, never. As Lord of Life, I feel an obligation to repay all things which have threatened life.” “I did not threaten thee, my Lord.” “You threatened my peace of mind.” “Because I resembled thy wife, the Lady Isis?” “Silence!” “Aye! I resembled the Queen of Harlots, thy bride. For this reason didst thou desire me and desire my undoing—” The skulls words are then cut short, however, as Osiris has hurled it against the wall. As it falls to pieces and chemicals and microminiature circuitry are spread upon the carpet, Osiris curses and falls upon a row of switches at his desk, the depression of which gives rise to a multitude of voices, one of which, above the others, cries out, through the speaker set high upon the wall: “Oh clever skull, to so have tricked the fink god!” Consulting the panel and seeing that it is the carpet which has spoken, Osiris moves to the center of the room and begins jumping up and down. There grows up a field of wailing.

Мощь пса

	Размером он был примерно как два с половиной слона…
	Perhaps the size of two and a half elephants…

Подошвы на алтаре

Служба начинается. — Аве, Сандалии, — лепечет первый жрец, — владеющие ступнями… — Аве! — поют остальные пять. — Добрые, благородные и блаженные Сандалии… — Аве! — …пришедшие к нам из хаоса… — Аве! — …просветить наши сердца и уберечь наши ноги. — Аве! — О Сандалии, несущие человечество с начала времен… — Аве! — …превосходные вместилища ступней. — Аве! — Аве, удивительные, носившие бога Котурны! — Мы поклоняемся вам. — Мы поклоняемся вам! — Мы обожаем вас в величии вашей сущности! — Слава! — О, изначальная обувь! — Слава! — Высшая идея Сандалий! — Слава! — Что бы мы делали без вас? — Что? — Наши пальцы были бы исколоты, пятки исцарапаны, и мы бы страдали плоскостопием. — Аве! — Защитите нас, ваших обожателей, добрые и блаженные Сандалии… <…> — …Да несёте нас открыто и смело вперёд… — Аве! — …ныне, присно и во веки веков!

The service begins. “Hail to Thee, Shoes,” lisps the first priest, “wearer of feet…” “Hail!” chant the other five. “Good, kind, noble and blessed Shoes.” “Hail!” “…which came to us from chaos…” “Hail!” “…to lighten our hearts and uplift our soles.” “Hail!” “Oh Shoes, which have supported mankind since the dawn of civilization…” “Hail!” “ultimate cavities, surrounders of feet.” “Hail!” “Hail! Wondrous, battered Buskins!” “We adore thee.” “We adore thee!” “We worship thee in the fulness of thy Shoeness!” “Glory!” “Oh archetypal footgear!” “Glory!” “Supreme notion of Shoes.” “Glory!” “What could we do without thee?” “What?” “Stub our toes, scratch our heels, have our arches go flat.” “Hail!” “Protect us, thy worshipers, good and blessed Footgear! <…> Thou hast come to comfort and support us…” “Hail!” “…upright, forthright and forward forever!”

Уток и жезл

	— Я же говорила тебе, что он придёт, — торжествующе вопит один из сероватых холмов, передергивая длинными влажными ушами.
	“I told you he’d come!” cries one of the grayish mounds, twitching its long, moist ears.

— Я дал им глаза в прошлый раз. — Что же с ними случилось? — О, они редко остаются надолго. Через какое-то время тела Норн отторгают их. Правда, обычно соседи успевают ослепить их раньше. — Почему? — Думаю, просто потому, что они ходят повсюду и хвастаются, что только они одни могут видеть. Соседям это не нравится и приводит к уравниванию возможностей. — Ужасно! — вздыхает Генерал, потерявший счёт тому, сколько раз его самого ослепляли. — Я должен остаться и помочь им. — Они не примут твою помощь, — улыбается Принц. — Не так ли? — Конечно, — говорит один из них. — Мы не желаем использовать наемника против собственного народа, — добавляет другая. — Это нарушило бы права личности, — говорит третье. — Какие права? — Право ослепить нас, разумеется. Что ты за варвар? — Я отказываюсь от своего предложения. — Спасибо.

“The last time I gave them eyes.” “What became of those?” “Oh, they seldom last. After a time, their bodies reject them. Generally, though, their neighbors blind them.” “Why is that?” “I believe it is because they go about boasting how, among all their people, only they are able to see. This results in a speedy democratization of affairs.” “Ghastly!” says the General, who has lost count of his own blindings. “I’m minded to stay and fight for them.” “They would refuse your assistance,” says the Prince. “—Would you not?” “Of course,” says one of them. “We would not employ a mercenary against our own people,” says another. “It would violate their rights,” says the third. “What rights?” “Why, to blind us, of course. What sort of barbarian are you?” “I withdraw my offer.” “Thank you.”

— … на что тут вообще смотреть? Пыль, темнота и несколько хилых огоньков… — Норны хотят посмотреть друг на друга и на свои инструменты. Они величайшие искусники во Вселенной. — Да, я хочу опять взглянуть на щекоталку — если Дульп не потеряла её. — А я — на свой любимый облюби́лище. — А я — на когтистый фитиль. — То, чего они желают, стоит ужасной боли, но зато им будет что вспомнить на много веков вперёд.

“… what is there to see in this place, anyhow? It is mainly dust, darkness, a few feeble lights.” “It is their wish to look upon each other—and their tools. They are the greatest artisans in the universe.” “Yes, I want to see a frawlpin again—if Dulp hasn’t lost it.” “And I, a gult.” “I, a crabwick.” “That which they desire costs them pain, but it will give them memories to last for ages.”

Искушение Святого Мадрака

Бледные твари с полупрозрачной кожей и сверкающими зелёными глазами встают на пути Мадрака, но он легко убивает их голыми руками. Он идёт дальше, и новые порождения лабиринта выходят из его сумрачных глубин, но на этот раз он не убивает, так как успел поразмыслить, и говорит им: — Неплохо бы вам задуматься над тем, что вы имеете нечто, которое может противостоять распаду ваших тел — условимся именовать этот гипотетический элемент душой — для удобства аргументации. Предположим, что… Но они нападают на него, и он вынужден убить их. — Жаль, — вздыхает он и повторяет литанию Возможно Подлинной Смерти.

Pale creatures with green, glowing eyes accost him. He slays them easily with his hands and proceeds. When the next group of attackers moves upon him, he subdues them but does not slay them, having had time to think. Instead he says: “It might be good for you to consider the possibility of your having portions of yourselves which might withstand the destruction of your bodies, and to label these hypothetical quantities souls, for the sake of argument. Now then, beginning with the proposition that such—” But they attack him again and he is forced to slay them all. “Pity,” he says, and repeats the Possibly Proper Death Litany.

	— Что, если он божественен? Сыновья, порождающие собственных отцов, вполне могут быть таковыми.
	“What if he is divine? Sons who beget their fathers may well be.”

Раскаты грома

… Но Уэйким-скиталец уже одел сандалии и поднимается над плитами пола — он стоит в потоках воздуха, он смеётся. От каждого его шага за пределы храма разносится грохот и смешивается снаружи с ударами начинающейся грозы. Воины и молящиеся падают ниц. Уэйким взбегает по стене и останавливается. Подошвы его упираются в потолок. Зелёная дверь возникает за спиной Фрамина. Уэйким спускается и шагает в неё. Фрамин следует за ним. — Аве? — робко напоминает один из жрецов. Но одурманенные копьеносцы поворачиваются к нему и разрывают на куски. Когда-нибудь, спустя века, могучее воинство отправится на поиски Священных Сандалий. …А пока — алтарь пуст. Идут вечерние дожди.

…But Wakim the Wanderer has donned the shoes, and he rises now to stand in the middle of the air, laughing. With each step that he takes, a sonic boom goes forth from the temple to mingle with the thunder. The warriors and the worshipers bow down. Wakim runs up the wall and stands upon the ceiling. A green door appears at Vramin s back. Wakim descends and steps through it. Vramin follows. “Hail!” suggests one of the priests. But the drug-maddened spearmen turn upon him and rend him. One day, long after their miraculous departure, a galaxy of mighty warriors will set forth upon the Quest of the Holy Shoes. In the meantime, the altar is empty, the evening rains come down.

Тот, кто завоюет жезл

	… стены вокруг ревут и пульсируют в такт ритмичной музыке, которую источают световые полосы в конце туннеля, что начинается в виде окна и продолжается, пламенея мёдом и тигриной шкурой, исходя из жезла, который чудовищно вырос и сейчас действительно не более чем луч голубого света, слишком тонкий, чтобы быть видимым здесь — в сумрачной вечности башни…
	the walls growl and pulse in and out with a regular rhythm keeping time with the music that comes from the shuffling bars of the spectrum upon the floor at the end of the tunnel that begins with the window and lies like burning honey and the tiger above the wand now grown monstrous and too fine to behold within the eternity of the tower room…

	Выходит как джинн луна из лампы волшебной ночи… Дорожка, что светом полна, мой взор направляя, хочет ковёр приподнять из дней, где буду когда-нибудь. И сквозь все пещеры небес — по ней мы проложим наш дальний путь…
	“Oh the moon comes like a genie from the Negro lamp of night, and the tunnel of my seeing is her roadway. She raises up the carpet of the days I’ve walked upon, and through caverns of the sky we make our pathway.”

В негритянском мраке ночи Лампою встаёт луна. Долгий путь она пророчит И шальные времена… В закоулки троп небесных Убегает дней ковёр. По нему шагать над бездной Суждено нам с давних пор. — то же Центрполиграф — менее точно

	… и слова его — всех цветов Блиса, и они текучи и округлы, как капли.
	… his words are all the colors of Blis and round and dripping.

	Принц падает на одно колено, и это рождает пение ему осанны. Поют бесчисленные собакомордые цветы, выступившие на его челе подобно испарине. Они сливаются в стеклянную маску, и из трещин её летят молнии. Гор протягивает руки к девятнадцати лунам, и змеи его пальцев пожирают их;..
	The Prince drops to one knee, but with his genuflection there comes a hail of hosannas from the innumerable dog-faced flowers that bloom upon his brow like sweat and merge to a mask of glass which cracks and unleashes lightnings. Horus pushes his arms toward the nineteen moons which are being eaten by the serpents his fingers;..

	Но он — отброшен… …далеко вперёд… …где Время — прах и дни — лилии без числа… …и ночь — пурпурный василиск, чьему имени отказано в забвении…
	Then cast… …far forth… …where Time is dust and days are lilies without number… and the night is a purple cockatrice whose name is oblivion denied…

Слова

Между мной и тобою — слова, как раствор разделяют и держат наши страсти и тайную нежность, но сказать их — узнать, что права одинаковость наша под кожей… О, как странны они и — похожи на стремящийся к вечности шпиль.. И — наставшее завтра — сегодня, но оно есть — не капля чернил, а текущее в вечность пространство… Нас с тобой голосов постоянство окружает, как вечная ночь. Влажно стёрты и смазаны лица, двери заперты — нам не помочь! И раствор — отмечает границы…

Between you and me, the words, like mortar, separating, holding together those pieces of the structure ourselves. To say them, to cast their shadows on the page, is the act of binding mutual passions, is cognizance, yourself/myself, of our sameness under skin; it rears possible cathedrals indicating infinity with steeply-high styli. For when tomorrow comes it is today, and if it is not the drop that is eternity glistening at the pen’s point, then the ink of our voices surrounds like an always night, and mortar marks the limit of our cells.

… когда чернила наших голосов вокруг теснятся ночью неизбывной и метит лишь раствор границы наших клеток. — последние 3 строки у Лапицкого — точно

Пусть «раствор» нас с тобой разлучил, Но сплетаются голос и голос Сквозь пространство и время, как колос, Прорастая побегом в ночи. — последние 4 строки Центрполиграф — менее точно

	Ветры Марачека крутят пыль. Солнце мерцает, прокладывая себе путь в новый день, солнце. — Лапицкий
	The winds of Marachek stir the dust. The sun flickers its way into another day.

На берегу и мелководье

	… он следит за Тем-Что-Рыдало-В-Ночи. Оно больше не рыдает. Освобождённое, оно склоняется над ним башней дыма, бородой без подбородка…
	… he observes the Thing That Cried In The Night. It cries no longer. Freed, it leans toward him, a tower of smoke, a beard without a chin…

Интермеццо

	… началась схизма, ибо монах по имени Броз вещает о видении ему Священных Сандалий: он, вероятно, перебрал наркотиков;..
	… the Schism has begun, <…> with a purported vision of the Sacred Shoes by a monk named Bros, who may have been drug-crazed;..

К точке огня

	Морщится, расплывается уголок неба, и звёзды пляшут в нём, словно отраженья в потревоженной заводи. Комета подхватывается этим ветром, ветром Перемен, её очертания искажаются, она становится странно плоской и наконец гаснет.
	There comes a haziness, a crinkling, and the stars dance in that corner of the sky as though they were reflections within an agitated pool. The comet is caught up in this wind that is Change, becomes two-dimensional, is gone.

Корабль дураков

	— Что такое Безымянное? — Бог, — отвечает Сет, — древний бог, который не склонен терпеть поблизости ничего божественного» — реминисценция на бога авраамических религий: на сокрытое имя и заповеди «не сотвори себе кумира», «нет бога, кроме…»
	“What was the Nameless?” “A god,” says Set, “an old god, I’m sure, with nothing left to be divine about any more.”

	— Да святится Имя Твоё, если у Те6я есть Имя и желание, чтобы оное святили… — сквозь слёзы бормочет Мадрак
	“…Hallowed by Thy name, if a name Thou hast and any desire to see it hallowed…” says Madrak.

Брак небес и ада

	… Сет — это разрушение, и он уничтожит самого себя, если под рукой или в поле зрения где-нибудь во времени или пространстве не окажется ничего более подходящего.
	…Set is destruction, and he will destroy himself if there is nothing else that is suitable at hand or somewhere in sight, in time or in space.

Сон Ведьмы

	Создания света и тьмы танцуют на острие гильотины <…>. Создания света и тьмы надевают и сбрасывают одежды человека, машин и богов; и Исиде нравится их танец. Создания света и тьмы рождаются тысячами, во мгновение умирают, могут проснуться вновь, а могут и не проснуться; и Исиде по вкусу это разнообразие.
	The creatures of light and darkness dance on the guillotine’s lip <…>. The creatures of light and darkness don and discard the garments of man, machine and god; and Isis loves the dance. The creatures of light and darkness are born in great numbers, die in an instant, may rise again, may not rise again; and Isis approves of the garments.

	Колёса <времени> вращаются, и рёв этого мотоцикла не умолкает, что, впрочем, всего лишь одна из форм тишины.
	Wheels turning, the motorcycle’s roar grows steady, which, too, is a form of silence.

Ангел Дома Жизни

	Стихи блекнут, растворяясь в воздухе. Ангел Дома Жизни знает, что в них была истина, по тут же забывает сами слова, как тому и следует быть. — конец романа
	As the poem fades, the Angel of the House of Life knows that it was true but forgets the words, which is as it should be.

Перевод

М. Денисов, С. Барышева (стихи), 1993 — с уточнениями (некоторые указаны) по переводу В. Е. Лапицкого (1992) и Центрполиграф (2003)

О романе

	Роман полон приключений и поэзии, <…> и очень трогательных человеческих взаимоотношений.
	Full of adventure and poetry, <…> and really moving human interplay.
	— Альгис Будрис

	Несмотря на несколько хороших пассажей <…> — это плоская неудача, <…> неудача в концепции, <…> несолидной, глупой <…> и анти-исторической. <…> Стилистически, это мешанина.
	Despite some good passages <…> is a flat failure <…> a failure in conception <…> undignified, stupid <…> and anti-historical. <…> Stylistically, it is a hash.
	— Джеймс Блиш

	«Князь Света» стал как бы водоразделом творчества Желязны. С тех пор его работа — с исключениями — была в большей степени использованием стереотипов фэнтези, чем по-настоящему продуманных персонажей и сценариев. Первый явный признак такого ухудшения может быть найден в его четвёртом баловстве с мифами, «Созданиях света, Созданиях тьмы», <…> где на протяжении всего романа чувствуются усталые, формализованные реакции на клишированные события.
	Lord of Light stands as a watershed in Zelazny's writing. From then on his work — with exceptions — was to call more on the stereotypes of power fantasy than on genuinely envisaged characters and scenarios. The first clear sign of this deterioration can be found in his fourth dabbling with myth, Creatures of Light and Darkness, <…> there's a sense throughout the novel of tiredness, of formularized responses to cliched events.
	— Брайан Олдисс, «Кутёж на триллион лет» (гл. 12), 1986

Такое положение вещей представляется Желязны, левому интеллектуалу, вполне естественным. К чему задумываться о бытии Божием, когда Бог вынесен за скобки? Не важно, есть Он или нет Его, когда Он всё равно не здесь, не рядом. <…> Так что же представляет собой роман «Создания Света, Создания Тьмы»? Глубинная его суть — фиксирование, очень точное и притом компактное, духовной ситуации на послевоенном Западе, особенно с 1960-х и далее. <…> Собственно, эксперимент с выносом за скобки точки «начала координат» привёл к тому, что в культуре стало стремительно рассыпаться всё сколько-нибудь сложное.

— Дмитрий Володихин, «Средство от головы»