Весёлая жизнь (Зощенко)

«Весёлая жизнь» — сборник Михаила Зощенко 1924 года из 27 рассказов. Заглавный ранее вошёл в сборник «Разнотык». Составившие III раздел «Аполлон и Тамара», «Коза», «Люди» и «Мудрость» входят в цикл «Сентиментальные повести» (см. в той статье).

Цитаты

Был это необыкновенного вида человек: босой, слоноподобный, с длинными, до плеч, седыми волосами. Он ходил этаким кренделем перед толпой, рыл ногами землю, бил себя по животу, хрюкал, приседал, ложился в грязь. Он танцевал. Сначала я не понял. Понял, когда он взял с земли дворянскую фуражку и стал обходить зрителей. В фуражку клали ему все, кроме денег: кусочки грязи, навоз, иной раз хлеб. Хлеб он тут же пожирал. Все смеялись. Но это не было смешно. Это было страшно — лицо его не улыбалось. <…> — Сжёг своё Зубово. Из великой гордости сжёг, чтоб мужичкам ничего не досталось. И нагишом ушёл. В белье только. Даже кольцо с пальца скинул и в пожар бросил. Мужички по сие время шуруют на пожарище. <…> Рассказывали, будто в любовницах всегда у него были самые красивейшие женщины. Красивей всех. А один известный барон вывез откуда-то столь необыкновенно прекрасную девицу, что сразу затмил Зубова. Не мог перенесть это Зубов. За огромные деньги перекупил он девицу эту и всюду на показ водил её… А была девица эта из мещаночек. И при чудной красоте своей имела руки мужицкие, красные… Так два года перед тем продержал её Гаврила Васильевич взаперти и два года не снимал с неё кожаных перчаток. А как снял, так руки стали у ней белейшие, с прожилками.

— «Последний барин», 1922

	А речонка и вся-то ничего не стоит — одно распоряжение, что речонка.
	— там же

— Время было, конечно, горячее — тут и косить, тут и носить, и хлеб собирать. А тут, братцы мои, помирает моя баба. Сегодня она, скажем, свалилась, а завтра ей хуже. Мечется и брендит, и с печки падает. — Ну, — говорю я ей, — спасибо, Катерина Васильевна, без ножа вы меня режете. Не вовремя помирать решили. Потерпите, говорю, до осени, а осенью помирайте. А она отмахивается. Ну, позвал я, конечно, лекаря. За пуд овса. Лекарь пересыпал овёс в свой мешок и говорит: — Медицина, — говорит, — бессильна что-либо предпринять. Не иначе, как помирает ваша бабочка. <…> Дал, всё-таки, лекарь порошки и уехал. Положили мы порошки за образа — не помогает. Брендит баба и мечется, и с печки падает, а к ночи помирает. Взвыл я, конечно. Время, думаю, горячее — тут и носить, тут и косить, а без бабы немыслимо. Чего делать — неизвестно. А ежели, например, жениться, то опять-таки на ком это жениться? Которая, может, и пошла бы, да неловко ей наспех. А мне требуется наспех. Заложил я лошадь, надел новые штаны, ноги вымыл и поехал. Приезжаю в Местечко. Хожу по знакомым. — Время, — говорю, — горячее, разговаривать много не приходится, нет ли, говорю, какой ни на есть захудалой бабочки, хотя бы слепенькой. Интересуюсь, говорю, женитьбой.

— «Жених», 1923

Бывший швейцар Ефим Щуркин два года мотался по всем учреждениям — искал службу. И наконец нашёл по своей специальности. Устроил ему место родной племянник Мишка Гусев. Ефим Щуркин в своё время его по щекам бил и за уши рвал, а теперь это шишка, не переплюнешь. Очень интересно Щуркину было разговаривать с Мишкой. Сидел Мишка в кабинете и курил папироски. А Щуркин стоял возле и, пытаясь разговаривать с лёгкостью, почтительно кланялся.

— «Человеческое достоинство», 1923

	Фома Крюков три года не получал от сына писем, а тут, извольте — получайте, Фома Петрович, из города Москвы, от родного сына пять целковых. «Ишь ты, — думал Фома <…>. — Другой бы сын, небось, три рубля отвалил бы и хватит. А тут, извольте — пять целковых. При таком обороте рублишко и пропить можно».
	— «Фома неверный», 1924

II. Весёлые рассказы

Полностью этот цикл был напечатан только в этом сборнике, со сборника «Над кем смеётесь?!» (1928) и собрания сочинений 1929—1932 годов цикл был расформирован, большинство рассказов получили новые заглавия (указанные тут не в скобках) и публиковались отдельно.

Ужасно я люблю всякие путешествия. <…> Поездом или пароходом — мне это всё равно. Главное, чтоб были два или три приятных собеседника. С ними я согласен хоть в Патагонию ехать. <…> В своё время я очень много ездил. А когда бесплатно было, я и с поезда не вылезал. А трудно тогда приходилось. Пассажир был злой, неразговорчивый, чуть что — ногами пихался. И вообще — давка, безобразие. Мне даже раз на желудок мешок с крупчаткой уронили. Конечно, я сам виноват. Я на пол прилёг. Ужасно утомился — стоял три ночи, ну и прилёг. Предупредил ещё: — Братцы, — говорю, — я на пол прилёг, не наступите на лицо. На лицо не наступили, но от толчка с полки мешок упал. <…> А то однажды стеарином мне в глаз капнули. Это обер капнул. Наклонился он, собачий нос, надо мной, со свечкой. — Ваш, — говорит, — билет? И капнул. Нечаянно, говорит. А мне от этого не легче. У меня до сих пор на глазу отметина осталась. Вот ежели приподнять веко, то на роговой оболочке каждый гражданин может увидеть желтоватое пятно величиной с горошину. <…> С теперешним положением сравненья нету. Я вот на днях в Лугу ездил. Чудесно ехать. Порядок, европейская аккуратность, чистота. Жаль только, пассажиры <…> не очень разговорчивые. Один носом клюёт, <…> другой — мужичок — кушает всю дорогу. Да как кушает! Срежет кусок хлеба, масла на него наворотит и жуёт. Потом опять. Это он заснуть боялся. Был ещё третий — старикан. Тоже дрянь-пассажир. Из него, из собаки, слова клещами нужно выжимать. Я уж к нему и так и так — молчит. Начал я ему рассказывать, как мука на меня упала — молчит. Показал я ему пятно на роговой оболочке. Пятно он осмотрел, но ничего такого интересного не сказал.

— «Рассказ о том, как Семён Семёнович в Лугу ездил» («Дисциплина»), 1923

Жили в монастыре два монаха молчальника, один столпник и ещё один чудачок. Чудачок этот мух глотал. И не то, чтобы живых мух, а настойку из мух пил натощак. Так сказать, унижал себя и подавлял свою плоть. Бывало, с утра пораньше, народ соберётся вокруг его сарайчика и ждёт. А он, монах то есть, выйдет к народу, помолится, поклонится в пояс и велит выносить чашку. Вынесут ему чашку с настойкой, а он снова поклонится народу и начнёт пить эту гнусь. Ну, народ, конечно, плюётся, давится, которые слабые дамы блюют и с ног падают, а он, сукин кот, вылакает гнусь до дна, не поморщится, перевернёт чашку, дескать, пустая, поклонится и к себе. Только его и видели до другого дня.

— «Монастырь» («Рассказ о том, как Семён Семёнович Курочкин перестал в бога верить»), январь 1924

Провели, осветили — батюшки светы! Кругом гниль и гнусь. То, бывало, утром на работу уйдёшь, вечером явишься, чай попьёшь — и спать. И ничего такого при керосине не видно было. А теперь зажгли, смотрим — тут туфля чья-то рваная валяется, тут обойки оторваны и клочком торчат, тут клоп рысью бежит — от света спасается, тут тряпица неизвестно какая, тут плевок, тут окурок, тут блоха прыгает. — сильно переработан для «Голубой книги» как «Последний рассказ»

— «Бедность» («Электрификация», «Рассказ о том, как Семен Семенович в квартире электричество провел»), 1924

Чудеса, граждане! <…> У мужика в деревне сеялка и веялка, и землю свою мужик раздраконивает паровым трактором, и тут же рядом и почти в каждой деревне проживает колдун. Живёт, хлеб жуёт и мужичков поцукивает. <…> На днях вот в одной деревне убили колдуна. Ну убили, убили — забыть надо. Так не забыли мужички. Плачут теперь и рыдают и рвут на себе волосёнки. <…> На сегодня, например, помер — завтра несчастье: у мужика в соседней деревне корова ногой куру задавила. Месяц или два прошло — бац ещё несчастье: шёл пьяненький мужик домой, свалился в канаву и ногу себе вывернул. Два эти несчастья случились, и мужички ждут третьего. А третье случится — будут ждать четвёртого. Будет теперь колдун крошить народ человеческий.

— «Колдун» («Рассказ о колдуне»), 1924