Предисловие Дарко Сувина к «Улитке на склоне»

Здесь процитировано предисловие Дарко Сувина к американскому изданию 1980 года романа «Улитка на склоне» братьев Стругацких, авторский перевод послесловия к первому немецкому изданию 1978 года. Первая половина повторяет ¾ его статьи «Творчество братьев Стругацких» (1974), с которым в почти неизменном виде вошло в статью «О научно-фантастическом творчестве братьев Стругацких» (On the SF Opus of the Strugatsky Brothers) из авторского сборника «Позиции и пресуппозиции в научной фантастике» (Positions and Presuppositions in Science Fiction) 1988 года.

Цитаты

… у Переца и Кандида есть и весьма значимое несходство. Не только в том, что Кандид прямо встречается с центральной новизной и источником странного опыта — Лесом, в то время как Перец встречается с ним опосредованно; <…> но, что более важно, и их реакции — в значительной степени идентичные на протяжении большей части текста, внезапно расходятся столь резко, что выливаются в диаметрально противоположное поведение. Во взаимодействии с другими персонажами, равно как и с отвергающим и непокорным присутствием Леса и Управления, Перец и Кандид наконец приходят к двум полюсам альтернативы, стоящей перед современными интеллигентами (как её видит текст): приспосабливание и отказ. В отношениях с другими людьми — возможно, в противопоставление одиноким главным героям-интеллигентам, можно было бы сказать «с народом», — Перец с самого начала испытывает более сильное внутреннее отвращение <…>. По иронии судьбы Перец — единственный, кто поддаётся соблазну самопроникающей властной структуры <…>. Напротив, Кандид — хотя столь же, если не более, беспомощный и интеллектуально изолированный, живёт среди более примитивных деревенских жителей как странный и эксцентричный член их общества <…>. И, несмотря на всю деревенскую инертность, <…> по-моему, присутствует чувство морального превосходства этого примитивного народного сообщества по отношению к урбанизированному эгоистичному конформизму работников Управления. Это может объяснить отвращение Переца, но в книге, столь наполненной этическими суждениями, не оправдывает его. Фактически, это закономерная стадия падения Переца во власть, иронически отмеченная искоренением искоренителей, которым руководит главный искоренитель. <…> Фактически, я прочёл «эпизод с машинами» главы 9 как притчу об интеллигентах, рационализирующих или вовлечённых в служение военно-промышленному комплексу: разочарованных этим, уничтожаемых, когда они пытаются уйти от этого, они внутренне разрушаются до научной или эстетической покорности (Винни-Пух и Садовник), воинственной агрессивности (Танк), истерии (Кукла) и т.д.

Pepper and Kandid have equally significant dissimilarities. Not only is Kandid directly faced with the central novelty and strange experience of this text, the Forest, while Pepper faces it indirectly; <…> but, more importantly, their reactions too — during much of the novel largely identical — eventually diverge so radically that they result in diametrically opposed behaviour. In relation to the other human characters as well as to the overriding and unmanageable presences of the Forest and the Directorate, Pepper and Kandid finally come to stand for the two horns of the dilemma facing modern intellectuals (as the text sees it): accommodation or refusal. In relation to other people — perhaps, as opposed to the solitary intellectual protagonists, one could just as well say in relation to the people — Pepper has almost from the very beginning a much stronger gut revulsion <…>. Ironically, Pepper is the one who finally succumbs to the seduction of the self-perpetuating power-structure <…>. Conversely, Kandid — though equally, if not more, helpless and intellectually isolated — lives among his more primitive villagers as a strange and eccentric member of their community <…>. And for all its rural inertia <…> there is to my mind a clear sense of the moral superiority of this primitive folk community over the egotistic urbanized conformism of the Directorate employees. That may explain Pepper's revulsion, but in a book so fraught with ethnical judgments it does not justify it. In fact, it is a logical stage on the way to Pepper's Fall Into Power, ironically marked by his eradication of the Eradicators supervised by the chief eradicator. <…> In fact, I'd read the "machine episode" of chapter 9 as a parable on intellectuals streamlined or reified into serving the military-industrial complex: frustrated by it, destroyed when they attempt to evade from it, they are internally subverted by it into scientific or aesthetic acquiescence ("Winnie the Pooh" and the Gardener), militarist aggressiveness (the Tank), hysteria (the Doll), etc.

Лес — <…> фактически, наиболее многозначный символ романа. Как у Ле Гуин, тут «слово для «леса» и «мира» одно». Перец слишком отдалён от него и видит слишком мало; Кандид слишком близок к нему и видит слишком много; отсутствие, как и избыток, информации превращают Лес в туманное чёрно-белое нечто для Переца и разноцветное, переполненное шумами и запахами — для Кандида. Но даже последний не может, проведя в нём три года, проникнуть дальше поверхностного значения его мелькающих «неприятных секретов и ужасных загадок», лилового тумана его чуждого изобилия: если взгляд Переца блокируется Управлением, то Кандида — чуждостью самого Леса, которую не видно за его феноменами. Эта неразрешимая неясность делает невозможной, как и предполагалось ранее, «расшифровку» Леса как аллегорического изображения некой определённой целостности. <…> Перец отчаянно жаждет попасть в Лес, а Кандид — выбраться из Леса. Ни тот, ни другой не преуспевают в этом; но для обоих Лес остаётся основным очарованием их существования, мучительной любовью/ненавистью (только для Переца это потускнеет, когда он будет поглощён Управлением и его отвращение к чуждому Лесу соединится с бюрократической ответственностью за него <…>). Таинственный Лес означает, таким образом, обступающую странную правду и ценность (что для интеллигентов одно и то же), окружающие современного думающего человека. Социологически он может означать общество, антропологически — народ, политически — государство, но наконец, я думаю, ни одно такое деление не отразит всей его сложности и неоднозначности, хотя до некоторой степени они могут быть приемлемы <…>. Наконец, Лес может быть, включая все частичные объяснения, практически онтологичен, являясь самой жизнью в целом, тягучим существованием, для которого в русском языке есть выразительный термин «быт». Тем не менее, остаётся верным и то, что силы леса до некоторой степени подобны угрожающему «мистицизму» (гл. 1) Управления (даже речь власть предержащих не слишком отличается).

The Forest <…> in fact the most multiplex symbol in the novel. As in a story by Le Guin, it is the word for this world. Pepper is too remote from it, and sees far too little; Kandid is too near to it, and sees far too much; such an absence as well as such an overload of information turn the Forest into a blur, a black-and-white cerebral one for Pepper and a technicolour one, replete with noises and smells, for Kandid. But even the latter, after three years of living within it, can penetrate no further than skin-deep into the meaning of its half-glimpsed "unpleasant secrets and terrible puzzles", into the lilac fog of its alien abundance: if Pepper's glance is blocked by the Authority, Kandid's is by the strangeness of the Forest iself, which he does not see for its phenomena. This unresolved opacity makes it impossible, as I suggested earlier, to "decode" the Forest as standing allegorically for any one particular entity. <…> Pepper yearns desperately to get into it, Kandid to get out of it. Neither will succeed; but for both the Forest will remain the central fascination of their existences, a tormenting love/hate (it will only dim for Pepper when he becomes absorbed in the Directorate and follows up his nausea at the alien Forest with the assumption of a bureaucratic responsibility for it which <…>). The mysterious Forest stands thus for an encompassing strange truth and value (for intellectuals they are the same) surrounding the modern thinking man. Sociologically, it might stand for society; anthropologically, for the people; politically, for the state; but finally, I think that no such subdivisions will account for its multiplicity and ambiguity, although at various points in the text they might be applicable <…>. Finally, subsuming all such partial explanations, the Strugatskys' Forest seems to be, almost ontologically life in general, the viscous duration and existence for which Russian has the expressive term "byt". Nonetheless, it remains true that the forces in the Forest are also in some ways similar to the menacing "mysticism" (ch.l) of the Exploitation Authority (even the speech modes of the power-wielders are not too dissimilar).

… финальное осознание Кандидом того, что необходимо и на Управление, и на Лес смотреть «со стороны», правильно. Поскольку это классический подход НФ, равно как и всякого научного отстранения — взгляд с широко открытыми глазами и убеждением, что «это не обязательно так», являющийся началом всей мудрости, мудрости, отчаянно необходимой в нашем мире, чем-то отличающемся и от Управления, и от Леса. Многочисленные использования такого подхода делают из этого печального, но несклоняемого, трудного, но благодарного для чтения романа одно из наиболее интересных произведений братьев Стругацких и вообще в современной НФ. Любое возможное несогласие с тем или иным аспектом их видения более чем компенсируется юмором и уместностью всего романа в целом. Это — законное продолжение традиций <…> российской литературы <…> на грани НФ и сатиры <…>. Смешав эту традицию с влиянием Свифта, Кафки, Лема и английской фантастической литературы в лице, например, Льюиса Кэрролла, Стругацкие предложили читателю блистательное произведение словесного искусства <…>. Таким образом они ведут полемику на глубоком литературном уровне, делая несостоятельным то, что они назвали «суровыми банальностями» жанра. — конец

… Kandid's final realization that it is necessary to look both at the Authority and the Forest "from the side" is right on. For this is the classical look of sf as well as of all scientific estrangement — the wide-eyed "it ain't necessarily so" look which is the beginning of all wisdom — a wisdom desperately needed in our world of somewhat different Authorities and Forests. The numerous uses of such a look make of this sombre but unbowed, difficult but rewarding novel one of the most interesting creations of the Strugatsky brothers, and of modern sf. Any disagreements that one might have with this or that aspect of their vision is more than compensated for by the humour and relevance of the novel as a whole. It is a legitimate continuation of the <…> vein of Russian literature <…> at the borders of sf and satire <…>. Fusing this tradition with the stimulus of Swift, Kafka, Lem, and English fantastic literature such as Lewis Carroll, the Strugatskys offer the reader a brilliant work of word-art — a mimicry of bureaucratese and academese, of philistine and fanatic jargon, irony and parody, colloquialisms and neologisms. Thus, The Snail on the Slope is polemic at the deepest literary level, making untenable what they called the "fiery banalities" of the genre.

Перевод

А. В. Кузнецова, 2009