Царевна Вавилонская

«Царевна Вавилонская» (фр. La Princesse de Babylone) — сатирико-философская повесть Вольтера, впервые изданная в марте 1768 года.

Цитаты

	К [царю египетскому] приближается его верховный жрец. <…> — Царевну Вавилонскую <…> должен назвать своей самый щедрый, а вы подарили ей двух самых прекрасных крокодилов и двух самых прекрасных во всей дельте крыс;.. — глава I
	Son grand aumônier s’approcha de [roi d’Égypte] : <…> « La princesse de Babylone <…> le plus généreux doit l’emporter, et vous avez donné les deux plus beaux crocodiles et les deux plus beaux rats qui soient dans le Delta ;.. »

	— Кстати, моя дорогая птица, есть ли у гангаридов религия? — спросила царевна. — Конечно, ваше высочество! <…> каждое полнолуние <…> все птицы слетаются в рощу, четвероногие собираются на чудесном лугу. Мы благодарим бога за все ниспосланные нам дары. А самые лучшие проповеди произносят у нас попугаи. — глава V
	« À propos, mon cher oiseau, lui dit la princesse, y a-t-il une religion chez les Gangarides ? — S’il y en a une, madame ! <…> les jours de la pleine lune <…> tous les oiseaux dans un bocage, les quadrupèdes sur une belle pelouse ; nous remercions Dieu de tous les biens qu’il nous a faits. Nous avons surtout des perroquets qui prêchent à merveille. »

	… обитатели жарких стран не мыслят себе большего блаженства, нежели тенистая сень и журчание воды. Человеческие существа, которые так и не научились понимать друг друга и не умеют ни мыслить, ни точно выражаться, считают, что вечная жизнь на небесах перед ликом божества равноценна прогулкам по райским садам. — глава VII
	… dans ces climats chauds, les hommes n’imaginèrent point de plus grande béatitude que les ombrages et les murmures des eaux. Vivre éternellement dans les cieux avec l’Être suprême, ou aller se promener dans le jardin, dans le paradis, fut la même chose pour les hommes, qui parlent toujours sans s’entendre, et qui n’ont pu guère avoir encore d’idées nettes ni d’expressions justes.

— Большинство законодателей обладало мыслью ограниченной и деспотической, замкнувшей их кругозор пределами той страны, которой они управляли. Каждый рассматривал свой народ как единственный на свете или же как народ, обречённый жить во вражде с другими. Эти законодатели создавали учреждения каждый только для своего народа, вводили обычаи только для него одного и только для него одного придумывали религию. Вот почему египтяне, столь прославленные своими нагромождениями камней, опустились до скотского состояния и опозорили себя варварскими суевериями. <…> Наша императрица преследует совершенно иные цели. Она рассматривает своё обширное государство, которое обнимает все меридианы, как существующее для всех народов, живущих на этих меридианах. Первым законом, изданным ею, был закон о свободе вероисповеданий и терпимости ко всякого рода заблуждениям. С присущей ей гениальностью она поняла, что если вероисповедания различны, то законы нравственности повсюду одинаковы. Руководясь этим убеждением, она породнила свой народ с народами всего мира, и киммерийцы относятся к скандинавам и китайцам, как к братьям. Она сделала больше: пожелала, чтобы эта драгоценная веротерпимость, это основное звено, связующее людей, утвердилось бы и у её соседей. Таким образом, она заслужила имя матери своего народа и заслужит имя благодетельницы рода человеческого, если будет настойчиво преследовать свою цель. — глава XIII

« La plupart des législateurs ont eu un génie étroit et despotique qui a resserré leurs vues dans le pays qu’ils ont gouverné ; chacun a regardé son peuple comme étant seul sur la terre, ou comme devant être l’ennemi du reste de la terre. Ils ont formé des institutions pour ce seul peuple, introduit des usages pour lui seul, établi une religion pour lui seul. C’est ainsi que les Égyptiens, si fameux par des monceaux de pierres, se sont abrutis et déshonorés par leurs superstitions barbares. <…> « Notre impératrice embrasse des projets entièrement opposés : elle considère son vaste État, sur lequel tous les méridiens viennent se joindre, comme devant correspondre à tous les peuples qui habitent sous ces différents méridiens. La première de ses lois a été la tolérance de toutes les religions, et la compassion pour toutes les erreurs. Son puissant génie a connu que si les cultes sont différents, la morale est partout la même ; par ce principe elle a lié sa nation à toutes les nations du monde, et les Cimmériens vont regarder le Scandinavien et le Chinois comme leurs frères. Elle a fait plus : elle a voulu que cette précieuse tolérance, le premier lien des hommes, s’établît chez ses voisins ; ainsi elle a mérité le titre de mère de la patrie, et elle aura celui de bienfaitrice du genre humain, si elle persévère. »

У сарматов Амазан застал на троне философа. Его можно было назвать «королём анархии», ибо он являлся главою сотни мелких правителей, из которых каждый мог одним словом отменить решение всех остальных. Эолу легче было управлять непрестанно спорящими между собой ветрами, чем этому монарху примирять все противоречивые стремления. Он был словно кормчий, чей корабль несётся по разбушевавшемуся морю и меж тем не разбивается. Король был превосходным кормчим. — глава XIV

Chez les Sarmates, Amazan vit un philosophe sur le trône : on pouvait l’appeler le roi de l’anarchie, car il était le chef de cent mille petits rois dont un seul pouvait d’un mot anéantir les résolutions de tous les autres. Éole n’avait pas plus de peine à contenir tous les vents, qui se combattent sans cesse, que ce monarque n’en avait à concilier les esprits : c’était un pilote environné d’un éternel orage ; et cependant le vaisseau ne se brisait pas, car le prince était un excellent pilote.

	… в Батавии <…> на Феникса не обращали никакого внимания, считая, что его перья меньше годятся на продажу, чем перья гусей или местных болотных птиц. — глава XV
	… chez les Bataves <…> du phénix n’en firent pas grand cas, parce qu’elles jugèrent que ses plumes ne pourraient probablement se vendre aussi bien que celles des canards et des oisons de leurs marais.

	… они поносили его, обзывая «чужеземным псом», и хотели отколотить. Амазан схватил каждой рукой двоих и отбросил на двадцать шагов. Остальные преисполнились к нему почтением, стали кланяться и просить на водку… — глава XVI
	… ils le menacèrent en l’appelant chien d’étranger, et ils voulurent le battre. Amazan en saisit deux de chaque main, et les jeta à vingt pas ; les autres le respectèrent, le saluèrent, lui demandèrent pour boire…

— Междоусобицы опустошили и залили кровью нашу землю, где свирепствовали бури, более жестокие, чем на омывающих её морях. Несколько венценосцев были казнены. Более ста принцев крови окончили жизнь на эшафоте. Всем их приверженцам вырвали сердца и хлестали их этими сердцами по лицам. Историю нашего острова должен был бы писать палач, ибо все великие дела заканчивала его рука. В довершение ужасов недавно несколько человек, одни в чёрных плащах, другие в белых рубахах, надетых поверх курток, будучи укушены бешеными собаками, заразили бешенством всю страну. Её граждане стали либо убийцами, либо жертвами, либо палачами, либо мучениками, либо хищниками, либо рабами, — всё это во имя неба и в поисках бога. Кто мог бы поверить, что из этой страшной бездны, из этого хаоса распрей, свирепости, невежества и фанатизма возникнет в конце концов самый, быть может, совершенный в мире образ правления? <…> Правда, у нас всё ещё существуют две партии, ведущие борьбу с помощью пера и интриг; но они неизменно объединяются, когда надо с оружием в руках защищать родину и свободу. Обе эти партии бдительно следят друг за другом и не дозволяют одна другой осквернять священную сокровищницу законов. Они ненавидят друг друга, но любят отчизну. Это ревнивые влюблённые, которые как нельзя лучше служат одной и той же владычице. — глава XVII

« Après ces temps d’avilissement sont venus des siècles de férocité et d’anarchie. Notre terre, plus orageuse que les mers qui l’environnent, a été saccagée et ensanglantée par nos discordes ; plusieurs têtes couronnées ont péri par le dernier supplice ; plus de cent princes du sang des rois ont fini leurs jours sur l’échafaud ; on a arraché le cœur de tous leurs adhérents, et on en a battu leurs joues. C’était au bourreau qu’il appartenait d’écrire l’histoire de notre île, puisque c’était lui qui avait terminé toutes les grandes affaires. « Il n’y a pas longtemps que, pour comble d’horreur, quelques personnes portant un manteau noir, et d’autres qui mettaient une chemise blanche par-dessus leur jaquette, ayant été mordues par des chiens enragés, communiquèrent la rage à la nation entière. Tous les citoyens furent ou meurtriers ou égorgés, ou bourreaux ou suppliciés, ou déprédateurs ou esclaves, au nom du ciel et en cherchant le Seigneur. « Qui croirait que de cet abîme épouvantable, de ce chaos de dissensions, d’atrocités, d’ignorance et de fanatisme, il est enfin résulté le plus parfait gouvernement peut-être qui soit aujourd’hui dans le monde ? <…> « Il est vrai qu’il y a toujours chez nous deux partis qui se combattent avec la plume et avec des intrigues ; mais aussi ils se réunissent toujours quand il s’agit de prendre les armes pour défendre la patrie et la liberté. Ces deux partis veillent l’un sur l’autre ; ils s’empêchent mutuellement de violer le dépôt sacré des lois ; ils se haïssent, mais ils aiment l’État : ce sont des amants jaloux qui servent à l’envi la même maîtresse. »

Взорам его предстали жёлтые воды Тибра, зловонные топи, тощие, изголодавшиеся люди, прикрытые старыми и дырявыми плащами, сквозь которые видна была их иссохшая смуглая кожа, — это означало, что он у врат города на семи холмах, города героев и законодателей, покоривших и цивилизовавших большую часть земного шара. Он думал, что увидит у триумфальных ворот города пятьсот батальонов под началом героев, а в сенате — собрание полубогов, диктующих законы миру. Но вместо армии он нашёл человек тридцать бездельников, которые стояли на карауле, укрываясь от солнца зонтиками. <…> Усердствующие, чьё ремесло заключалось в том, что они знакомили иностранцев с достопримечательностями города, поспешили показать ему развалины, в которых отказался бы переночевать даже погонщик мулов; это были памятники былого величия народа-владыки. Он увидел также картины двухсотлетней давности и статуи, изваянные двадцать веков назад. Они показались ему образцовыми произведениями искусства. — Создаёте ли вы и теперь подобные произведения? — Нет, ваша светлость, — ответил один из усердствующих, — но мы презираем весь остальной мир на том основании, что у нас сохранились эти редкости. Мы, подобно старьёвщикам, заимствуем нашу славу у старых одежд, залежавшихся в кладовых. — глава XVIII

Les ondes jaunes du Tibre, des marais empestés, des habitants hâves, décharnés et rares, couverts de vieux manteaux troués qui laissaient voir leur peau sèche et tannée, se présentèrent à ses yeux, et lui annoncèrent qu’il était à la porte de la ville aux sept montagnes, de cette ville de héros et de législateurs qui avaient conquis et policé une grande partie du globe. Il s’était imaginé qu’il verrait à la porte triomphale cinq cents bataillons commandés par des héros, et, dans le sénat, une assemblée de demi-dieux, donnant des lois à la terre ; il trouva, pour toute armée, une trentaine de gredins montant la garde avec un parasol, de peur du soleil. <…> Les ardents, dont le métier était de montrer aux étrangers les curiosités de la ville, s’empressèrent de lui faire voir des masures où un muletier ne voudrait pas passer la nuit, mais qui avaient été autrefois de dignes monuments de la grandeur d’un peuple roi. Il vit encore des tableaux de deux cents ans, et des statues de plus de vingt siècles, qui lui parurent des chefs-d’œuvre. « Faites-vous encore de pareils ouvrages ? — Non, Votre Excellence, lui répondit un des ardents ; mais nous méprisons le reste de la terre ; parce que nous conservons ces raretés. Nous sommes des espèces de fripiers qui tirons notre gloire des vieux habits qui restent dans nos magasins. »

… [он] прибыл наконец в новую столицу галлов. <…> В городе жило, по крайней мере, сто тысяч человек, у которых не было иных занятий, кроме развлечений и веселья. Эти праздные люди выносили приговоры творениям искусства, хотя создавали их другие. Они ничего не знали о том, что происходит при дворе, — казалось, он находится не в четырёх, а в шестистах милях от них. Беззаботное, легкомысленное времяпрепровождение в приятном обществе было их самым важным, их единственным занятием. Ими управляли, словно детьми, которым дарят игрушки, лишь бы они не капризничали. Когда им рассказывали о бедствиях, опустошавших их родину два века назад, о тех страшных временах, когда одна половина населения уничтожала другую из-за пустых мудрствований, они соглашались, что это действительно очень нехорошо, но затем снова принимались смеяться и петь куплеты. <…> Среди этих занятых, или делающих занятой вид, людей была кучка мрачных фанатиков, частью глупцов, частью плутов, одна внешность которых наводила уныние на весь мир; будь на то их воля, они, не задумываясь, перевернули бы его вверх ногами, только бы добиться хоть небольшого влияния. Но люди праздные, приплясывая и распевая, принуждали их скрываться в лачугах, подобно тому как птицы принуждают прятаться в развалины серых сов. Другие занятые люди, менее многочисленные, выступали в роли хранителей древних варварских обычаев, против которых громко вопияла человеческая природа; руководились они при этом лишь своими истлевшими летописями. К любому отвратительному и бессмысленному обычаю, описанному там, они относились словно к священному закону. Вот из-за их гнусного нежелания мыслить самостоятельно и привычки черпать свои воззрения в тех стародавних временах, когда вообще не умели мыслить, в этом городе развлечений ещё сохранились жестокие нравы. Именно в силу этого там не существовало никакого соответствия между преступлением и наказанием. Бывало, у невинного человека мучительными пытками вырывали признание в том, чего он не совершал. Легкий проступок какого-нибудь юноши карали столь же строго, как отравление или отцеубийство. Праздные люди начинали тогда громко протестовать, но назавтра все забывали и снова принимались болтать о последних модах. — глава XIX

… parvint à la capitale nouvelle des Gaules. <…> Il y avait dans son enceinte environ cent mille personnes au moins qui n’avaient rien à faire qu’à jouer et à se divertir. Ce peuple d’oisifs jugeait des arts que les autres cultivaient. Ils ne savaient rien de ce qui se passait à la cour ; quoiqu’elle ne fût qu’à quatre petits milles d’eux, il semblait qu’elle en fût à six cents milles au moins. La douceur de la société, la gaieté, la frivolité, étaient leur importante et leur unique affaire : on les gouvernait comme des enfants à qui l’on prodigue des jouets pour les empêcher de crier. Si on leur parlait des horreurs qui avaient, deux siècles auparavant, désolé leur patrie, et des temps épouvantables où la moitié de la nation avait massacré l’autre pour des sophismes, ils disaient qu’en effet cela n’était pas bien, et puis ils se mettaient à rire et à chanter des vaudevilles. <…> Il était, parmi ces occupés, ou qui prétendaient l’être, une troupe de sombres fanatiques, moitié absurdes, moitié fripons, dont le seul aspect contristait la terre, et qui l’auraient bouleversée, s’ils l’avaient pu, pour se donner un peu de crédit ; mais la nation des oisifs, en dansant et en chantant, les faisait rentrer dans leurs cavernes, comme les oiseaux obligent les chats-huants à se replonger dans les trous des masures. D’autres occupés, en plus petit nombre, étaient les conservateurs d’anciens usages barbares contre lesquels la nature effrayée réclamait à haute voix ; ils ne consultaient que leurs registres rongés des vers. S’ils y voyaient une coutume insensée et horrible, ils la regardaient comme une loi sacrée. C’est par cette lâche habitude de n’oser penser par eux-mêmes, et de puiser leurs idées dans les débris des temps où l’on ne pensait pas, que, dans la ville des plaisirs, il était encore des mœurs atroces. C’est par cette raison qu’il n’y avait nulle proportion entre les délits et les peines. On faisait quelquefois souffrir mille morts à un innocent pour lui faire avouer un crime qu’il n’avait pas commis. On punissait une étourderie de jeune homme comme on aurait puni un empoisonnement ou un parricide. Les oisifs en poussaient des cris perçants, et le lendemain ils n’y pensaient plus, et ne parlaient que de modes nouvelles.

Чувство изящного стало свойственно людям всех сословий, так что даже среди друидов появились хорошие писатели. Но эти лавры, чьи главы возносились до небес, засохли вскоре на истощённой земле. Их осталось ничтожно мало — чахлых и увядающих. Упадок вызван был тем, что все научились писать бойко, и уже никто не старался писать хорошо, а также пресыщенностью прекрасным и влечением к извращённому. Тщеславные глупцы лелеяли художников, возвращавших искусство вспять, ко временам варварства, и эти же тщеславцы, преследуя истинные таланты, вынуждали их покидать родину. Трутни изгоняли пчёл. Почти исчезли подлинные искусства, почти исчез гений. Заслугой считалось умение толковать вкривь и вкось о заслугах былого века. Пачкун кабацких стен с видом знатока критиковал полотна великих мастеров. Пачкуны бумаги искажали произведения великих писателей. Невежество и дурной вкус имели в услужении других пачкунов. Под различными заглавиями, в ста томах, повторялось одно и то же. Либо словарь, либо брошюра — иного выбора не было. — глава XIX

Le bon goût se répandit dans toutes les professions, au point qu’il y eut de bons écrivains même chez les druides. Tant de lauriers, qui avaient levé leurs têtes jusqu’aux nues, se séchèrent bientôt dans une terre épuisée. Il n’en resta qu’un très-petit nombre dont les feuilles étaient d’un vert pâle et mourant. La décadence fut produite par la facilité de faire et par la paresse de bien faire, par la satiété du beau et par le goût du bizarre. La vanité protégea des artistes qui ramenaient les temps de la barbarie ; et cette même vanité, en persécutant les talents véritables, les força de quitter leur patrie ; les frelons firent disparaître les abeilles. Presque plus de véritables arts, presque plus de génie ; le mérite consistait à raisonner à tort et à travers sur le mérite du siècle passé : le barbouilleur des murs d’un cabaret critiquait savamment les tableaux des grands peintres ; les barbouilleurs de papier défiguraient les ouvrages des grands écrivains. L’ignorance et le mauvais goût avaient d’autres barbouilleurs à leurs gages. On répétait les mêmes choses dans cent volumes sous des titres différents. Tout était ou dictionnaire ou brochure.

	… он освободил всех приближённых своей возлюбленной, которых фараон египетский и [король индийский] обратили в рабство. <…> К столу подали зажаренного быка Аписа, фараон египетский и король Индии подавали новобрачным вино… — глава XXII
	… il délivra toute la suite de sa maîtresse, que le roi d’Égypte avait réduite en esclavage. <…> On servit à table le bœuf Apis rôti. Le roi d’Égypte et celui des Indes donnèrent à boire aux deux époux…

	Вам, мэтр Алиборон, по прозванию Фрерон, отставной иезуит, вам, чей Парнас помещается то в Бисетре, то в захудалом кабаке; <…> вам поручаю я мою царевну вавилонскую. Наговорите о ней побольше дурного, чтобы её побольше читали. — глава XXII
	Et vous, maître Aliboron, dit Fréron, ci-devant soi-disant jésuite, vous dont le Parnasse est tantôt à Bicêtre et tantôt au cabaret du coin ; <…> je vous recommande ma princesse de Babylone ; dites-en bien du mal afin qu’on la lise.

Перевод

Н. А. Коган, 1960 (с незначительными уточнениями)

О повести

	… наиглупейшим образом выдуманная и самая нескладная басня, наполненная такими вздорами, нескладицами и нелепицами, какие в баснях обыкновенно бывают и какие неможно читать, не удивляясь тому, как могут такие вздоры вселяться в мысли самых иногда умных людей.
	— Андрей Болотов, «Мысли и беспристрастные суждения о романах как оригинальных российских, так и переведённых с иностранных языков», 1791

«Царевна вавилонская» — одна из самых оригинальных и художественно совершенных <…> философских повестей <…> Вольтера. <…> Развернуть картину жестокостей, безумств, заблуждений, стоящих на пути человека к счастью, подсказать читателю вывод о необходимости очистить мир от феодальной скверны и перестроить его на разумных началах — таков обширный замысел произведения, которого хватило бы на многотомный роман. Но Вольтер, стремясь быть доступным не только для образованных кругов, но и для масс, с помощью поэтических средств, заимствованных из народных сказок, сгущает материал до объёма небольшой повести, потому что, как он говорил, «двадцать томов in folio не произведут революции. Можно опасаться только маленьких брошюр в двадцать су».

— Израиль Миримский, предисловие, 1955