Александр Дмитриевич Шмеман

священнослужитель Православной церкви в Америке, протопресвитер; богослов
(перенаправлено с «Шмеман, Александр Дмитриевич»)

Алекса́ндр Дмитри́евич Шме́ман (13 сентября 1921 — 13 декабря 1983) — священнослужитель Православной церкви в Америке, протопресвитер; богослов, автор ряда книг.

Александр Шмеман
Статья в Википедии
Медиафайлы на Викискладе

Цитаты править

  •  

Всякое мало-мальски серьезное изучение евхаристического чина не может не убедить нас в том, что чин этот весь, от начала до конца, построен на принципе соотносительности, т. е. зависимости друг от друга служений предстоятеля и народа. — «Евхаристия: таинство царства»

  •  

Литургия есть «таинство собрания». Христос пришел, «чтобы рассеянных чад Божиих собрать воедино» (Ин. 11, 52), и Евхаристия с самого начала была явлением и осуществлением единства Нового народа Божия, собранного Христом и во Христе. Надо твердо знать и помнить: в храм мы идём не для индивидуальной молитвы, мы идем собраться в Церковь, и сам видимый храм есть только образ того нерукотворного храма, который он знаменует. Поэтому «собрание в Церковь» есть действительно первое литургическое действие, основание всей Литургии, и не поняв этого, нельзя понять и всего дальнейшего тайнодействия. — «Евхаристия: таинство царства»

  •  

Можно без всякого преувеличения сказать, что обращение императора Константина повлекло за собой самый большой перелом из всех, когда-либо пережитых Церковью. — «Исторический путь православия»

  •  

Юстиниан никогда не отделяет римской государственной традиции от христианства. Он сознает себя до конца и вполне Римским Императором и столь же органически Императором Христианским. Источник всей его теории здесь - в этом самоочевидном для него и совершенно неразделимом единстве Империи и христианской религии. — «Исторический путь православия»

  •  

Церковь только для того и нужна во всей своей «эмпирии», чтоб этот опыт был, жил. Так, где она перестает быть символом, таинством, она ужас, карикатура. — «Дневники 1973—1983»

  •  

Христиане сосредоточили свое внимание, свою религиозную страсть на плоти, но так легко поддаться гордыне. — «Дневники 1973—1983»

  •  

Разумный и логичный человек вряд ли способен к раскаянию. Он способен лишь к анализу. — «Дневники 1973—1983»

  •  

Страшная ошибка современного человека: отождествление жизни с действием, мыслью и т. д. и уже почти полная неспособность жить, то есть ощущать, воспринимать, «жить» жизнь как безостановочный дар. Идти на вокзал под мелким, уже весенним дождем, видеть, ощущать, осознавать передвижение солнечного луча по стене — это не только «тоже» событие, это и есть сама реальность жизни. Не условие для действия и для мысли, не их безразличный фон, а то, в сущности, ради чего (чтобы оно было, ощущалось, «жилось») и стоит действовать и мыслить. И это так потому, что только в этом дает нам Себя ощутить и Бог, а не в действии и не в мысли. — «Дневники 1973—1983»

  •  

Чем глубже общение и радость от него, тем меньше зависит оно от слов. Наоборот, тогда почти боишься слов, они нарушат общение, прекратят радость. Это я с особой силой почувствовал в тот новогодний, декабрьский вечер, когда в Париже сидел в мансарде Адамовича. Все говорят, что он предпочитал говорить о пустяках. Верно, Но не потому, что не о чем было говорить, а потому, что таким явным было именно общение. Отсюда моя нелюбовь к «глубоким» и, в особенности, «духовным» беседам. — «Дневники 1973—1983»

  •  

Болезнь современных (да и не только современных) людей — одержимость. — «Дневники 1973—1983»

  •  

Ошибка тех, кто думает, что образование — это в плане идей. Нет, это всегда передача опыта. Трагедия, пустота и банальность академизма, игра в примечания… Люди убеждаются не доводами. Они «загораются» или нет… — «Дневники 1973—1983»

  •  

Ни один человек в мире не обогатился обсуждениями. Только встречей с реальностью, с правдой, добром, красотой. — «Дневники 1973—1983»

  •  

Поэтому по мере приближения к «реальности» все меньше нужно слов…..Поэтому и слова только те подлинны и нужны, которые не о реальности («обсуждение»), а сами — реальность: ее символ, присутствие, явление, таинство. Слово Божие. Молитва. Искусство. Когда-то таким словом было и богословие: не только слова о Боге, но божественные слова — «явление». Но прельстилось чечевичной похлебкой обсуждений и доказательств, захотело стать словом научным — и стало пустотой и болтовней. И возомнило о себе, и стало нужным только такому же другому болтуну, но не человеку, не глубине человеческой культуры. — «Дневники 1973—1983»

  •  

Постепенное внутреннее открытие, что большинство русских живет какой-нибудь одной из Россий, только ее знает, любит и потому абсолютизирует. Отсутствие широты и щедрости как отличительное свойство эмиграции. Обида, драма, страх, ущербленная память. Вообще — «неинтегрированность», фрагментарность русской памяти и потому России в русском сознании. — «Дневники 1973—1983»

  •  

В детстве никогда нет пошлости. Человек становится взрослым тогда, когда он любит детство и детей и перестает с волнением прислушиваться к исканиям, мнениям и интересам молодежи. Раньше спасало мир то, что молодежь хотела стать взрослой. А теперь ей сказали, что она именно как молодежь и есть носительница истины и спасения. «Vos valeurs sont mortes!» — вопит какой-то лицеист в Париже, и все газеты с трепетом перепечатывают и бьют себя в грудь: действительно, nos valeurs sont mortes! Молодежь, говорят, правдива, не терпит лицемерия взрослого мира. Ложь! Она только трескучей лжи и верит, это самый идолопоклоннический возраст и, вместе с тем, самый лицемерный. Молодежь «ищет»? Ложь и миф. Ничего она не ищет, она преисполнена острого чувства самой себя, а это чувство исключает искание. Чего я искал, когда был «молодежью»? Показать себя, и больше ничего. И чтобы все мною восхищались и считали чем-то особенным. И спасли меня не те, кто этому потакал, а те, кто этого просто не замечал. В первую очередь — папа своей скромностью, иронией, даром быть самим собой и ничего «напоказ». Об него и разбивалась вся моя молодежная чепуха, и я чем больше живу, тем сильнее чувствую, какую удивительную, действительно подсознательную роль он сыграл в моей жизни. Как будто — никакого влияния, ни малейшего интереса к тому, чем я жил, и ко всем моим «исканиям». И никогда в жизни я с ним не советовался и ни о чем не спрашивал. Но, вот, когда теперь думаю о нем — со все большей благодарностью, со все большей нежностью — так ясно становится, что роль эта в том и заключалась, что никакого кривлянья, никакого молодежного нажима педали с ним не было возможно, что все это от него отскакивало, при нем не звучало. И, конечно, светилось в нем детство, почему и любили так его все, кто его знал. И теперь этим детством светится мне его образ. — «Дневники 1973—1983»

  •  

«Спекуляция на понижение» — во всем: и в религии, и в искусстве. Да, наконец, просто в жизни. — «Дневники 1973—1983»

  •  

В Православии ищут того рабства, которое ослабело в Католичестве, но в котором всегда жило униатство — рабство обряду, рабство легализму… — «Дневники 1973—1983»

  •  

Как, должно быть, душевно легко людям, которые всегда с такой необычайной простотой и легкостью знают, за кого они и против кого. Мне иногда кажется, что за всю свою жизнь я никогда не был стопроцентно на какой-либо стороне, в каком-либо лагере. Отвращение от этой «стопроцентности». Большинство людей все время делают вид, что они знают, понимают и имеют мнение. Обычно же они не знают и не понимают. — «Дневники 1973—1983»

  •  

Богословы связали свою судьбу — изнутри — с «ученостью». А им гораздо более по пути с поэтами, с искусством. И потому богословие стало пресной академической забавой, не нужной никому ни в Церкви, ни вне ее. Только вот поэзия, подлинная, трудна, а «ученость» бесконечно легка — «…автор хорошо усвоил литературу предмета…». Современный богослов в религии приблизительно то же самое, что «литературовед» в искусстве: какой точно нужде они отвечают? — «Дневники 1973—1983»

  •  

«Проклятие труда». Но многие, если не большинство, погружены в бешеную деятельность, потому что боятся остаться лицом к лицу с жизнью, с собою, со смертью. Потому что им скучно, а скука — это царство дьявола. Скучно и страшно — вот они и оглушают себя деятельностью, идеями, идеологией. Но сквозь все в «мире сем» просачивается все та же скука и страх. Тональность нашей культуры: оптимистическая деятельность со зловонными испарениями страха и скуки. Без Бога — «все позволено», но это «все» — бездонно страшно и скучно. И потому первый долг в Церкви: отказаться от какого бы то ни было участия в самой логике, самой тональности этого мира. Мир нельзя «просвещать», не отвергнув его сначала en bloc. Но для этого в современном христианстве нужно много мужества и духовной свободы: не поддаться на удочку «понимания», «involvement», «служения миру» — «Дневники 1973—1983»

  •  

По телевизии показывают, как американские танки евреев атакуют те же американские танки арабов. И этим все показано. И даже из телевизора идет удушающий запах нефти. А вся болтовня о «праве» — Израиля на существования, арабов на Палестину — все это чепуха. Евреи пришли и взяли, сказав: «Это наше право». А до них арабы пришли и взяли. А до них турки, Византия, Финикия и т. д. И у всех «права». А вопрос всегда и только в силе… — «Дневники 1973—1983»

  •  

в сущности, наше время, наши «установки» знают четыре позиции, четыре типа отношения ко всему, четыре мироощущения. Это (слева направо) — радикал, либерал, консерватор и реакционер. Но что делать тому, кому одинаково противны, более того — глубоко омерзительны и узколобый фанатизм радикала, и бескостное всепонимание, всеприятие и поверхностность либерала, и глупость консерватора, и нравственная подлость реакционера? — «Дневники 1973—1983»

  •  

…вести дневник, смотреть на себя со стороны — это один из способов, приводящих к совершенной фальши. Греки говорили: «Познай себя». Нет, это абсолютно неверно, мы не знаем себя. Никто не знает себя, и в этом-то и заключается самый волнующий момент, что человек непредсказуем и что достаточно тех или иных обстоятельств, чтобы проявились те или иные способности, о которых никто не имел никакого понятия. Это гораздо более восхитительно, чем познавать себя! Что мы знаем? Мумию, что-то ложное, совершенно искусственное! Это лишено всякого интереса, в то время как ощущать в себе предрасположенность к массе удивительных вещей, которые могут неожиданно произойти, и быть готовым воспринять эти вещи в полной незаинтересованности самим собой… — «Дневники 1973—1983»

  •  

Православие сейчас — это что-то вроде супермаркета. Каждый выбирает, что хочет: эпоху, стиль, identification. Невозможность быть самим собой. Все «стилизовано» — при отсутствии стиля, который всегда создает единство. — «Дневники 1973—1983»

  •  

Любовь к прошлому всегда ведет к идолопоклонству, а только этим прошлым или, вернее, множеством «прошлых» православные часто живут. В них прочно сидит старообрядец. — «Дневники 1973—1983»

  •  

От всего этого иногда страшное желание: быть свободным для жизни . А эта жизнь — жена и семья (времени нет), друзья (времени нет), природа (времени нет), культура (времени нет), и все это именно от Бога — дар, и к Богу — освящение, благодарность, путь, причастие… Жить так, чтобы каждый отрезок времени был полнотой (а не «суетой») и — потому что полнотой, тем самым — и молитвой, то есть связью, отнесенностью к Богу, прозрачностью для Бога, давшего нам жизнь, а не суету. — «Дневники 1973—1983»

  •  

Жажда власти и страх: больше ничего. Это мир, в котором мы живем. Панин в своей книге пишет о мобилизации «людей доброй воли». Но в том-то все и дело, что к власти приходят не они, а маньяки власти вроде де Голля (какая, в сущности, трагическая фигура!). Такая книга — вся о политических приемах, завтраках и интервью — куда страшнее, чем Кафка. Политически мир не продвинулся ни на шаг со времени Тамерлана и Чингисхана. И разница только в том, что современные чингисханы все время говорят в категориях «свободы», «справедливости», «мира», тогда как их предшественники честно говорили о власти и славе. И потому были гораздо «моральнее» — «Дневники 1973—1983»

  •  

Что такое подлинная культура? Причастие. Участие в том, что победило время и смерть. — «Дневники 1973—1983»

  •  

Обреченность таких людей, все «продумывающих» и потому уже абсолютно неспособных «услышать» что-либо другое, даже согласное с их взглядами. — «Дневники 1973—1983»

  •  

Исторически Православие всегда было не столько Церковью, сколько «православным миром», своеобразной православной «икумени». Такой православной «икумени» оно оставалось и тогда, когда распалось на множество национальных, этнических мирков. Сузился духовный горизонт, но не основное «самочувствие» Православия. Но самочувствие это всегда исключало категорию истории, перемены и потому способность «реагировать» на перемены, всегда составлявшую силу западного христианства. Говоря языком Eliade («Fragments d’un Journal» которого сейчас читаю), оно, то есть Православие, предельно «архетипично», но не исторично" — «Дневники 1973—1983»

  •  

Удивительное дело, но почти все те, кого я знал как искателей «духовности», были всегда узкими, нетерпимыми и скучными, безрадостными людьми, при этом всех всегда обвинявшими в «недуховности». И всегда в центре их были они сами, не Христос, не Евангелие и не Бог. В их присутствии не расцветаешь, а, наоборот, как-то духовно «ежишься». Гордыня и эгоцентризм, самодовольство и узость — но зачем тогда эта пресловутая «духовность»? А эти специалисты по «церковности»!.. Какой это маленький и душный мир. — «Дневники 1973—1983»

  •  

Нет ничего хуже профессиональной религиозности! Все эти перебирания четок во время церковных сплетен, весь этот стиль опущенных глаз и вздохов — все это выдохшаяся ужасающая подделка. — «Дневники 1973—1983»

  •  

В счастье, подлинном счастье — всегда прикосновение вечности к душе, и потому оно открыто смерти: подобное познается подобным. В суете же нет вечности, и потому она ужасается смерти. — «Дневники 1973—1983»

  •  

А евразийцы прямо махнули к Тамерлану и Чингис-хану. Не дается русским самостоятельность, свобода — ни мысли, ни души. Всегда они в «пленении» каким-нибудь очередным идолом, максимализмом, чьей-то чужой «целостностью». Так же и интеллигенция «возвращалась» к Церкви и Православию как к чему-то внешнему и сразу же, оказавшись внутри валась и от мысли, и от свободы, сразу простиралась перед «Типиконом». И во имя этого вновь обретенного «Типикона» с упоением начинала отрицать и оплевывать все лучшее в себе. «Дар всемирного понимания», «Нам внятно все»: на вершинах и взлетах русской культуры это несомненно так. Но слаб в ней «логос» и сильна «эмоция». Русские не любят, а влюбляются — даже в Гегеля и Маркса. В «Запад», в «Византию», в «Восток». И влюбление сразу же ослепляет, лишает как раз «внятности» и понимания. Мучительные страницы в «Автобиографических записках» Булгакова о том, как он «влюбился» в Государя. Но он, собственно, всю жизнь во что-нибудь влюблялся и сразу же строил теорию на этом шатком основании. А другие влюблялись в «Отцов», в «икону», в «быт». И всякая «часть» — таков закон этой русской влюбчивости — моментально превращается в «целое», тогда как единственный смысл всех этих «объектов» влюбления, что только как части они и осмысленны, не «идолы». Пушкин России нужен гораздо больше, чем «Типикон». Во имя Пушкина нельзя ненавидеть, резать и сажать в тюрьму. А во имя «Типикона» очень даже можно. — «Дневники 1973—1983»

  •  

Опять та же мысль: тем, кому дан дар жизни — и это значит: «религиозное» ее ощущение, гораздо меньше нужна «религия», которая почти всегда от недостатка, а не от преизбытка, от страха перед жизнью, а не от благодарности за нее. И эта безрадостная, безжизненная религия отталкивает. Отталкивает прежде всего потому, что обращена к жизни осуждением и злобой. — «Дневники 1973—1983»

  •  

Как раз «категории» не могут быть абсолютными, потому что они-то и являют «преходящесть» образа мира сего. Категории преодолеваются творчеством: какие «категории» у Шекспира или Пушкина? И если они есть — в чем их интерес? Не в том ли и все дело, что, каковы бы они ни были, творчество их «претворило» и торжествует над временем, то есть над всеми категориями? Но творчество того, к чему все «относится», всегда из жизни и о жизни, никогда о «категориях». Отсюда вечное, непреходящее торжество Библии. Она откровение, но Самого Бога, самой жизни, самого мира, а никак не «категорий» — «Дневники 1973—1983»