Московский литературный и учёный сборник (Белинский)

«Московский литературный и учёный сборник» — анонимная рецензия Виссариона Белинского 1847 года.

Цитаты

… странно было бы ожидать чего-нибудь серьёзного от судорожной и хлопотливой деятельности людей, одержимых ложным убеждением, <…> но нельзя не жалеть, что столько труда, настойчивости, иногда даже знания и таланта, погибают бесплодно, а главное — нельзя не смеяться. <…> Не смешны ли в высшей степени добродушные жалобы подобных людей на то, что не понимают их, не сочувствуют бессмыслице, заменившей им истину, — их торжественные сборы поразить и уничтожить противников, в сотый раз разрешающиеся их собственным, бесславным падением, — наконец, их яростный, но бессильный гнев? <…> Бедные! Ведь они убеждены, что правы, что человечеству стоит только прислушаться к их говору, чтоб узнать великие и спасительные истины, а между тем, их не слушают. В отчаянии, они начинают кричать, но в ту самую минуту, когда произносятся самые сильные доказательства, которые, по их мнению, должны окончательно покорить непокорных, раздаётся громкий и дружный хохот; они начинают сердиться и браниться, но им отвечают с равнодушием и спокойствием, полным торжествующего презрения… <…> Но дело теперь не в том, чтоб написать комедию: дело теперь в том, чтоб представить читателям отчет о «Московском литературном и учёном сборнике».

… есть что-то роковое в судьбе русских писателей, отличённых особенною даровитостью. По-видимому, Карамзин принадлежит к самым отрадным исключениям из этого общего явления: он насладился при жизни уважением и любовью современников, полною и громкою славою в отечестве, известностью в чужих краях и, взысканный милостью двух монархов, оставил своё семейство в обеспеченном и почётном положении. Но чтение его писем показывает, что жизнь его была беспрестанною борьбою с болезнями и нуждами и только при конце её он освободился от последних.

Это уж дело доказанное, что русский фельетон больше философ, нежели все философы древнего и нового мира; по части глубокомыслия, соединённого ещё и с остроумием, русский фельетон может равняться только с русским водевилем…

… «Торжество светлой мысли», драма в 6 актах, переведённая с санскритского г. Коссовичем. <…> Ясно, что эта драма — философическая аллегория; ещё яснее, что она во сто раз скучнее самой скуки. Переводчик в учёном предисловии объявляет, во-первых, что избранный им автор хуже всех других индейских авторов, а потом изъявляет опасение (весьма основательное), что читатели этой драмы встретят в ней многие места, которые покажутся противными законам их вкуса. Жаль, что он не предвидел того, что читатели не найдут тут ни одного места, сообразного с человеческим вкусом в деле изящного. Зачем же выбрал он для перевода такое чудище? — Затем (отвечает он), чтобы сорвать маску с материалистов Западной Европы, особенно неогегелистов. <…> Что ему до того, что его противники ходят без масок: он насильно натягивает им на лица маски, чтоб иметь удовольствие сорвать их толстою, скучною и нелепою драмою в индейском вкусе. Знай, мол, наших! Предполагая, видно, что в России изучение санскритского языка распространено не меньше, хоть, например, латинского, г. Коссович испестрил свой перевод санскритскими словами, напечатанными санскритским шрифтом. Бесполезно, но зато учёно! То-то возрадуется тень Тредьяковского! Он не умер в своих последователях!..

… мы до сих пор не можем понять, что такое славянофильство и на что оно нужно. Мы знаем Россию и любим её больше всякой другой страны, — это наше право, основанное на законах человеческой природы. Любовь человека может много вместить в себе, но не всё в равной степени, и потому сильнее сосредоточивается на предметах, более близких человеку. Поэтому, кто хвалится любовью к человечеству и говорит, что ему всё равно, что своё отечество, что всякая другая страна, о том нельзя сказать, чтобы он был вовсе чужд любви, но можно сказать, что в нём мало любви, ибо чем любовь всеобъемлющее, тем она безразличнее, а чем безразличнее, тем слабее. <…> И с этой точки зрения, космополитизм есть чувство ложное и даже подозрительное как чувство, потому что его источник скорее голова, нежели сердце. <…> Все европейские государства — родня между собою <…>. И однако ж в Европе нет ни цельтофильства, ни тевтонофильства, и её государства сближаются и братаются между собою просвещением, цивилизациею, образованием, а не во имя племенного родства. Россия так опередила все славянские племена в просвещении и образовании при политическом и государственном могуществе, так богата задатками жизни и прекрасною будущностью, что ей решительно нечему учиться, нечего занимать у славянских племен. Изучение славянских племён может иметь для нас интерес чисто ученый и литературный, важный преимущественно в филологическом отношении…

В статье г. Хомякова «О возможности русской художественной школы» много замечательного в своём роде. Особенно замечателен тон её — кафедральный, пророческий, и проникнутый глубоким убеждением автора в великости провозглашаемых истин. Высокомерия и самохвальства в нём нет и следов… «В письме, напечатанном мною в „Московском сборнике“, — так начинает г. Хомяков свою статью, — я сказал, что преобладание и одностороннее развитие рассудка составляет характеристику нашего мнимого просвещения. Никто не опровергал этой истины: она так очевидна, что оспоривать её невозможно». Г-ну Хомякову и в голову не приходит, что никто не опровергал его истины, потому что опровергать её не стоит: он думает, что никто не опровергал этой истины, потому что он сказал её. Как должны быть довольны собою изобретатели разных нелепостей, остающихся обыкновенно без опровержения, если думают так же!.. <…> Слово Я играет в статье г. Хомякова главную роль, им он скрашивает те места в своей статье, которые могли бы показаться общими, и подкрепляет, словно неоспоримым фактом, те, в верности которых иной мог бы усомниться без такого непогрешительного авторитета. <…> Раскрываем 5 книжку «Москвитянина» на 1846 год и читаем следующее: Г-н Хомяков есть лицо примечательное в России, не только в Москве. <…> Это оратор, это учёный, это поэт. <…> Это ум глубокий, живой, весёлый, лёгкий, разнообразный. <…> не угодно ли вам послушать его, как начнёт он рассказывать вам об охоте за зайцами, или объяснять новые образы винокурения, постройки крестьянских дворов. <…> Вот источник надутой величавости, которою отличается последняя статья г. Хомякова! Вся разница между взглядом г. Хомякова на самого себя и взглядом на него публики заключается в том, что публика не читала этих слов «Москвитянина», а г. Хомяков читал их… Но вы, может быть, скажете, что такие подробности могли бы быть уместны и интересны разве о Пушкине и Лермонтове, да и то после их смерти <…>. Оно так, но «Москвитянин» думает иначе или, может быть, его заставила войти в такие подробности крайность: назвав г. Хомякова лицом примечательным в России, <…> он почувствовал необходимость доказать свои слова, и как доказательств других не оказалось, то он и ограничился извещением, что у г. Хомякова отличная память, что он хороший винокур, в совершенстве знает охоту за зайцами, превосходный гомеопат, и т. д. До чего не доводит крайность!.. <…> мы знаем г. Хомякова не как человека, а как литератора, и судим о нём по его сочинениям, — а известно не нам одним, как далеки его сочинения от таких, которые дают человеку право на титло примечательного лица в своём отечестве. В стихах г. Хомякова не видно не только таланта, но даже истинного понимания искусства: они всегда фразисты и вычурны и по мысли и по выражению, не говоря уже о том, что лишены теплоты, меткости, образности, словом, поэзии, — чего собственно и не может быть в стихах без таланта. Впрочем, лучший приговор стихам г. Хомякова заключается в равнодушии к ним публики: вот теперь поэтов нет, — простор на этом поприще дарованию, даже небольшому: некому заслонить, затмить, — а между тем, кто читает г. Хомякова, кто даже знает его как поэта? Что касается до прозы г. Хомякова, то в прозе он с давнего времени поёт всё одну и ту же песню: хотите быть полезным — сделайтесь славянофилом, хотите быть умным, сделайтесь славянофилом; хотите быть примечательным человеком (не только там, где живёте, но и во всей России), сделайтесь славянофилом, и пр. и пр. А затем что же ещё в ней? Усилие выказать многосторонность своих сведений, мешающее автору остановиться на одной мысли настолько, чтоб сделать её ясною, решительный тон, исполненный такого глубокого уважения к самому себе, что оно местами переходит даже в неуважение к другим, похвалы самому себе — чаще прямые, чем косвенные, и наконец так называемая произвольность, — невинная слабость, до того всем известная в г. Хомякове, что иные читатели, по собственному его сознанию, ожидают её от статей г. Хомякова заранее… Такими же качествами отличается и последняя статья г. Хомякова. <…> Г-н Хомяков в статье своей самыми чёрными красками изображает искусственность <…> русского общества и приписывает это состояние разрыву общества с народом, происшедшему вследствие реформы Петра. <…> Он приписывает разрыву общества с народом то, что должно приписать переходному характеру эпохи, в которую мы живём, молодости и незрелости нашего образования. Разрыв общества с народом у нас больше внешний, кажущийся, нежели внутренний, существенный. Когда образование проникнет в народ, разрыва не будет. Но г. Хомякову хочется, во что бы ни стало, общество нагнуть к народу, а не народ поднять до общества, чего желать было бы гораздо естественнее… <…> Если верить г. Хомякову и всем, разделяющим его убеждения, — у нас народности <…> нет и следа: мы утратили её, и теперь должны стараться возвратить, — для чего г. Хомяков предписывает нам в статье своей прекрасные, по его мнению, средства. Но мы считаем их бесполезными и лишними, как и все вообще жаркие толки и хлопоты о возвращении народности, которой мы не теряли. С одной стороны, народ так же не может быть без народности, как человек без физиономии, а с другой — народности нельзя возвратить, найти, привить, приобресть каким бы то ни было образом… Но самые хлопоты о народности показывают, что в понятиях г. Хомякова народность что-то искусственное, мёртвое, именно что-то такое, что можно потерять и найти, сделать, занять, купить: и вот источник той лёгкости, с которою у него являются каждый день новые проекты о возвращении народности, более или менее забавные! <…> Верный своей привычке отдавать себе справедливость, он утверждает, что у него любовь к отечеству прирождённая, а у его противников головная… <…> Непонятно одно, каким образом удостоверился г. Хомяков, что у его противников любовь к отечеству не такая же, как у него? <…> Наконец, г. Хомяков в статье своей даёт почувствовать, что общество чему-то учится у народа, но чему именно — не говорит, опасаясь, не без основания, что услышит в ответ хохот общества…

Чем уничтожите вы счастье, почерпаемое человеком в глубоком сознании своих достоинств? Такой человек вечно ясен и горд; невозмутимо его довольство… Вы посмеётесь над ним, — «зависть!» — говорит он и сильнее убеждается в своём величии: ничтожеству не завидуют! Скажут ему или он сам догадается, что ничего не делает, — «от избытка внутренних сил», думает он и проникается новым уважением к самому себе: избыток внутренних сил — удел не многих! А между тем в голова своей рушит он и созидает миры… Скажет он глупость, а думает, что бросил семя, которое должно дать великие плоды в будущем. И с каждым годом счастье его увеличивается, потому что увеличивается довольство самим собою…

Борода бывает двух родов: одна, которую носит наш крестьянин, по обычаю, усвоенному в его звании, и с которою охотно расстаётся, переходя в другое звание; это борода невинная и достойна уважения, по крайней мере, столько же, сколько и бритый подбородок… Но была на Руси (и доныне сохранилась, как исключение) другая борода, — борода, за один волосок которой владелец её готов был положить голову на плаху. Эту бороду преследовал Пётр Великий, потому что с ней соединялись невежество, упорство, дикие предрассудки, фанатическое пристрастие к полудикому, старому порядку вещей и исступленная ненависть и ожесточение против всего нового, вводимого усилиями привить на русской почве образованность.

Г-н Имрек и подобные ему не могут и не хотят отделить таланта автора от направления его произведений. Не нравится им направление автора: автор бездарен, книга никуда не годная, — и наоборот. Ослепление странное <…>. В нём-то именно скрывается настоящая причина того, что «Москвитянин» так часто объявлял хорошие книги бездарными, а бездарные — превосходными. В нём, может быть, скрывается и самая причина неуспеха «Москвитянина», а также и «Московского сборника»: если за неблагоприятным направлением трудно увидеть достоинства произведения, то за благоприятным ещё труднее увидеть его недостатки. Вот причина частого появления в «Москвитянине» плохих прозаических статей и стихотворений. <…> Осуждая стихи г. Тургенева (и притом лучшие) и г. Майкова, «Московский сборник» печатает такие стихи: Что, мой светик луна <…>. Какая неудачная — изысканная и приторная подделка под, народность!.. Найдётся ли здесь хоть стих, в котором отозвалась бы живая народная русская речь?.. Как болезненно-неприятно звучат в ухе эти слова, подслушанные у народа, так мастерски, так свободно владеющего ими, — а здесь так неудачно поставленные, угловато и дико выглядывающие из несвободно льющегося, галантерейно обточенного, примазанного и прилизанного стиха!.. — во время написания этой рецензии была опубликована статья П. А. Вяземского «Языков и Гоголь», которую Белинский встретил с негодованием, но ответить в печати прямо не мог по цензурным условиям, поэтому высмеял стихи, чтобы подчеркнуть, что официальная народность, которую проповедовал Вяземский, не имеет ничего общего с истинной народностью русской литературы

В последнее время г. Языков не писал ничего, кроме посланий <…>. Отчего такая страсть к посланиям, несмотря на то, что мода на них давно прошла и что при одном слове «послание» — так и веет на читателя стариной?.. Г-н Новый Поэт сказывал нам, что под старость, когда талант его утратит свою свежесть и силу — он тоже не будет ничего писать, кроме посланий. «Послания», говорил он нам: «последнее прибежище людей, у которых не осталось ничего, кроме охоты писать: этот род даёт готовое содержание для стихов, и притом содержание разнообразное: потому что в каждом человека есть что-нибудь своё, особенное, отличное от других, — на что и следует преимущественно налечь в послании…» Таким образом, «чем обширнее круг вашего знакомства, тем разнообразнее будет ваша поэзия. Стоит только уметь заводить разнообразные знакомства и хорошо сортировать материал, — таланта не нужно!»…