Сёстры (А. Н. Толстой)

«Сёстры» — роман Алексея Николаевича Толстого, написанный в 1921-22 годах. Открыл трилогию «Хождение по мукам».

Цитаты

Сторонний наблюдатель из какого-нибудь заросшего липами захолустного переулка, попадая в Петербург, испытывал в минуты внимания сложное чувство умственного возбуждения и душевной придавленности. Бродя по прямым и туманным улицам, мимо мрачных домов с тёмными окнами, с дремлющими дворниками у ворот, глядя подолгу на многоводный и хмурый простор Невы, на голубоватые линии мостов с зажженными ещё до темноты фонарями, с колоннадами неуютных и нерадостных дворцов, с нерусской, пронзительной высотой Петропавловского собора, с бедными лодочками, ныряющими в тёмной воде, с бесчисленными барками сырых дров вдоль гранитных набережных, заглядывая в лица прохожих — озабоченные и бледные, с глазами, как городская муть, — видя и внимая всему этому, сторонний наблюдатель — благонамеренный — прятал голову поглубже в воротник, а неблагонамеренный начинал думать, что хорошо бы ударить со всей силой, разбить вдребезги это застывшее очарование. — 1; начало романа

Девушки скрывали свою невинность, супруги — верность. Разрушение считалось хорошим вкусом, неврастения — признаком утончённости. Этому учили модные писатели, возникавшие в один сезон из небытия. Люди выдумывали себе пороки и извращения, лишь бы не прослыть пресными. Таков был Петербург в 1914 году. Замученный бессонными ночами, оглушающий тоску свою вином, золотом, безлюбой любовью, надрывающими и бессильно-чувственными звуками танго — предсмертного гимна, — он жил словно в ожидании рокового и страшного дня. И тому были предвозвестники — новое и непонятное лезло изо всех щелей. — 1

— …Русский мужик — точка приложения идей. Да. Но если эти идеи органически не связаны с его вековыми желаниями, с его первобытным понятием о справедливости, понятием всечеловеческим, то идеи падают, как семена на камень. И до тех пор, покуда не станут рассматривать русского мужика просто как человека с голодным желудком и натертым работою хребтом, покуда не лишат его, наконец, когда-то каким-то барином придуманных мессианских его особенностей, до тех пор будут трагически существовать два полюса: ваши великолепные идеи, рожденные в темноте кабинетов, и народ, о котором вы ничего не хотите знать… — 2

… заговорил о том, что искусства вообще никакого нет, а есть шарлатанство, факирский фокус, когда обезьяна лезет на небо по веревке. «Никакой поэзии нет. Всё давным-давно умерло, — и люди и искусство. А Россия — падаль, и стаи воронов на ней, на вороньем пиру. А те, кто пишет стихи, все будут в аду». — 3

Она сказала это «не знаю» так, словно получился ледяной шарик. — 4

... засасывалась в чтение до головных болей. <…> Когда в доме появлялся новый человек, она зазывала его к себе, и начинался головокружительный разговор, весь построенный на остриях и безднах, причем она выпытывала — нет ли у её собеседника жажды к преступлению? способен ли он, например, убить? не ощущает ли в себе «самопровокации»? — это свойство она считала признаком всякого замечательного человека. — 5

Даша была в том ещё возрасте, когда видят и слышат плохо: слух оглушен шумом крови, а глаза повсюду, — будь даже это человеческое лицо, — видят, как в зеркале, только свое изображение. В такое время лишь уродство поражает фантазию, а красивые люди, и обольстительные пейзажи, и скромная красота искусства считаются повседневной свитой королевы в девятнадцать лет. — 5

— Птице пришло время нести яйца, — самец одевается в пестрый хвост. Это ложь, потому что природный хвост у него серый, а не пестрый. На дереве распускается цветок — тоже ложь, приманка, а суть в безобразных корнях под землёй. А больше всего лжет человек. На нём цветов не растет, хвоста у него нет, приходится пускать в дело язык; ложь сугубая и отвратительная — так называемая любовь и всё, что вокруг неё накручено. — 6

— У вас страшные глаза: дикие и кроткие. Русские глаза. — 7

Мокрый город был залит свежими потоками солнечного света. В нём корчились, жарились, валились без чувств студенистые чудовища, неуловимые глазу, — насморки, кашли, дурные хвори, меланхолические палочки чахотки, и даже полумистические микробы чёрной неврастении забивались за занавеси, в полумрак комнат и сырых подвалов. — 7

— Подумайте, — талантливый народ, богатейшая страна, а какая видимость? Видимость: наглая писарская рожа. Вместо жизни — бумага и чернила. Вы не можете себе представить, сколько у нас изводится бумаги и чернил. Как начали отписываться при Петре Первом, так до сих пор не можем остановиться. И ведь оказывается, кровавая вещь — чернила, представьте себе. — 9

— Смотрите, до чего лукаво подстроено, — он показал палкой на невысоко висящий шар луны, — всю ночь будет ткать сети, тропинка прикинется ручьём, каждый кустик — населённым, даже труп покажется красивым и женское лицо — таинственным. А может быть, действительно так и нужно: вся мудрость в этом обмане… — 13

Очаг революции был повсюду, в каждом доме, в каждой обывательской голове, обуреваемой фантазиями, злобой и недовольством. Это ненахождение очага революции было зловеще. Полиция хватала призраки. На самом деле ей нужно было арестовать два миллиона четыреста тысяч жителей Петрограда. — 35

— Ты любишь меня, Даша? — О, — она снизу вверх кивнула головой, — люблю до самой берёзки. — До какой березки? — Разве не знаешь: у каждого в конце жизни — холмик и над ним плакучая берёза. — 42

О романе

Сосредоточившись на трёх или четырёх наиболее близких ему персонажах, не типичных для изображаемых событий, Алексей Толстой очень бегло скользит по главным актёрам той всемирно-исторической драмы, которую он взялся написать. Солдаты, революционеры, интеллигенты, австрийцы, рабочие маячат где-то на горизонте, вдали, и в сущности служат лишь фоном для Даши, ни на минуту не заслоняя её. Такие эпизоды, как взятие города Львова, убийство Распутина, встреча с Николаем II, всё это изображено так эфирно, что дунь — и ничего не останется. <…> Изображать такую любовь для Толстого — привычное дело. Бушуйте, мировые ураганы, кувыркайте в крови миллионы людей, Даша, белоснежная девушка Даша, любит своего светлорусого великана Телегина, и светлорусый Телегин любит свою белоснежную Дашу, они счастливы, они улыбаются, и это счастье для них дороже всех революций и войн. <…> С головой уходит Телегин в своё медовое семейное счастье, и Алексей Толстой топит его в этом меду. <…> беременный живот снова воздвигается в русском романе, как некая святая гора над всеми столпотворениями всемирной истории. За этой горой укрывается автор: там ему тепло и не страшно. В каждой своей строке „Хождение по мукам“ есть роман нарочито-старинный. Телегин запоздал лет на восемьдесят. Даша — тоже теперь ископаемое. Мы не удивились бы, если бы под этим романом несмотря на жгучую злободневность сюжета, увидели дату: 1858. Эти горестные изъяны „Хождения по мукам“ свидетельствовали, что заумным писателям невозможно оставаться заумными, когда сотрясается привычная почва, на которой они органически выросли. Покуда у них под ногами эта почва была хоть немного устойчива, всякая мозгология являлась для них ненужным придатком, чем-то в роле третьего уха, но едва им понадобилось ориентироваться в новой среде, отсутствие мозгологии стало неустранимой помехой. Поэтому после „Хождения по мукам“ Алексею Толстому осталось одно: отказаться от современности, уйти в старину, в тот усадебный мир. над которым он, как художник, был полновластным, хозяином..

— Корней Чуковский, «Портреты современных писателей. Алексей Толстой», 1924

	… полной неудачей у Алексея Толстого кончилась попытка воспроизведения старого романа в мучительно скучном «Хождении по мукам» <…>. Если взять материал (революция), то «Ибикус» и есть вторая часть трилогии, так получается по времени, — но какая перемена в манере писать, в обращении с героем.
	— Виктор Шкловский, «Горький. Алексей Толстой», 1924