Свифт (Святополк-Мирский)

«Свифт» — критико-биографическая статья Дмитрия Святополк-Мирского 1935 года.

Цитаты

Его любопытно сравнить с другим характерным продуктом этой эпохи первой молодости буржуазного общества — «Басней о пчёлах» Бернарда Мандевиля. <…> Парадокс Мандевиля — одно из первых проявлений той пассивной веры в прогресс самотёком, которая столь характерна для буржуазной мысли. Но у него эта пошловатая вера соединена с тем мужественным и циническим реализмом, великим выразителем которого был Макиавелли. Свифт и Мандевиль поставили одинаковый диагноз молодому буржуазному обществу — оно было насквозь порочно. Но они сделали из него диаметрально противоположную оценку. Мандевиль был умный циник из рядов побеждающего класса. Свифт — безнадёжный враг победителей. — II

I

Свифт — одна из самых сложных, парадоксальных и противоречивых фигур мировой литературы. Любимый детский писатель и в том же любимом детьми произведении — создатель самой страшной, мрачной и горькой сатиры на всю «человеческую природу»; церковник, деятельность которого была в основном определена сословными интересами духовенства, и автор гениальных памфлетов величайшей антирелигиозной действенности; идейный вождь реакционной английской партии и первый возбудитель революционного движения в Ирландии; прямой учитель буржуазных идеологов XVIII в. и величайший, вне пролетарской литературы, ненавистник самого существа буржуазного человечества — с какой стороны ни подходить, натыкаешься на противоречия, казалось бы несовместимые. И тогда как другие писатели, по степени своей сложности и противоречивости приближающиеся к Свифту, — Гоголь, например, — были полем жестокой внутренней борьбы, в которой решались их противоречия, — Свифт остаётся фигурой цельной, монолитной. Всё, в чём мы видим его противоречия, совмещается в нём в своеобразном и парадоксальном единстве, в одной системе миропонимания.

Отрыв Гулливера от Свифта доходит до того, что его книга издаётся в совершенно переделанном виде <…>. Факт вполне законный, так как детский Гулливер — классический пример рассказа, живущего настолько своею жизнью, что он не нуждается не только в авторе, но даже в собственной литературной форме: как миф, сказка или исторический факт, он живёт одной фабулой, которую можно вновь и вновь рассказывать по-новому.

Вопреки ещё недавно господствовавшей и до сих пор не изжитой страсти нашего литературоведения так «засоциологизировать» переводимого классика, что кроме «социологии» от него ничего не остаётся, Свифт, избежав этой участи, вряд ли много выиграл от этого. Наши литературоведы им как-то не занимались, предоставив его журналистам. Вместо «социологизирования» Свифта постигла не менее тяжёлая участь некритической канонизации. <…> его гениальные сатиры подаются советскому читателю вне времени и пространства, как какие-то отвлечённые шедевры чистого искусства сатиры.

III

Ничего демократического в ранней деятельности Свифта найти нельзя. Его ненависть к новому буржуазному человечеству сохраняет консервативный и аристократический характер. Как политик он вращался в тех аристократических кругах, которые имели монополию на власть. Как писатель он был любимцем самой изысканной и аристократической публики.

Как идеолог своей партии Свифт был чистым эмпириком. Никаких попыток построить политическую теорию, какую построил его товарищ по партии и личный и литературный друг Болингброк, у Свифта мы не найдём. Его памфлеты отличаются огромной силой чувства, прежде всего ненависти к врагам, и железной логикой. Но исходные точки этой логики — чисто преходящие события повседневной политической борьбы. <…> Можно сказать, что он теоретически отрицал теорию и обобщение. Это было тесно связано с его глубоким неверием в творческие силы разума. Интеллект для Свифта был только отточенной и утонченной формой здравого смысла, орудием разоблачения чужого шарлатанства. <…> Интересно сравнить в этом отношении деятельность Свифта с деятельностью его современника и — с точки зрения истории литературы — соперника, Даниэля Дефо, автора «Робинзона Крузо». <…> И Свифт и Дефо были чужды всякой теории. Но у Дефо пренебрежение теорией — примитивный эмпиризм представителя молодой буржуазии, ещё довольствовавшейся благословенным самотёком. У Свифта — это презрение пессимиста, глубоко уверенного в практической бесплодности разума. И Свифт и Дефо были несравненными мастерами простой, неукрашённой английской прозы, но у Дефо это была наивная простота человека, стремившегося заинтересовать читателя; <…> у Свифта это изысканная, основанная на высокой культуре простота человека, для которого все украшения равно дёшевы и безвкусны. Свифт, наследник большой культуры прошлого, относился к Дефо с пренебрежением аристократа и однажды, вынужденный упомянуть о нём, назвал его «безграмотным малым, имя которого я забыл». Это не помешало ему в гениальнейшем своём произведении — в «Гулливере» — самым определённым образом учиться у вышедшего за несколько лет перед тем «Робинзона» «безграмотного» Дефо. Как человек аристократической культуры Свифт был последователем классицизма. Теория английского классицизма начала XVIII в. не отличалась от теории французского классицизма, но на практике разница была очень глубока. В английских, уже буржуазных, условиях процветали совершенно другие жанры, чем в монархической Франции Людовика XIV. <…> Свифт был связан тесной дружбой с группой писателей, объединённых классическим вкусом и сочувствием к тори. <…> Все эти писатели были объединены культом хорошего вкуса и чистоты стиля. Хороший вкус, в их понимании, требовал прежде всего отточенной точности выражения, отсутствия безвкусных украшений, отсутствия неряшливости «энтузиазма», т. е. неупорядоченного выражения сильного чувства, — самого бранного слова в словаре английского джентльмена XVIII в. Наоборот, крайняя натуралистическая откровенность в разговоре о вещах, считающихся непристойными, отнюдь в их глазах не оскорбляла хорошего вкуса. Столь же мало стеснялись они в брани своих противников — сказать можно было все, лишь бы было метко и остроумно.

Как мог Свифт, образцовый по понятиям своего времени церковник, искренно считавший себя христианином и относившийся с полной серьёзностью к своему сану, к тому же политический защитник духовного сословия, написать [«Сказку о бочке»], которая не может не восприниматься нами как жесточайшая сатира на всякую религию? <…> В той исторической обстановке, в которой ему приходилось жить, Свифт был глубочайшим и беспросветным пессимистом. Человек, в его глазах, был до конца и безвозвратно испорчен. Единственным средством обуздать его развращённую натуру была разумная, свободная от крайностей богословского кретинизма и мистического шарлатанства, учащая минимуму разумной морали и пользующаяся максимумом авторитета церковь. Позиция Свифта была, в сущности, не нова. Испорченность человечества всегда была общим местом консервативной мысли. Идеология побеждающей буржуазии была, наоборот, оптимистична. Этот новый оптимизм шёл рука об руку со свободомыслием, с деизмом и даже с атеизмом. Свифт одинаково ненавидел деистов и пуритан. Но Свифт, как и вся интеллигенция, враждебная пуританству, давно отказался от средневековой религии <…>. Религия должна была быть сведена к системе морали, духовенство — к своего рода духовно-педагогической полиции. <…> У самого Свифта есть произведения, где эта точка зрения развита совершенно прямо, без всякой иронии <…>. Таково. И в этой мере Свифт был, конечно, активным участником системы обуздания масс посредством христианства. Но Свифт делал ещё один шаг, и этот шаг как будто в том же направлении был как раз шагом, превращавшим количество в качество. Обедняя и выхолащивая христианскую религию, современные Свифту церковники всячески избегали проговориться, что король-то гол. Свифт видел, что король гол, и в первом же своём крупном произведении показал это. <…> Его разоблачения бьют дальше всяких вероисповедных различий тех и других, в самую сердцевину религиозной глупости. <…> И делает он это потому, что в еём действует сила не вполне сознательная и над которой он не вполне властен — сила художественного зрения, проникающего дальше, чем нужно для его сознательно социальных целей. <…> Защищая разумный и умеренный протестантизм, Свифт защищал его чисто отрицательно. Он изображал его только свободным от шарлатанства католиков и безумия «фанатиков», не показывая в еём никакого положительного содержания. Но хуже всего то, что его художественные приемы по существу были таковы, что стаскивали весь спор с пьедестала в самую тривиальную бессмыслицу. <…> Но главное — на протяжении всей «Сказки» совершенно отсутствует какой-либо намёк на какое бы то ни было содержание внутри всех этих подчёркнуто пустых форм. От рассказа о Петре, Джеке и Мартине остаётся впечатление совершенной пустоты, совершенного идиотизма. Написанная в защиту английской церкви, «Сказка» оказывается направленной против всякой религии вообще. Из неё прямо и непосредственно выходят антихристианские памфлеты Вольтера. И если по чёткости и сознательности своей сатиры Вольтер стоит много выше Свифта, то по глубине и страсти он остаётся решительно позади, потому что подтекст «Сказки о бочке» уже содержит в себе тот разрушительный нигилизм, ту беспросветность отчаянья человека, очутившегося в ночи сгущающегося, рождающегося капитализма, которая составляет основной пафос позднейшего творчества Свифта.

IV

Свифта в эпизоде [с «Письмами суконщика»] одушевляла несомненно прежде всего ненависть к вигскому правительству и к «денежным людям», кандидатом в которые выступал неудачливый концессионер. Нападая на концессию, Свифт в первую очередь защищал интересы ирландских англичан, прежде всего средней и мелкой буржуазии Дублина и других городов. Никакой особой симпатии он к ним не питал и защищал потому, что его враг оказывался и их врагом. Что же касается массы ирландских крестьян, превращенных колонизаторами в обезземеленную массу мелких и мельчайших арендаторов и батраков, она была настолько темна и забита, что не представляла политической силы. Она была безграмотна и не понимала по-английски. «Письма суконщика» в конечном счёте оказались одним из первых толчков к пробуждению этих масс — так велика была их агитационная сила. <…> Его экономические аргументы против концессии кустарны и примитивны. Но они были поданы с такой предельной ясностью и убедительностью, что доходили до самого неподготовленного читателя. В этих памфлетах взыскательная аристократическая проза Свифта превращается в собственную противоположность. Он становится подлинно народным публицистом. Простота, воспитанная на презрении к безвкусице, становится простотой подлинно массовой. Ясность свифтовских аргументов в значительной мере демагогична. Но сила его публицистического чувства глубоко подлинна и предельно заразительна. Он взывал к чувству оскорбленного национального достоинства, он будил ненависть ограбленного к грабителю. Но та нота активного, обращающегося к массам возмущения, которое пронизывает «Письма суконщика», была короткой вспышкой. Победа Свифта была частичной, а общая победа ирландской буржуазии ничего утешительного для него не представляла: дублинский лавочник был ничем не лучше лондонского капиталиста. После «Писем суконщика» Свифт уже не возвращается к активной борьбе.

В ирландских крестьянах Свифт мог видеть результат новых экономических порядков в самом крайнем выражении. И его памфлеты об их положении — самое страшное и сильное из всего им написанного. Но в них нет уже активной действенности «Писем суконщика». Отношение Свифта к ирландскому крестьянину — отношение мучительного, физического сострадания, но сострадания к существу низшему, почти нечеловеческому. Они были бы величайшими произведениями революционной литературы, если бы не это отношение — отношение джентльмена к дикарям, усиленное общей беспросветно-пессимистической позицией.

Как всякое большое художественное произведение, «Скромное предложение» захватывает гораздо шире своего времени и места. Это гениальная сатира не только на хищническое колонизаторство англичан эпохи первоначального накопления в Ирландии, но и на самую сущность капитализма. Свифт сатирически предупредил на 70 лет характернейшую и гнуснейшую из всех капиталистических теорий — теорию Мальтуса, и в наши дни всеобщего кризиса капитализма памфлет Свифта звучит со всей злободневностью.