Происшествия (Барбюс)

«Происшествия» (фр. Faits divers) — сборник Анри Барбюса 1928 года из 25 публицистических очерков и рассказов. В 1925 году в составе Международной комиссии по расследованию фактов белого террора Барбюс совершил поездку на Балканы, написав документальную книгу «Палачи» (1926). Эти же документы он использовал при создании данного сборника.

Цитаты

Некоторые переводы («Правдивые повести») опубликованы в 1929, остальные — в 1967.

Я собрал в этой книге только подлинные факты жизни. <…> Почти везде я сохранил подлинные имена действующих лиц. Мне хотелось, чтобы эти наблюдения, иногда случайные, над тем страшным, что зовётся нашей современной цивилизацией, заставили читателя поверить в реальность того, что кажется неправдоподобным. И пусть общественное мнение, убаюканное ханжескими идиллиями, увидит настоящее лицо нашего XX века, который можно назвать веком золота, или веком радио, или веком джаз-банда, но, пожалуй, с большим основанием — веком крови! Наконец, мне хотелось бы зажечь искру ненависти и гнева против виновников зла, которые пользуются у нас такой славой, <…> и особенно против системы гнета, которая порождает все уродства и преступления. Мне возразят, что эти факты — исключение. <…> Единичны они или массовы, — эти бедствия или преступления зависят не от рока, а от самих же людей. Они суть проявления идущей во всём мире борьбы между палачами и их жертвами. Они показывают со всей ясностью органические пороки нашего общественного здания, напоминают со всей настоятельностью, что должен наступить час возмездия палачам. <…> Таких примеров можно было бы привести тысячи. И только тогда мы поняли бы, какое место занимают они в нашем социальном строе. В действительной жизни мира сего куда больше разбоя и жестокости, чем может представить себе куцее воображение современного общества. <…> Варварство, идущее сверху, проникло во все сферы нашей жизни. Но правду затаптывают, о фактах забывают или просто не знают их, как не знают и о большинстве совершенных злодеяний. <…> Древние народы посвящали свои творения или свои деяния Deo ignoto, неведомому богу. Я не верю в бога, но, увы, верю в неведомое. И я посвящаю эту книгу неведомым страданиям наших братьев, неведомым, но реальным терзаниям плоти и духа, всей бездне человеческого горя, <…> всем уничтоженным, стёртым с лица земли, — миллионам теней, которые для нас всегда останутся живыми. — перевод: Н. М. Жаркова

— Посвящение

Война (La guerre)

Конечно, такой забавник, как Мартен, вызывавший зычный хохот солдатской братии, был просто кладом для полка. Капитан Макрон так и говорил: — Молодец! Сущий клад! — Да, этакий зубоскал развеселит даже стадо баранов у ворот бойни, — вторил ему майор Экенфельдер, смотревший на солдат глазами профессионала-мясника, ибо в мирное время он торговал скотом и держал мясные лавки. — перевод: Н. И. Немчинова

— «Жан-весельчак и Жан-смутьян» (Jean qui pleure et Jean qui rit)

	… высшее командование считало необходимым снять с опрометчивого генерала малейшую тень вины за неудачное наступление. Кроме того, всегда бывает чрезвычайно полезно дать острастку нижним чинам. Именно так и вершили суд в трибуналах за все четыре года войны: приказы начальства всегда ставились выше фактов, а престиж офицеров выше такой презренной мелочи, как правда.
	— там же

Жандармы в чистеньком, добротном обмундировании и в изобильном вооружении составляли заградительные отряды, имевшие назначение не допускать утечки бойцов с фронта. Их траншеи именовались «опорными», но все понимали, что это просто остроумная шутка. Впрочем, как только солдат, возвращавшийся на фронт, сделал шаг по «опорной» траншее, ему наглядно разъяснили смысл её названия: какой-то чёрный сенегалец захохотал во всё горло, <…> сделал выпад винтовкой и, ухнув, будто подцепил неприятеля на штык, весело крикнул: «Франсуски сольдата». — перевод: Н. И. Немчинова

— «Солдатская песня» (La chanson du soldat)

	… генерал Бутегур <…> по любому поводу хватался за револьвер и твердил с утра до вечера, что нужно перестрелять всех французских солдат (насчёт вражеских солдат он был не так решителен). — перевод: Н. М. Жаркова
	— «Живой расстрелянный» (Le fusillé vivant)

Зверская жестокость аттил и тамерланов прогрессировала вместе с веком прогресса. Усовершенствовали не только машины и оружие, усовершенствовали также и лицемерие, подлость и мерзость. <…> истинные, надёжнейшие сообщники этих палачей в раззолоченных мундирах и этих шутов нашей «демократии» — это вы, господа, вы, хранящие невозмутимое спокойствие, вы, говорящие «аминь!» преступлениям, вы, так называемые порядочные люди… — перевод: Н. М. Жаркова

— « Как мстят солдатам» (La vengeance d'en haut)

Решили: ежемесячна отправлять на французские фронты сорок тысяч русских солдат. В деревенских хижинах, в лачугах городской бедноты забрезжил луч света и надежды: объявлен набор солдат-добровольцев для посылки их во Францию. <…> Ведь Франция — республика! <…> там нет царя и хозяин — сам народ!.. Франция совершила революцию. <…> Да это просто мечта! <…> Она зажгла огонь в сердцах солдат <…> в казармах или же в окопах, где на пятерых приходилась одна винтовка. Началась вербовка. Добровольцы валом валили. Из них отбирали лучших <…>. Из ста записавшихся попадало человек пятнадцать. Те, кого отвергали, уходили грустные и разочарованные: рушилась их прекрасная мечта! Избранные лихорадочно готовились к отъезду: ведь во Франции не будет ни пощёчин, ни розог, как в России, и там у каждого будет своя винтовка! <…> Во французском раю с большой помпой встречают русские войска. Овации, гимны. Гремит «Марсельеза». <…> Первое разочарование. Война затянулась. Командование решает укрепить дисциплину — ведь только солдаты виноваты, что мы не шагаем от победы к победе. <…> Люди превращаются в автоматы серийного производства. Восстановлены телесные наказания: пощёчины и порка. Причина: «Русские солдаты-де привыкли к палке — без палки ничего не понимают». Впрочем, не они первые, не они последние. Доказательство перед глазами: тысячи сенегальцев, которых угрозами или лживыми обещаниями, выманили из их экзотических деревень и учат теперь уму-разуму тоже при помощи палки. <…> При всём этом в ушах, разумеется, звучит «Марсельеза», а перед глазами стоит «Декларация прав человека». Но музыка — это лишь прекрасные мелодии, разносимые ветром, а Права Человека просто-напросто ширма, за которой правители прячутся от народа. Кто-то спрашивает: «А где же демократическая Франция?» Ему отвечают: «Не знаю. Кажется, не во Франции». — перевод: Р. Титова

— «Те, кого нельзя смирить» (Ceux qu'on n'a pas domptés)

Французские власти испугались бесстрашных мятежников, которые превратились в настоящих солдат революции. Ведь подобные примеры заразительны; во Франции уже в семнадцати воинских частях произошли бунты. <…> И вот французские власти сказали русским властям: «Заберите к себе своих солдат или смирите их, а мы вам поможем». Но в Зимнем Керенский ещё больше, чем французы, боится этих солдат, воодушевлённых идеей. Этот «вождь» революции постоянно дрожал от страха перед революцией. Он и не подумал вернуть на родину революционеров. Сначала он вилял, по своему обыкновению, а затем вместо ответа послал сильные подкрепления 2-й бригаде, враждебно настроенной к 1-й бригаде.

— там же

Белый террор (La terreur blanche)

Бесчисленное количество фактов, доказательств, свидетельств лавиной обрушивается на меня и вопиет, будто укоры совести. <…> Г. Бужор, румынский адвокат, вовсе не скрывал своих симпатий к России. Но главное — и это самое тяжкое преступление, в коем его обвиняют, — он был секретарём Раковского. Он протестовал против аннексии Бессарабии <…>. Бросалось в глаза, что он не был уже обычным, нормальным человеком и что шесть лет мучений в полнейшей темноте помутили его разум. <…> — Товарищ Бужор, я пришла передать тебе привет от друзей. При звуке её голоса у заключенного <…> на лице промелькнула мгновенная вспышка ясного сознания, и он слабым, дрожащим, но отчётливым голосом заговорил с нею. <…> Он ничего не сказал о себе, он ничего не спросил о друзьях и близких. Он спросил о главном: — Что же, в России большевики всё ещё у власти? — Да! — крикнула она. Но тюремщик грубо оборвал: — Не сметь говорить о политике! Пауза. Наконец она спросила: — Может, ты хочешь чего-нибудь, товарищ Бужор? — Нет, — ответил он, — но теперь я счастлив. <…> Факты эти не только удивительнейшим образом повествуют о безграничной жестокости людей, кои и по сей день стоят у кормила власти в больших странах <…>. Факты эти позволяют также увидеть, какая упрямая мечта таится в сердцах их жертв, пусть даже самых искалеченных, самых угнетённых, — та мечта, о которой ничтожное «общественное мнение» и не подозревает. Сильнее, чем все муки, сильнее, чем болезнь, сильнее, чем безумие, живёт и крепнет вера в единственный в мире свободный народ и в то, что все неизбежно последуют его примеру. И эта вера сильнее любой взрывчатки. — перевод: В. Фиников

— «Непокорённый» (L'indomptable), июнь 1926

Разумеется, на тюремных нарах здоровые лежат вперемежку с тифозными. Когда те умирают, вшам, сосавшим их кровь, не остаётся ничего другого, как перебраться на живых, — вшам нужна горячая пища. Видишь, как они ловко обошли закон, запрещающий в Румынии смертную казнь. Куда денешься от вшей — разносчиков тифозных бацилл? Они набрасываются на тебя, и во мгновенье ока твоя кожа кишит этими паразитами и становится похожей на газету с шевелящимися буквами. — перевод: О. Пичугин

— «Какая пытка ужасней» (Quel est le pore supplice?)

В то время у всех на устах было три имени — имена троих самых знаменитых преступников — Коева, Загорского и Фридмана, обвинённых вовзрыве собора. Их было трое, но Марко Фридман был самым рослым из них, и поэтому главным образом говорили о нём. Из-за бомбы, брошенной в соборе, герои-полицейские убили тысячи людей. Но, к сожалению, подобные деяния не фотографировались, тогда как казнь Фридмана была отснята на киноплёнку. Известно было, что на этой церемонии, превратившейся чуть ли не в большой праздник, присутствовало пятьдесят тысяч человек. <…> Вот эту-то финальную сцену и воспроизводили дети. У них были свои прокурор, генерал, поп, палач и Марко Фридман. <…> Прочитали приговор. Прокурор взял его из рук секретаря и сам прочитал. Читал он великолепно — чётко и с некоторой дрожью в голосе от сознания важности подобного деяния (приговор был настоящий, прилежно переписанный с подлинного). Потом прозвучал приказ: — Убрать стол! Момент этот был столь торжественен, что королевский прокурор даже бросил сигарету, которую он курил, как заправский курильщик. Маленький Марко Фридман засучил ногами в воздухе. И его повесили. Потом они его сняли. Но ведь прошло несколько странных минут упоительной экзальтации, и когда его сняли, он уже превратился в жалкую куклу из мяса и костей. С него стянули мешок, и лицо его было таким спокойным и таким белоснежным, что ребята бросили его и разбежались. <…> Таких случаев было немало, и все они кончались одним и тем же. — перевод: В. Фиников

— «Зараза» (La contagion)

… в Париже, этой столице цивилизованного мира, победители как раз в то время договаривались об условиях общего мира между народами и утверждали своего рода эру торжества всемирного Права. <…> проскуровский погром, <…> во время которого было убито тысяча восемьсот человек, <…> был лишь ничтожной каплей в огромном «предприятии» по уничтожению евреев, развернувшемся в стране, пока Петлюра держал Украину в своих когтях. <…> Петлюра, несёт всю ответственность за происшедшее. Несомненно, то было заранее подготовленное действо, вскормленное национализмом, садизмом и антисемитизмом. <…> После всего содеянного он — для публики — оградил себя смягчающими оговорками. Он заявил, что погромы необходимы для поддержания воинского духа в армии. Тем, кто уцелел после подобного коллективного убийства, он сказал: «Мы ошиблись, сохранив вам жизнь». Что же касается пресловутого бескорыстия этого чудовища, не надо забывать, что почти во всех случаях погромы сопровождались грабежами и тяжёлыми поборами. — перевод: В. Фиников

— «Пока мы праздновали мир» (Pendant que nous fêtions la paix), апрель 1927

	… в тюрьмах стареют телом, но революционная вера молодеет и наполняет душу радостью. — вариант трюизма; перевод: О. Пичугин
	— «Вместе» (Ensemble)

И всё прочее (Et le reste)

Не так давно был в Испании человек по имени Франсиско Феррер, стремившийся избавить школу от гробовой тени церкви. Феррера расстреляли. <…> После такой победы испанское духовенство ещё свирепее ополчилось на школу, пользуясь поддержкой королевской династии (ее портретная галерея представляет собой богатейшую коллекцию подлейших выродков различных эпох), а затем столь же усердной поддержкой фашистской диктатуры. Где владычествует военщина, там правят и попы. И все эти хозяева страны объединёнными усилиями возрождают в ней времена инквизиции. — перевод: Н. И. Немчинова

— «Учитель» (L'instituteur)

	Посредством «рациональной» эксплуатации богатств негритянской страны искореняют чернокожих, словно какую-нибудь опасную болезнь, оставляя в живых на потребу колонизаторам лишь немногих в качестве вьючных животных. — возможно, неоригинально; перевод: Н. И. Немчинова
	— «Под пятой цивилизации» (Le rouleau de la civilisation)

Жила на свете скромная сельская учительница <…>. Как-то в воскресенье, когда священник, отправлявший службу, провозгласил с раззолоченного амвона многие лета Наполеону, в молитвенной тишине деревенского храма вдруг послышался шум — застучали по каменным плитам маленькие деревянные башмаки. Это гурьбой бросились прочь из церкви перепуганные и растерянные ученики Луизы, потому что она внушила детям, что молиться за императора — страшный грех. — перевод: Н. М. Жаркова

— «Красная дева» (La vierge rouge)

Это были годы исторического перелома, в «городе света» создавалась крупная промышленность, происходила невиданная концентрация капиталов, золото разжигало лихорадку наживы. Париж кружило в вихре безудержного разгула <…>. Биржа стала тяжёлым каменным сердцем Парижа, а владыками его, — конечно, после финансистов, нынешних принцев крови, — были куртизанки, распутники, а из художников — льстецы и шуты.

— там же

… скромный замученный пророк, возведённый в ранг божества, дабы его жертвенные страдания послужили искуплением грехов человеческих и придали бы осязаемую реальность теологическим догматам, был сам по себе великим человеком, и именно это его величие проступало сквозь слаженную религиозную декорацию, которую обрушили на его слабые человеческие плечи. <…> со страниц этих Евангелий, куда втиснута была изувеченная личность подлинного Иисуса, постоянно звучит настоящий голос живого Иисуса, раздаётся хватающий за душу, неумолчный его призыв к равенству и справедливости, причём справедливости пролетарской и революционной <…>. При ближайшем знакомстве с Евангелиями можно прийти к выводу: истинное учение поверженного галилеянина было в какой-то мере известно и даже частично использовано творцами христианской религии. Но по отношению к Иисусу все они оказались теми же Иудами, теми же предателями. Живое, правдивое и ясное слово его было использовано для обоснования придуманной ими догмы, которая нередко противоречит исконным идеалам Иисуса, и в их передаче он говорит прямо противоположное тому, что действительно думал и говорил. Его устами уверяют, будто всё от бога, тогда как он утверждал, что всё зависит от нас самих. Его превращают в верховного посредника между небом и землёй; он же говорил, что между человеком и бесконечностью не может быть посредничества, что всё великое исходит от самого человека и величие человечества будет исходить только от человечества <…>. Его представили нам как сентиментального проповедника слащавой и заоблачной любви; он же говорил о любви мужественной и плодотворной, зиждущейся на солидарности людей <…>. Образ богочеловека, трудящегося бок о бок с другими, страдавшего и преследуемого богачами и священниками, полюбился народу, который без колебаний принял эту религию. <…> Они не распознали, что вся эта моральная красота обманчива и построена на песке, так как одно и то же существо не может быть и богом и человеком. Бог, выступающий в облике человека, был бы не чем иным, как простым обманщиком, а его земные страдания — чистейшим надувательством. <…> В первые века христианство было религией несчастных и обездоленных. В быстром распространении христианства и победе его повинен международный пролетариат того времени. Это было действительно массовое, классовое движение. Отсюда — огромный авторитет христианства, несмотря на изъяны, противоречия и лживые утверждения основных его догм. Церковь же, обязанная своим возвеличением народу, быстро отреклась и отвернулась от него. Она превратилась в реакционную опору государства и после распада Римской империи стала точным слепком с неё. <…> Кровавая история церкви — тяжкое оскорбление для всех верующих. И вот сегодня грандиозная драма возобновляется. Мир всколыхнула великая идея новой социальной организации и возрождения человечества. Она направлена против существующего чудовищного общественного строя, против алчности и жестокости нынешней Цивилизации, которая проникнута духом распада и разложения; как это было когда-то в античном мире. Идея эта — в руках эксплуатируемых и угнетённых. Она восторжествует под знаком серпа и молота, как некогда восторжествовало христианство под знаком креста. Но в новом учении нет и намёка на идею смерти, этой непоколебимой стены христианского суеверия. Оно опирается не на фантастику и сверхъестественное, <…> а на торжество разума и жизни, на такие же ясные и чёткие законы, какие управляют силами природы. — перевод: В. Фиников («Повесть об Иисусе»)

— «Эксплуатация» (L'exploité)

… в шахте <…> мы приближаемся к источнику зловония — это какая-то чёрная масса. Вагонетка? Нет, <…> лошадь. Разумеется, у неё нет клички: кто будет её звать в этой тьме? Зажигаем фонарь и видим, как разбегаются от кормушки крысы. Лошадь никогда не ест своего корма — он слишком грязен. — Но чем же она жива? — Никто не знает, ведь она не умеет говорить. Спит она прямо на рельсах для вагонеток, а под рельсами пастил; стоит на него надавить — и сквозь щели сочится и брызжет вода. У лошади гноятся ноги. Эту болезнь называют жабой или гнилью. Её рыхлые копыта действительно похожи на жаб. От истощения лошадь давно уже потеряла зубы и ослепла, у неё облезла почти вся шкура. И сама она неотделима ог этого грязного болота, от этой вселенской могилы. Её обязанность — таскать за собой по рельсам вдоль узкого штрека тяжёлую вагонетку с углём. Но без принуждения лошадь не сдвинулась бы с места. <…> Чтобы заставить лошадь идти, приходится оттягивать безжизненную нижнюю челюсть, привязывать к языку верёвку и тащить за неё. Лошадь давно привыкла к боли, но когда у неё начинают вырывать язык, она не выдерживает и подаётся вперёд и тащит вагонетку, ударяясь о стойки крепления, об острые выступы породы, которые задевают у неё за живое мясо. В одном месте кровля штрека нависает так низко, что лошади приходится ползти на коленях. <…> Шкура висит на ней клочьями, на каждом суставе у неё либо трещина, либо язва, либо зияющая рана. Если бы здесь было светлее, то, наверное, мы увидели бы её кровоточащее сердце, подобно тому как видно его у фальшивого бога, намалёванного в церквах. Но света нет. — <…> таких подземных лошадей множество — в одной только Франции их десять тысяч. Не станем утверждать, что в таком положении находятся все лошади в шахтах. <…> Но среди этих десяти тысяч огромных адских призраков сколько найдётся таких, которые не в силах сразиться даже с крысой, у которых вытекли или выколоты глаза, гниют ноги или разрывается чрево, как у роженицы при схватках. <…> Лошади редко кричат. Здесь это можно услышать. — <…> обычно она работает двадцать четыре часа в сутки. <…> Три смены шахтёров, каждая по очереди, пользуются той же лошадью <…>. И хоть она служит меньше, такая система выгодна предпринимателю. <…> Инстинкты и чувства животных (даже их эгоизм) просты и естественны; их глаза — натуральные алмазы, глубокие, не знающие ухищрений, и в сравнении с ними наши глаза — стекляшки. <…> Это издевательство над лошадьми близко коснётся нас. Рабочие лошади, разумеется, не имеют профсоюзов, которые их защитили бы, — сделаем же это за них. Пролетарии всех стран, даже тех, что расположены под землёй, — соединяйтесь! <…> Ничего не изменится в мире, пока у раба не пробудится сознание и он не перестанет вымещать свои несчастья на других существах. — перевод: А. Кеменова

— «Лошадь-шахтёр» (Le cheval de mine), август 1927

О сборнике

Сама манера письма, строгая, лаконичная, передаёт здесь сущность революционного подвига, величественного в своей простоте и безыскусственности. Героям Барбюса свойствен известный аскетизм, они прямолинейны, это люди одной мысли, одного чувства, одной всепоглощающей цели. Они несут огромный заряд внутренней энергии. Люди несгибаемой воли, герои «Правдивых повестей» самым естественным образом сочетают мысль с её воплощением в действии, в борьбе. Это было новым завоеванием передовой французской литературы середины двадцатых годов по сравнению с литературой военных лет, когда герои, верно мыслящие и рассуждающие, останавливались, как зачарованные, на пороге революционного действия. <…> Наряду с «Успехом» (1930) Фейхтвангера, «Правдивые повести» относятся к первым антифашистским произведениям в мировой литературе. <…> Сегодня книга Барбюса воспринимается как строго обоснованное предвидение массовых преступлений фашизма в середине XX века.

— Фёдор Наркирьер, «Трилогия о войне и революции»