Портреты современных писателей. Алексей Толстой

«Портреты современных писателей. Алексей Толстой» — статья Корнея Чуковского 1924 года.

Цитаты

Таковы все люди у Алексея Толстого. Легкомысленны — это самое вежливое, что можно о них сказать. <…> Книги Алексея Толстого доверху набиты такими людьми, все обаяние которых в их пышной, неиссякающей глупости.

… „Земные Сокровища“ есть полная энциклопедия человеческой глупости. Там собрано столько образцов скудоумия, что, если расположить их в алфавитном порядке, получится драгоценнейший справочник. Алексей Толстой как будто задался специальною целью не пропустить в этом романе ни одной категории глупых и представить их во всём разнообразии <…>. „Тристрам Шэнди“ — бессмертная книга, которая обаятельна именно тем, что в ней нет ни единой не только умной, но сколько-нибудь связной строки. Если бы Стерну нечаянно подвернулось под перо хоть какое-нибудь умное слово, он вычеркнул бы его беспощадно; оно испортило бы ему всю его книгу. В этой книге он прилежно коллекционирует все типические приёмы и методы нарушения логики, к которым в течение веков прибегало на своём пути человечество. Эта классическая книга наполнена такими идиотами, которые не снились и Алексею Толстому. <…> целая плеяда придурковатых, причем автор принимает все меры, чтобы и его самого зачислили в эту плеяду. А его книга живёт сто шестьдесят или сто семьдесят лет и проживет ещё тысячу.

Таким образом, перед нами явился писатель, который, по непонятной причине, чуждается логоса, убегает от каких бы то ни было больших или малых идей. И это было тем более странно, что в ту роковую эпоху, когда он начал писать, <…> русская литература с надрывом решала огромные мировые вопросы и кипела вулканическими мыслями о смерти» о боге, о погибельных путях человечества. То была эпоха, когда почти каждый писатель <…> громоздил перед оторопелым читателем целые арараты философских и религиозных проблем <…>. Когда я впервые читал ранние произведения Алексея Толстого, мне казалось, что даже воздух в них очаровательно глупый, — даже тучи, звезды, реки и деревья. И, помнится, я с энтузиазмом приветствовал замечательный русский талант. <…> Такой лёгкости и ненадуманности ещё не знала литература наша. <…> Но, к сожалению, он иногда покидает свою Чудесную Страну Легкомыслия и отправляется в чужедальние страны.

Нужно совершенно не понимать своего творчества, нужно презирать свой прекрасный талант, чтобы, будучи Алексеем Толстым, загримироваться под автора „Бесов“, который весь в урагане идей. <…> Концепция романа [„Хромой барин“] в каждой своей запятой — Достоевский. <…> Это „Карамазовы“ для младшего возраста. Огнедышащие страсти стали игрушечно-милыми, — не пожары, а свечки на ёлке.

Зато какая благодать, когда, отказавшись от всяких идей, он вернётся в родную Страну Легкомыслия и даст полную волю своему счастливому таланту. <…> Создаётся новый литературный род, ещё не занесённый в учебники: лирический водевиль, элегический фарс. <…> Пожары, наводнения, смерти, изображаемые Алексеем Толстым, в высшей степени безопасны, изящны, приятны, игрушечны. Люди у него так счастливы, что не умеют быть злыми. Добрые удаются ему, как ни одному из современных писателей. Праведники у него на каждом шагу. А если и появится злодей, то моментально раскается, и всё его злодейство рассыплется вдребезги. <…> Для него не существует насупленных, солидных людей: он знает, что все они по секрету играют в лошадки.

Таким образом, оказывается, что у Толстого, как это ни странно, есть тоже своя доктрина, хотя он и осознал её не умом, но хребтом.

Алексей Толстой завершает собой вереницу наших усадебных классиков. Правда, он относится к ним, как, например, велосипед к дилижансу, но едет он по той же дороге. Его творчество подвижнее ловчее, бойче, его синтаксис эластичнее, его эпитеты громче, но не только герои, не только сюжеты, а самые приёмы письма у него в большинстве его книг — дворянские, почти гончаровские, особенно в его лучших, наиболее типических книгах <…>. Повествование плавное, как Волга в Симбирске. На первом плане психология, хотя <…> очень упрощённая. Распределение отдельных частей в повестях и романах геометрически правильное. И язык стародворянский, столь близкий к народному. Ни у кого из наших беллетристов нет такого инстинктивного чутья русской речи. Всеми её оттенками Алексей Толстой пользуется, как старинные русские люди, т.-е. почти не замечая своего мастерства. Ему не приходится щеголять и манерничать стилизованными нарочито-русскими фразами, они у него не в уме, но в крови. <…> Если бы он родился лет за 70 до нашего времени, из него вышел бы осанистый матёрый писатель гончаровско-тургеневской школы. <…> он обладал бы не малым комплексом почвенных устойчивых идей; но он возник в начале XX века, когда дворянство со всеми своими Никитами, жеребцами и ёлками рассыпалось у него на глазах, и от прошлого ему осталась лишь осанка. Эта осанка особенно чувствуется в романе „Хождение по мукам“. <…> Это — последний роман Алексея Толстого, написанный, говоря фигурально, под старыми липами. <…> Сосредоточившись на трёх или четырёх наиболее близких ему персонажах, не типичных для изображаемых событий, Алексей Толстой очень бегло скользит по главным актёрам той всемирно-исторической драмы, которую он взялся написать. Солдаты, революционеры, интеллигенты, австрийцы, рабочие маячат где-то на горизонте, вдали, и в сущности служат лишь фоном для Даши, ни на минуту не заслоняя её. Такие эпизоды, как взятие города Львова, убийство Распутина, встреча с Николаем II, всё это изображено так эфирно, что дунь — и ничего не останется. <…> Изображать такую любовь для Толстого — привычное дело. Бушуйте, мировые ураганы, кувыркайте в крови миллионы людей, Даша, белоснежная девушка Даша, любит своего светлорусого великана Телегина, и светлорусый Телегин любит свою белоснежную Дашу, они счастливы, они улыбаются, и это счастье для них дороже всех революций и войн.

И всё же „Аэлита“ превосходная вещь, так как она служит пьедесталом для Гусева. Не замечаешь ни фабулы, ни остальных персонажей, видишь только эту монументальную, огромную фигуру, заслоняющую весь горизонт. Гусев — образ широчайших обобщений, доведённый до размеров национального типа. Если иностранец захочет понять, какие люди сделали у нас революцию, ему раньше всего нужно будет дать эту книгу. <…> Русское для Гусева норма, чужое — отклонение от нормы. этим он похож на другого национального героя, на Ершовского Ивана-Дурака, который, кстати сказать, тоже летал в небеса и тоже своё ярославское победоносно противопоставил зазвёздному. <…> Оба они, и Иван-Дурак, и Гусев, бессознательно воплощают и носят в себе вкусы, идеалы, привычки многих миллионов таких же простодушных и крепких, уверенных в своей правде людей, оба они близки друг другу своим чрезвычайным руссизмом. Вообще герои Толстого не просто русские, а чрезвычайно русские, подчёркнуто русские люди.

С головой уходит Телегин в своё медовое семейное счастье, и Алексей Толстой топит его в этом меду. <…> беременный живот снова воздвигается в русском романе, как некая святая гора над всеми столпотворениями всемирной истории. За этой горой укрывается автор: там ему тепло и не страшно. В каждой своей строке „Хождение по мукам“ есть роман нарочито-старинный. Телегин запоздал лет на восемьдесят. Даша — тоже теперь ископаемое. Мы не удивились бы, если бы под этим романом несмотря на жгучую злободневность сюжета, увидели дату: 1858. Эти горестные изъяны „Хождения по мукам“ свидетельствовали, что заумным писателям невозможно оставаться заумными, когда сотрясается привычная почва, на которой они органически выросли. Покуда у них под ногами эта почва была хоть немного устойчива, всякая мозгология являлась для них ненужным придатком, чем-то в роле третьего уха, но едва им понадобилось ориентироваться в новой среде, отсутствие мозгологии стало неустранимой помехой. Поэтому после „Хождения по мукам“ Алексею Толстому осталось одно: отказаться от современности, уйти в старину, в тот усадебный мир. над которым он, как художник, был полновластным, хозяином.

Литература

Русский современник. — 1924. — № 1. — С. 253-272.