Воспоминания Фаддея Булгарина. Отрывки из виденного, слышанного и испытанного в жизни

«Воспоминания Фаддея Булгарина. Отрывки из виденного, слышанного и испытанного в жизни» — мемуары, опубликованные в трёх частях в 1846 и январе 1847 года.

Цитаты

… все грамотные люди в России знают о моём существовании! <…> всё сказанное в моих Воспоминаниях сущая истина. Никто ещё не уличил меня во лжи, и я ненавижу ложь, как чуму, а лжецов избегаю, как зачумлённых. <…> все журналы, сколько их ни было в течение двадцати пяти лет (исключая Соревнователя просвещения и благотворения, который издавался литературным обществом, и нынешней Библиотеки для чтения), начинали своё поприще, продолжали и кончали его жестокою бранью против моих литературных произведений. Все мои сочинения и издания были всегда разруганы <…>. Нигде ещё не представлено доказательств, почему такое-то из моих сочинений дурно, чего я должен избегать и остерегаться. О хорошей стороне — ни помина!.. Вы думаете, что я гневался… Уверяю честию — нет! Если б они были посмышлёнее, то действовали бы иначе. Думая унизить меня, они возвысили — и сочинения мои, благодаря Бога, разошлись по России в числе многих тысяч экземпляров, многие из них переведены на языки, <…> и Северная Пчела благоденствует! — предисловие

Часть I

Отец мой остался малолетним сиротою после смерти родителей, с весьма хорошим состоянием, и опекунами его были родной дядя и знаменитый князь Радзивилл — оригинал, каких мало было на свете, но самый добрый и благородный человек, прозванный по любимой своей поговорке: пане коханку, panie kochanku (по-русски почти го же, что любезнейший). Это слово повторял он беспрестанно, говоря и с дамами, и с королём, и с своим лакеем, и с жидом! Отец мой, приехав по делам своим в Слуцк, принадлежавший князю Радзивиллу, встретил на улице богатого жида, содержавшего в городе винный откуп (т. е. все корчмы), торговавшего притом виноградными винами и пользовавшегося особенною милостью князя. Жид этот, хотя знал хорошо отца моего, но избалованный фамильярностью других помещиков, прошёл мимо, не поклонившись. Отец мой, вспыхнув, закричал: «Долой шапку, жид!» и бросился к нему; но жид, ответя грубо, скрылся в толпе радзивилловских слуг и заперся в доме. Отец мой велел немедленно запрячь своих лошадей и поехал прямо в Несвиж, к князю, который весьма любил его. Он пробыл у него несколько дней и своими остротами и шутками привёл князя, большою охотника до фарсов, в самое весёлое расположение духа. Между ими было состязание в этом отношении, что весьма нравилось старому князю. На третий день, перед отъездом, отец мой сказал, что князь может оказать ему большую милость, но он не смеет просить его. «Скажи, что хочешь, я всё для тебя сделаю», — отвечал князь. — «Отдайте мне в аренду ваш фольварок (маленькую мызу, или усадьбу) в полумиле от Слуцка», — сказал отец мой. — «Зачем тебе эта мелочь? Я бы и подарил тебе, если б этот фольварок лежал на моей границе, а не в средине моих поместьев!» «Я начал торговать украинскими волами, — отвечал отец мой (а это была выдумка), — и мне нужно место под городом, для сгона разных партий». Князь расхохотался, зная, что отец мой вовсе неспособен к торговым делам. <…> В шутках и прибаутках князь подписал арендный контракт, и отец мой поскакал в Слуцк, взял немедленно в своё управление фольварок, поставил своего управителя, купил бочек сто водки и велел продавать в половину дешевле, чем продавали в Слупке. Все горожане стали, разумеется, покупать водку на фольварке, и в корчмах продажа остановилась. Жид-откупщик был в отчаянии, но делать было нечего, ибо отец мой, по польским законам, имел полное право продавать вино в своём имении по какой угодно цене. Чрез несколько дней отец мой нарочно приехал в Слуцк, и жид-откупщик в сопровождении княжеского управителя и почётнейших граждан явился к отцу моему с повинною и просил прощения в неумышленном оскорблении. Отец мой принял богатого жида хладнокровно, без воспоминания о прошлом, не изъявляя ни малейших признаков гнева. Тогда богатый жид завёл речь о деле. «Зачем вам, такому пану, держать фольварок? Уступите мне аренду, я вам дам вдвое». — «<…> приезжай ко мне завтра, в полдень, на фольварок, там кончим дело. Я даю тебе слово, что уступлю аренду по моей цене: я не хочу барышей, и мне эта шутка уже наскучила». Жид обрадовался, и на другой день явился в назначенный час. Контракт уже был готов и оба они тотчас подписали его. Но отец мой не передал княжеского контракта, а отдал имение в аренду от своего имени. Когда дело кончилось, отец мой хлопнул в ладоши — и явились шесть дюжих парней, <…> схватили жида, растянули и влепили двести ударов кожаными постромками. Жид едва остался жив. Его положили замертво в бричку, сунули контракт за пазуху, и отец мой сказал ему, что это только первый урок вежливости, а за другим и третьим уроком дело не станет, если жид от первого урока не исправится. Лишь только в Слуцке разнеслась весть об этом поступке моего отца, весь жидовский кагал поскакал в Несвиж, к князю, с жалобою. Князь ужасно рассердился и клялся примерно отмстить моему отцу за самоуправство в его владениях, и послал к нему нарочного с приглашением в Несвиж. Друзья умоляли отца не ездить к князю, пока гнев его не утихнет, и советовали немедленно отправиться в Варшаву и искать покровительства у короля; но отец мой, не слушая никого, вооружился с головы до ног, поехал немедленно в Несвиж и явился к князю, в приёмный час, при множестве посетителей. Все смотрели с удивлением на моего отца, предполагая, что эта история должна дурно кончиться. Князь вышел в приёмную залу, окинул взором собрание и, увидев отца моего, раскраснелся от гнева и прямо пошёл к нему. — «Как вы, сударь, смели бить моего арендатора? — воскликнул князь:— я пойду с сумою но миру, но не допущу, чтоб кто-нибудь дерзнул оскорблять меня так нагло. Или вам жить, или мне; или вам гнить в тюрьме, или мне!.. Я вам покажу, что я значу!..» <…> а отец мой прехладнокровно отвечал: «Прошу только меня выслушать, а там делайте, что угодно! Не только я не осмелился бы никогда прикоснуться пальцем к вашему арендатору, но если б даже кто другой тронул его, то я, как верный и усердный ваш приверженец, вступился бы за него, не жалея собственной жизни!.. <…> я бил моего арендатора, потому что выпустил Мовше в аренду мою посессию (т. е. временную собственность), в чём удостоверит вас вот этот контракт, и бил притом моего арендатора по принадлежащей мне половине его тела, а не по вашей половине, которой я вовсе не тронул». <…> Эта плохая шутка чрезвычайно понравилась князю… — IV

Русское правительство знало обо всех интригах в Константинополе и наблюдало в Польше большую осторожность, устраняя все сношения эмигрантов с жителями присоединённых областей. Но помещики присоединённого края тогда ещё не знали подлинно ни законов русских, ни порядка русского, ни обязанности властей и подчинённых, а если и знали кое-что, то не торопились исполнять, привыкнув к прежнему своеволию. — V

Клевета, выродившаяся из враждующих литературных партий, устремляясь на меня беспрерывно в течение двадцати пяти лет, в различных видах и образах, подобно баснословному Протею, не пощадила даже моего рода. <…> Не могу удержаться от смеха, когда добрые люди играют предо мной роль аристократов. Пусть же они узнают, что и я принадлежу к древнему боярскому роду, поселившемуся в Западной Руси от незапамятных времён. Предки мои были старшины <…> из славянского племени Булгар и переселились, вероятно, вследствие внутренних замешательств края, на Русь Белую, т. е. вольную, не подлежавшую владычеству монголов, гораздо прежде соединения Литвы с Польшею. <…> предки мои в древности назывались «Скандербеками» (по польскому произношению, Шкандербеками) и что «Булгарин» было только прозвание, для означения прежнего отечества; что у нас нет однофамильцев, но все Булгарины (их теперь весьма немного) принадлежат к одному роду и племени, что все они одной фамилии и одного герба. <…> Княжеское происхождение рода нашего осталось в предании, в подписях на старинных сделках и на надписях в некоторых церквах в Литве; род наш вообще не искал признания этого титула на Сейме, будучи в оппозиции противу признавания чужеземных титулов. После этого позволяю всем и каждому аристократиться передо мною! Я же по-прежнему остаюсь братом каждого честного, благородного и даровитого человека. — Пояснения

Часть II

В пребывание своё в Петербурге, Озеров был обласкан государём императором и всеми членами августейшего семейства, отлично принимаем во всех знатных домах <…>. Знавшие хорошо Озерова: знаменитый баснописец И. А. Крылов, Н. И. Гнедич и археолог Ермолаев сказывали мне, что Озеров был добрый и благородный человек, но имел несчастный характер: был подозрителен, недоверчив, щекотлив, раздражителен в высшей степени, притом мнителен и самолюбив до последней крайности. <…> Разумеется, чем блистательней был успех трагедий Озерова, тем виднее были в них чёрные пятна. Между стихами счастливыми и благозвучными есть стихи слабые, вялые, натянутые и даже смешные; между мыслями высокими, благородными, есть мысли самые обыкновенные, доходящие даже до тривиальности, и между нежными, трогательными чувствами, есть приторности <…>. Всё это в своё время было замечено умною, острою, насмешливою молодёжью, <…> и радовало тех, которые воображали, что торжество Озерова стесняет путь их талантам <…>. Если б он имел более твёрдости и более самостоятельности в характере, то не обращал бы внимания на эти отдалённые брызги, не могшие запятнать его славу, и, как умный человек, сам должен был бы признать великую истину, что человек не может создать совершенства. А Озеров мучился! <…> Он вообразил, что он гоним, преследуем завистью, а на деле этого вовсе не было. — IV

О воспоминаниях

«Воспоминания» г. Булгарина, несмотря на все их недостатки, принадлежат скорее к числу хороших <…> сочинений. В их содержании много любопытного и интересного, рассказанного местами живо и увлекательно. Наша литература всего беднее записками, или мемуарами, которыми так страшно богата французская литература. Старина наша день ото дня всё больше и больше исчезает от нас; а Россия так быстро изменяется, что для нас и десять лет назад — уже старина. <…> Дорожа всякою чертою безвозвратно уходящего от нас прошедшего, мы очень благодарны г. Булгарину за то, что он захотел и сумел сохранить не одну любопытную черту нравов этого прошедшего. <…> Его личность никогда не закроет от читателя истины, потому что для читателя сам автор является тут не чем иным, как живым фактом прошедшего.

— Виссарион Белинский, рецензия на 3-ю часть «Воспоминаний», январь 1847 [1861]

Последним большим предприятием Булгарина были его «Воспоминания» <…>. В них много забавного, интересного, но — правду ли он писал? Не всегда. Я не думаю, чтоб он лгал умышленно, но он украшал события и, беспрерывно рассказывая их устно, сам привыкал верить, что они случались точно так, как он их рассказывает. Многое, например, что он говорит обо мне, случилось не так, как он пишет. Иное прибавлял он с расчётом и <…> с задней мыслью.

— Николай Греч, «Записки о моей жизни» (гл. 12), 1860-е