Обозрение современного состояния литературы (Киреевский)

«Обозрение современного состояния литературы» — статья Ивана Киреевского, опубликованная в трёх частях в январе — марте 1845 года в журнале «Москвитянин».

Цитаты

Статья первая

Было время, когда, говоря: словесность, разумели обыкновенно изящную литературу; в наше время изящная литература составляет только незначительную часть словесности. <…> Может быть, от самой эпохи так называемого возрождения наук в Европе, никогда изящная литература не играла такой жалкой роли, как теперь, особенно в последние годы нашего времени, —хотя, может быть, никогда не писалось так много во всех родах и никогда не читалось так жадно все, что пишется. Ещё 18-й век был по преимуществу литературный; ещё в первой четверти 19-го века чисто литературные интересы были одною из пружин умственного движения народов <…>. Но теперь отношение изящной литературы к обществу изменилось; из великих, всеувлекающих поэтов не осталось ни одного; при множестве стихов и, скажем ещё, при множестве замечательных талантов, — нет поэзии: незаметно даже её потребности; литературные мнения повторяются без участия; прежнее, магическое сочувствие между автором и читателями прервано; из первой блистательной роли изящная словесность сошла на роль наперсницы других героинь нашего времени; мы читаем много, читаем больше прежнего, читаем все, что попало; но все мимоходом, без участия, как чиновник прочитывает входящие и исходящие бумаги, когда он их прочитывает. Читая, мы не наслаждаемся, ещё меньше можем забыться; но только принимаем к соображению, ищем извлечь применение, пользу; — и тот живой, бескорыстный интерес к явлениям чисто-литературным, та отвлечённая любовь к прекрасным формам, то наслаждение стройностью речи, то упоительное самозабвение в гармонии стиха, какое мы испытали в нашей молодости, — наступающее поколение будет знать об нём разве только по преданию. <…> В наше время изящную словесность заменила словесность журнальная. И не надобно думать, что бы характер журнализма принадлежал одним периодическим изданиям: он распространяется на все формы словесности, с весьма немногими исключениями. В самом деле, куда ни оглянемся, везде мысль подчинена текущим обстоятельствам, чувство приложено к интересам партии, форма приноровлена к требованиям минуты. Роман обратился в статистику нравов; — поэзия в стихи на случай; — история, быв отголоском прошедшего, старается быть вместе и зеркалом настоящего, или доказательством какого-нибудь общественного убеждения, цитатом в пользу какого-нибудь современного воззрения; — философия, при самых отвлечённых созерцаниях вечных истин, постоянно занята их отношением к текущей минуте; — даже произведения богословские на Западе, по большей части, порождаются каким-нибудь посторонним обстоятельством внешней жизни. <…> Впрочем это общее стремление умов к событиям действительности, к интересам дня, имеет источником своим не одни личные выгоды или корыстные цели, как думают некоторые. Хотя выгоды частные и связаны с делами общественными, но общий интерес к последним происходит не из одного этого расчёта. По большей части, это просто интерес сочувствия. Ум разбужен и направлен в эту сторону. Мысль человека срослась с мыслью о человечестве. Это стремление любви, а не выгоды. Он хочет знать, что делается в мире, в судьбе ему подобных, часто без малейшего отношения к себе. Он хочет знать, чтобы только участвовать мыслью в общей жизни, сочувствовать ей изнутри своего ограниченного круга. Несмотря на то, однако, кажется, не без основания жалуются многие на это излишнее уважение к минуте, на этот всепоглощающий интерес к событиям дня, к внешней, деловой стороне жизни. Такое направление, думают они, не обнимает жизни, но касается только её наружной стороны, её несущественной поверхности. Скорлупа, конечно, необходима, но только для сохранения зерна, без которого она свищ; может быть, это состояние умов понятно, как состояние переходное; но бессмыслица, как состояние высшего развития. <…> Впрочем заметим, что вопросы собственно политические, правительственные, которые так долго волновали умы на Западе, теперь уже начинают удаляться на второй план умственных движений, и хотя при поверхностном наблюдении может показаться, будто они ещё в прежней силе, потому, что по-прежнему ещё занимают большинство голов, но это большинство уже отсталое; оно уже не составляет выражения века; передовые мыслители решительно переступили в другую сферу, в область вопросов общественных, где первое место занимает уже не внешняя форма, но сама внутренняя жизнь общества, в её действительных, существенных отношениях. — начало

Западные писатели начинают понимать, что под громким вращением общественных колёс таится неслышное движение нравственной пружины, от которой зависит всё, и потому в мысленной заботе своей стараются перейти от явления к причине, от формальных внешних вопросов хотят возвыситься к тому объёму идеи общества, где [всё] <…> сливается в одну необозримую задачу: усовершенствование человека и его жизненных отношений. Но надобно признаться, что если частные литературные явления имеют от того более значительности и, так сказать, более соку, за то литература в общем объёме своём представляет странный хаос противоречащих мнений, несвязанных систем, воздушных разлетающихся теорий, минутных, выдуманных верований, и в основании всего: совершенное отсутствие всякого убеждения, которое могло бы назваться не только общим, но хотя господствующим. Каждое новое усилие мысли выражается новою системою; каждая новая система, едва рождаясь, уничтожает все предыдущие, и уничтожая их, сама умирает в минуту рождения, так, что беспрестанно работая, ум человеческий не может успокоиться ни на одном добытом результате; постоянно стремясь к построению какого-то великого, заоблачного здания, нигде не находит опоры, чтобы утвердить хотя один первый камень для не шатающегося фундамента. <…> Многомыслие, разноречие кипящих систем и мнений, при недостатке одного общего убеждения, не только раздробляет самосознание общества, но необходимо должно действовать и на частного человека, раздвояя каждое живое движение его души.

Новая система Шеллинга, так долго ожидавшая, так торжественно принятая, не согласовалась, кажется, с ожиданиями немцев. Его берлинская аудитория, где в первый год его появления с трудом можно было найти место, теперь, как говорят, сделалась просторною. Его способ примирения веры с философией не убедил до сих пор ни верующих, ни философствующих. Первые упрекают его за излишние права разума и за тот особенный смысл, который он влагает в свои понятия о самых основных догматах христианства. Самые близкие друзья его видят в нём только мыслителя на пути к вере. <…> Этот, по крайней мере, наружный неуспех дела всемирно значительного, с которым соединялось столько великих ожиданий, основанных на глубочайшей потребности духа человеческого, смутил многих мыслителей; но вместе был причиною торжества для других. И те и другие забыли, кажется, что новотворческая мысль вековых гениев должна быть в разногласии с ближайшими современниками. Страстные гегельянцы, вполне довольствуясь системою своего учителя и не видя возможности повести мысль человеческую далее показанных им границ, почитают святотатственным нападением на самую истину каждое покушение ума развить философию выше теперешнего её состояния. <…> слово Гегельянизм не связано ни с каким определённым образом мыслей, ни с каким постоянным направлением. Гегельянцы сходятся между собой только в методе мышления и ещё более в способе выражения; но результаты их методы и смысл выражаемого часто совершенно противоположны. — в лекциях, которые Шеллинг начал читать в 1841 г. в Берлинском университете, он излагал свою «философию мифологии и откровения», противостоящую не только философии Гегеля, но и собственной «философии тождества»

… в Германии теология и философия составляют в наше время два важнейшие предмета общего внимания, и соглашение их есть теперь господствующая потребность Германской мысли. Во Франции, напротив того, философское развитие составляет не потребность, но роскошь мышления. Существенный вопрос настоящей минуты состоит там в соглашении религии и общества. Писатели религиозные, вместо догматического развития, ищут действительного применения, между тем как мыслители политические, даже не проникнутые убеждением религиозным, изобретают убеждения искусственные, стремясь достигнуть в них безусловности веры и её надразумной непосредственности.

Между писателями Англии, пользующимися более других знаменитостью литературного успеха, <…> совершенно противоположные в своих направлениях, мыслях, партиях, целях и воззрениях, не смотря на то однако же, оба, в различных видах, обнаруживают одну истину: что пришёл час, когда островитянская отделённость Англии начинает уже уступать всеобщности континентального просвещения и сливаться с ним в одно сочувствующее целое. Кроме этого сходства, Карлиль и Дизраели не имеют между собою ничего общего.

Когда же мы от Европы обратимся к нашему отечеству, <…> то увидим в ней странный хаос недоразвитых мнений, противоречащих стремлений, разногласных отголосков всех возможных движений словесностей, <…> разнообразное подражание всем возможным и невозможным европейским направлениям.

Статья вторая

Произведения нашей словесности, как отражения Европейских, не могут иметь интереса для других народов, кроме интереса статистического, как показания меры наших ученических успехов в изучении их образцов.

Некоторые думают, что полнейшее усвоение иноземной образованности может со временем пересоздать всего русского человека, как оно пересоздало некоторых пишущих и не пишущих литераторов, и тогда вся совокупность образованности нашей придёт в согласие с характером нашей литературы. <…> Ложность его, кажется, очевидна без доказательства. Уничтожить особенность умственной жизни народной так же невозможно, как невозможно уничтожить его историю. Заменить литературными понятиями коренные убеждения народа так же легко, как отвлечённою мыслью переменить кости развившегося организма. <…> Опыт уже сделан. Казалось, какая блестящая судьба предстояла Соединённым Штатам Америки, построенным на таком разумном основании, после такого великого начала! — И что же вышло? Развились одни внешние формы общества и, лишённые внутреннего источника жизни, под наружною механикой задавили человека. Литература Соединённых Штатов <…> служит ясным выражением этого состояния (Купер, Вашингтон Ирвинг и другие отражения словесности английской не могут служить для характеристики собственно американской). — Огромная фабрика бездарных стихов, без малейшей тени поэзии; казённые эпитеты, ничего не выражающие и несмотря на то, постоянно повторяемые; совершенное бесчувствие ко всему художественному; явное презрение всякого мышления, не ведущего к материальным выгодам; мелочные личности без общих основ; пухлые фразы с самым узким смыслом, осквернение святых слов: человеколюбия, отечества, общественного блага, народности, до того, что употребление их сделалось даже не ханжество, но простой общепонятный штемпель корыстных расчётов; наружное уважение к внешней стороне законов, при самом наглом их нарушении; дух сообщничества из личных выгод, при некраснеющей неверности соединившихся лиц, при явном неуважении всех нравственных начал, так, что в основании всех этих умственных движений, очевидно лежит самая мелкая жизнь, отрезанная от всего, что поднимает сердце над личною корыстью, утонувшая в деятельности эгоизма и признающая своею высшею целью материальный комфорт, со всеми его служебными силами.

Мы думаем, что все споры о превосходстве Запада, или России, о достоинстве истории европейской, или нашей, и тому подобные рассуждения принадлежат к числу самых бесполезных, самым пустых вопросов, какие только может придумать празднолюбие мыслящего человека. И что, в самом деле, за польза нам отвергать, или порочить то, что было, или есть доброго в жизни Запада? Не есть ли оно, напротив, выражение нашего же начала, если наше начало истинное? Вследствие его господства над нами, все прекрасное, благородное, христианское, по необходимости нам своё, хотя бы оно было европейское, хотя бы африканское. Голос истины не слабеет, но усиливается своим созвучием со всем, что является истинного, где бы то ни было.

Между тем в самые времена переломов, в эти эпохи упадка человека или народа, когда основное начало жизни раздвояется в уме его, распадается на части и теряет таким образом всю свою силу, заключающуюся преимущественно в цельности бытия: тогда эта вторая образованность, разумно-внешняя, формальная, является единственною опорой неутвержденной мысли и господствует, посредством разумного расчёта и равновесия интересов, над умами внутренних убеждений.

Статья третья

… Библиотека для чтения. Господствующий характер её есть совершенное отсутствие всякого определённого образа мыслей. <…> несмотря на то, однако, постоянно произносит своё суждение обо всём, что является в литературе или науках. Это делает она так, что для каждого особенного явления сочиняет особливые законы, из которых случайно исходит её порицательный или одобрительный приговор и падает — на счастливого.

Отечественные Записки стремятся отгадать и присвоить себе то воззрение на вещи, которое, по их мнению, составляет новейшее выражение европейского просвещения, и потому, часто меняя свой образ мыслей, они постоянно остаются верными одной заботе: выражать собою самую модную мысль, самое новое чувство из литературы западной. Маяк, напротив того, замечает только ту сторону западного просвещения, которая кажется ему вредною или безнравственною, и, чтобы вернее избежать с ней сочувствия, отвергает всё просвещение европейское вполне, не входя в сомнительные разбирательства. От того один хвалит, что другой бранит; один восхищается тем, что в другом возбуждает негодование; даже одни и те же выражения, которые в словаре одного журнала означают высшую степень достоинства, напр. европеизм, последний момент развития, человеческая премудрость, и пр., — на языке другого имеют смысл крайнего порицания. От того, не читая одного журнала, можно знать его мнение из другого, понимая только все слова его в обратном смысле. <…> Маяк нападает на Отечественные Записки прямо, открыто и с геройскою неутомимостью, замечая их заблуждения, ошибки, оговорки и даже опечатки. Отечественные Записки мало заботятся о Маяке, как журнале, и даже редко говорят о нём; но зато постоянно имеют в виду его направление, против крайности которого стараются выставить противоположную, не менее запальчивую крайность. Эта борьба поддерживает возможность жизни обоих и составляет их главное значение в литературе. Это противоборство Маяка и Отеч. Записок почитаем мы явлением полезным в литературе нашей потому, что, выражая два крайние направления, они, своею преувеличенностью этих крайностей, необходимо представляют их несколько в карикатуре, и таким образом невольно наводят мысли читателя на дорогу благоразумной умеренности в заблуждениях. Кроме того, каждый журнал в своём роде сообщает много статей любопытных, дельных и полезных для распространения нашей образованности. <…> Маяк смешивает с ним некоторые разнородные, случайные и явно произвольные начала, которые иногда разрушают главное его значение. Так например, полагая в основание всех суждений своих святые истины нашей православной веры, он вместе с тем принимает ещё в основание себе другие истины: положения своей самосочинённой психологии, и судит о вещах по трём критериям, по четырём разрядам и по десяти стихиям. Таким образом, смешивая свои личные мнения с общими истинами, он требует, чтобы система его принята была за краеугольный камень национального мышления. Вследствие этого же смешения понятий, думает оказать великую услугу словесности, уничтожая вместе с Отечественными Записками ещё и то, что составляет славу нашей словесности. Так доказывает он, между прочим, что поэзия Пушкина не только ужасная, безнравственная, но что ещё в ней нет ни красоты, ни искусства, ни хороших стихов, ни даже правильных рифм. Так, заботясь об усовершенствовании русского языка, <…> сам он, в то же время <…> употребляет язык собственного своего изобретения. <…> Отечественные Записки, с своей стороны, уничтожают также собственную силу свою другим образом. Вместо того, чтобы передавать нам результаты образованности европейской, они беспрестанно увлекаются какими-нибудь частными явлениями этой образованности и, не обняв её вполне, думают быть новыми, являясь в самом деле всегда запоздалыми.

В Литературной Газете мы не умели открыть никакого особенного направления. Это чтение по преимуществу лёгкое, — чтение десертное, немного сладкое, немного пряное, литературные конфекты, иногда немного сальные, но тем более приятные для некоторых невзыскательных организмов.

Сохраняя постоянно достоинство своей спокойной независимости, Современник не вступает в запальчивые полемики, не позволяет себе заманивать читателей преувеличенными обещаниями, не забавляет их праздность своею шутливостью, не ищет блеснуть мишурой чужих, непонятых систем, не гоняется тревожно за новостью мнений и не основывает своих убеждений на авторитете моды; но свободно и твёрдо идёт своей дорогой, не сгибаясь перед наружным успехом. От того, со времени Пушкина до сих пор, остаётся он постоянным вместилищем самых знаменитых имён нашей словесности; от того для писателей менее известных, помещение статей в Современнике есть уже некоторое право на уважение публики.