Человек с Марса

«Человек с Марса» (польск. Człowiek z Marsa) — первая повесть Станислава Лема, фантастика, опубликована в 1946 году.

Цитаты

I

	— У вас есть выбор: либо вы вступите в нашу… — Он замялся. <…> — В нашу организацию, либо вас обезвредят. — То есть охладят до температуры грунта, так, что ли? — Нет, — спокойно сказал он. — Мы вас не убьём. Просто проделаем над вами маленькую операцию, после чего вы на всю жизнь останетесь идиотом, психически недоразвитым.
	— Ma pan do wyboru albo wstąpić do naszej — zawahał się <…> — do naszej organizacji, albo też zostanie pan unieszkodliwiony. — To jest ochłodzony do temperatury gruntu, czy tak? — Nie — powiedział spokojnie. — My pana nie zabijemy Zrobimy panu tylko małą operację, po której zostanie pan na całe życie idiotą, niedorozwiniętym umysłowo.

	— Не думайте, ради Бога, что мы фашисты, — быстро добавил он, видя, как у меня вытягивается физиономия. — Мы также не клуб умирающих от скуки миллио… — Так перечислять вы можете целый час, — язвительно прервал я. — Вы не общество защиты от пережаренных шницелей и не клуб присмотра за собственными карманами…
	— Nie sądź pan też, że jesteśmy faszystami — dodał szybko, widząc, że mi się twarz wyciąga. — Nie jesteśmy też klubem znudzonych milione… — Tak wyliczać może pan godzinę — powiedziałem kąśliwie. — Nie tworzycie towarzystwa ochrony nad zbłąkanymi sznyclami ani klubu opieki nad własną kieszenią…

М-р Фрэйзер высыпал порошок на кусочек белой бумаги, положил бумажку на стеклянную пластину, подвешенную на двух штативах, и поднёс снизу металлический цилиндрик. Провёл им в одну, другую сторону. Мне кажется, я вскрикнул. На бумаге частички порошка наподобие железных опилок сложились в рисунок: треугольник с построенными по его сторонам квадратами. Теорема Пифагора. Внизу виднелись три маленьких значка, немного напоминающих ноты. Фрэйзер старательно всыпал порошок в цилиндр, закрыл его и спрятал в шкаф. Затем взглянул на меня, словно хотел проверить, какое впечатление произвела на меня эта странная демонстрация, и продолжал: — Господин Макмур, снаряд принёс с другой планеты не только вести, но и нечто осязаемое. — см. ниже II

Mr Frazer wysypał proszek na kawałek białego papieru, potem położył papier na szklanej płycie zawieszonej na dwu statywach i przyłożył od spodu metalowy wałek. Przesunął nim raz w jedną, raz w drugą stronę. Zdaje mi się, że krzyknąłem. Na papierze drobinki proszku, jakby opiłki, ułożyły się w rysunek: trójkąt ze zbudowanymi na bokach kwadratami. Twierdzenie Pitagorasa. Pod spodem widniały trzy małe znaczki podobne nieco do nut. Frazer zesypał starannie proszek do walca, zamknął go i schował do szuflady. Następnie spojrzał na mnie, jakby chcąc zbadać, jakie wrażenie wywarł na mnie ów dziwny pokaz, i mówił dalej: — McMoor… nie tylko wieści z innej planety przyniósł pocisk… ale także żywe wrażenia…

	… старичок с румяной физиономией, покрытой серебристой щетиной. Карамелька в сахарной пудре.
	… staruszek o rumianej twarzy, pokrytej srebrnym zarostem — rzekłbyś, karmelek obsypany cukrem.

	— … у этого аппарата, или зверя, или же у зверя, заключённого в аппарате — мы пока что не знаем, — довольно удивительные свойства,..
	— … ten aparat czy zwierzę, czy też zwierzę zamknięte w aparacie, nie orientujemy się jeszcze, posiada różne dziwne właściwości…

II

— Что это? — спросил я, указывая на палладиевый цилиндр, на боковой стенке которого было что-то вроде кнопки или клавиши. — Кажется, прибор для письма или увековечивания мыслей. Там внутри порошок, что-то вроде крошек какого-то органического вещества. Цилиндрик снабжён хитроумным приспособлением, создающим переменное электрическое поле, воздействующее на порошок… — это часть технологии, например, лазерного принтера (вероятно, неоригинальная мысль Лема); см. выше

— Co to jest? — spytałem, wskazując na walec z palladu, który na stronie pobocznicy posiadał coś w rodzaju guzika czy klawisza. — To jest, zdaje się, przyrząd do pisania, czy też do uwieczniania myśli. Tam w środku jest taki proszek, coś w rodzaju opiłków niemetalicznych jakiejś substancji organicznej… Walec ten posiada nader dowcipne urządzenie, które wytwarza zmienne pole elektryczne, przenoszące się na proszek…

… на треугольнике из серебристого металла располагались три пересекающиеся выпуклости, как бы изготовленные из толстой проволоки. — Что это? — Возьмите в руку… Я хотел было так и сделать, но треугольник тут же отодвинулся. Тогда я резким движением схватил его. Это было что-то твёрдое и холодное, которое, однако, тут же вздрогнуло, начало извиваться у меня в руке и теплеть, так что я невольно разжал пальцы. Треугольник упал на стол и замер.

… trójkąt ze srebrzystego metalu, który posiadał trzy przecinające się wysokości. Wszystko było sporządzone jakby z grubego drutu. — Cóż to jest? — Weź pan to do ręki… Chciałem to uczynić, ale ten przedmiot przy dotknięciu usunął się — chwyciłem go w garść. Było to coś twardego i zimnego, co wszakże drgnęło natychmiast, zaczęło wić mi się w ręce i stało się ciepłe, tak że mimo woli puściłem. Padło na stół i zastygło w dawnej postaci.

III

— Что, если организованная плазма на Марсе пошла иным путём, нежели на Земле: у нас ей пришлось на путях эволюции создавать себе и из себя двигательный аппарат, систему питания и нервную систему, а на Марсе было иначе, гораздо проще. Создалась мыслящая, но очень беспомощная плазма, которая ускорила эволюцию, создав себе машину для перемещения, зрения, слуха и защиты от опасности.

— Myślałem, że zorganizowana plazma na Marsie poszła inną drogą niż na Ziemi: tutaj musiała sama sporządzić sobie w drodze ewolucji aparat ruchowy, pokarmowy, system pośredniczenia z otoczeniem, to jest organy czucia i układ nerwowy, a na Marsie było inaczej, znacznie prościej. Utworzyła się plazma myśląca, ale dosyć niedołężna, która przyspieszyła ewolucję przez to, że sporządziła sobie maszynę do poruszania się, widzenia, słyszenia i ochrony przed zniszczeniem.

	— ... мозговые грядки. — извилины
	— ... grządki mózgowy.

IV

	У него была привычка записывать результаты работы на манжетах, обрывках газет, использованных промокашках, старых счетах, пренебрегая блокнотами веленевой бумаги, которых всегда полно в лабораториях. Он признался мне, что белизна и пустота бумаги приводит к разжижению мозгового вещества, а тем самым ослабляет интеллект.
	Miał on zwyczaj zapisywania wyników pracy na mankietach, strzępach podartych gazet, brudnych bibułach, starych rachunkach, nie używając najwspanialszych bloków z welinowego papieru, jakie były wszędzie w laboratoriach. Zwierzał mi się, że biel i pustka papieru powoduje rozwodnienie treści mózgownicy, powodując pustkę myślową.

Перевод

Е. П. Вайсброт, 1998 (с незначительными уточнениями)

О повести

Я перечитал эту вещь как что-то совершенно чужое, полностью забытое, и был отчасти удивлён этой своей отстраненностью, а отчасти поражён, что некоторые сюжетные линии и лейтмотивы, которые неоднократно повторяются в моих зрелых работах, сначала появились в виде крохотных, ещё не проросших семян уже в том незамысловатом прологе к моей литературе, а значит, и ко всей моей жизни. — перевод: В. И. Язневич, 2012

— Станислав Лем, предисловие 1988 г. к сборнику «Блуждающий» (Irrläufer, 1989)

	Само существо, <…> скорее, пытается бросить песок в глаза землянам — и в самом деле, трудно этому удивляться: с одной стороны исследователи хотели бы иметь в нём партнёра для дружественных переговоров и договорённостей, а с другой — послушный объект для отравлений и вивисекции. В коварных и опасных действиях одинокого и не вполне исправного „чудовища” следовало бы, таким образом, видеть не меньше героизма, чем в усилиях борющихся с ним людей. <…> Рядом со страхами, соответствующими эпохе, мы найдём здесь также личные дилеммы автора, которому — как медику — придётся столкнуться с крайними случаями инструментализации человеческого тела, агуманизма, идущего в маске чистой науки. <…> Не могу удержаться от соблазна читать «Человека с Марса» на фоне откровений автора в «Высоком замке». Он писал там о своей детской склонности к разбиранию своих игрушек на составные части для поиска их „сути”, конструкторского замысла. В этом романе он дал своим героям „игрушку”, которая, завораживая гораздо сильнее порядочных самоходных паровозиков, не позволяет, однако, безнаказанно себя ковырять. «Человек с Марса» — это не только вступление Лема в литературу, но также и в зрелость, в осознание этических аспектов невинного, на первый взгляд, „мастерения”. Зрелый Лем описывает нам доктрину радикального рационализма и эмпиризма, <…> зная, при этом, что не существует этично инертного познания, что преступая разумом и опытом работы определённые ранее границы, мы рискуем нарушить группу норм, определяющих нашу человечность. „Чудовище”, встреченное в космосе, незамедлительно может стать мерой нашей собственной чудовищности.
	Sama istota <…> próbuje raczej rzucić piaskiem w oczy Ziemianom — i w samej rzeczy trudno jej się dziwić: badacze chcieliby w niej mieć raz partnera przyjaznych rozmów i porozumień, innym znów razem — posłuszny obiekt podtruwań i wiwisekcji. W podstępnych i groźnych działaniach samotnego przecie i nie w pełni sprawnego „potwora” należałoby zatem dostrzec nie mniejszą dozę heroizmu, niż w wysiłkach walczących z nim ludzi. <…> Obok lęków właściwych epoce odnajdziemy tu także prywatne dylematy autora, który — jako medyk — zetknąć się musiał ze skrajnymi przypadkami instrumentalizacji ludzkiego ciała, ahumanizmu chodzącego w masce czystej nauki. Nie umiem oprzeć się pokusie czytania Człowieka z Marsa na tle zwierzeń autora z Wysokiego Zamku. Pisał tam o dziecinnej skłonności do rozbierania na kawałki swych zabawek, do poszukiwania ich „sedna”, konstrukcyjnej zasady. W debiutanckiej powieści dostarczył swym bohaterom „zabawkę”, która — fascynując silniej znacznie niż poczciwe samochodziki lub kolejki — nie pozwala jednakże bezkarnie w sobie dłubać. Człowiek z Marsa to nie tylko wejście Lema w literaturę, ale też — wejście w dojrzałość, dostrzeżenie etycznych aspektów niewinnego na pozór „majsterkowania”. Lem dojrzały kreśli przed nami doktrynę radykalnego racjonalizmu i empiryzmu, <…> a przy tym świadom jest, że nie ma poznania obojętnego etycznie, że wykraczając umysłem i doświadczeniem poza wytyczone dotychczas granice, ryzykujemy naruszenie zespołu norm określających nasze człowieczeństwo. „Potworność” napotkana w kosmosie stać się może natychmiast naszą własną potwornością.
	— Ежи Яжембский, «Голем с Марса», 1994

	В последующие несколько лет при написании science fiction Лему придётся бороться с политическими требованиями сталинизма — в «Человеке с Марса» у него было ещё много свободы, так что он дотянулся до лучших образцов, какие были под рукой, т. е. до Уэллса и его «Войны миров», хотя само столкновение с марсианским пришельцем разыграно камерно, без эффектной баталистики, зато использовано удивительно много идей и размышлений, которые появились спустя много лет в его произведениях, принадлежащих канону — в «Эдеме», «Солярис», «Непобедимом», «Фиаско». <…> Лемова „война миров” происходит <…> не на полях сражений, а в лаборатории, и её содержанием является испытание интеллекта и характеров, которое проходят люди перед лицом Иного.
	W późniejszych o parę lat utworach science fiction Lem musiał borykać się z wymogami politycznymi stalinizmu — w Człowieku z Marsa miał jeszcze sporo swobody, sięgnął więc do najlepszych wzorców, jakie miał pod ręką, tzn. do Wellsa i jego Wojny światów, choć samo starcie z marsjańskim przybyszem rozegrał kameralnie, bez efektownej batalistyki, za to wykorzystując zdumiewająco wiele pomysłów i refleksji, które pojawiły się wiele lat później w jego utworach należących do kanonu — w Edenie, Solaris, Niezwyciężonym, Fiasku. <…> Lemowa „wojna światów” rozgrywa się <…> nie na polach bitew, lecz w laboratorium, a jej treścią jest próba inteligencji i charakterów, jaką przechodzą ludzie w obliczu Inności.
	— Ежи Яжембский, «Этот страшный Марс», 1996