Ф. Скотт Фицджеральд (Уилсон)

«Ф. Скотт Фицджеральд» (англ. F. Scott Fitzgerald) — статья Эдмунда Уилсона 1922 года. Вошла в авторский сборник «Подпорки для лампы» (The Shores of Light) 1961 года.

Цитаты

Один знаменитый человек сказал, что встретиться с Ф. Скоттом Фицджеральдом — значит подумать о глупой старухе, у которой кто-то оставил бриллиант; она чрезвычайно гордится бриллиантом и показывает его всем, кто проходит мимо, и все удивляются, что такая невежественная старуха может обладать такой ценностью; ибо ни в чём она не выглядит такой неумелой, как в замечаниях, которые она делает по поводу бриллианта. <…> Возьмём, к примеру, роман «По эту сторону рая», на котором он основал свою репутацию. Тут есть почти все недостатки, которые только могут быть у романа. Это не только в высшей степени подражательно, но и подражает низшей модели. Фицджеральд, когда писал книгу, был опьянён Комптоном Маккензи, и она выглядит американской попыткой переписать «Зловещую улицу». Так вот, Маккензи <…> не хватает ни интеллектуальной силы, ни эмоционального воображения, чтобы придать объём и очертания материалу, который он выделяет в таком огромном изобилии. С помощью семян, взятых из сада Китса, одного из самых благоустроенных садов в Англии, он так обильно разросся, что скрыл собственную тропинку. <…> Короче говоря, одна из главных слабостей «По эту сторону рая» заключается в том, что на самом деле она ни о чём: её интеллектуальное и моральное содержание сводится не более чем к жесту — жесту неопределённого бунта. Кроме того, сам сюжет продуман очень незрело: он всегда граничит с нелепостью. И, наконец, «По эту сторону рая» — одна из самых безграмотных книг из когда-либо опубликованных <…>. Она не только украшена фальшивыми идеями и поддельными литературными ссылками, но и полна литературных слов, разбросанных с самой безрассудной неточностью. — начало

It has been said by a celebrated person that to meet F. Scott Fitzgerald is to think of a stupid old woman with whom someone has left a diamond; she is extremely proud of the diamond and shows it to everyone who comes by, and everyone is surprised that such an ignorant old woman should possess so valuable a jewel; for in nothing does she appear so inept as in the remarks she makes about the diamond. <…> Consider, for example, the novel—This Side of Paradise—with which he founded his reputation. It has almost every fault and deficiency that a novel can possibly have. It is not only highly imitative but it imitates an inferior model. Fitzgerald, when he wrote the book, was drunk with Compton Mackenzie, and it sounds like an American attempt to rewrite Sinister Street. Now, Mackenzie <…> lacks both the intellectual force and the emotional imagination to give body and outline to the material which he secretes in such enormous abundance. With the seeds he took from Keats’s garden, one of the best-arranged gardens in England, he exfloreated so profusely that he blotted out the path of his own. <…> In short, one of the chief weaknesses of This Side of Paradise is that it is really not about anything: its intellectual and moral content amounts to little more than a gesture—a gesture of indefinite revolt. The story itself, furthermore, is very immaturely imagined: it is always just verging on the ludicrous. And, finally, This Side of Paradise is one of the most illiterate books of any merit ever published <…>. Not only is it ornamented with bogus ideas and faked literary references, but it is full of literary words tossed about with the most reckless inaccuracy.

… он родом со Среднего Запада — из Сент-Пола <…>. Когда Фицджеральд обращается к Востоку, то привносит туда стандарты богатого Запада — заботу о показухе, тягу к видимому великолепию и слышимому веселью, энергичную социальную атмосферу дружелюбных эмансипе и парней, ещё сравнительно не запятнанных снобизмом Востока. Например, в «Прекрасных и проклятых» мы чувствуем, что он движется в вакууме; персонажи не имеют реальной связи с фоном, к которому они приписаны <…>. Несомненно, Ф. Скотт Фицджеральд должен когда-нибудь сделать для Саммит-авеню то, что Льюис сделал для Главной улицы. <…> Фицджеральд отчасти ирландец и привносит как в жизнь, так и в художественную литературу определённые качества, которые не являются англосаксонскими. Ибо, подобно ирландцам, Фицджеральд романтичен, но в то же время циничен в отношении романтики; он одновременно и горек, и экстатичен; терпок, как мы, и лиричен. Он примеряет на себя роль плейбоя, но при этом беспрестанно издевается над плейбоем. Он тщеславен, слегка злобен, сообразителен и остроумен и обладает ирландским даром превращать речь во что-то радужное и удивительное. <…> В остальном Ф. Скотт Фицджеральд — довольно похожий на ребёнка парень, весьма погруженный в свою мечту о себе и её проекцию на бумаге. Для человека с его живым умом он необычайно мало занят общими делами мира: подобно женщине, он не слишком склонен к абстрактным или безличным размышлениям. <…> Но это редко раздражает; он никогда не бывает претенциозным или скучным. Он совершенно лишён жеманства и снимает проклятие со своего безжалостного эгоизма готовностью посмеяться над собой и мальчишеской неуверенностью в своём таланте. <…> Его персонажи — и он сам — актёры эльфийской арлекинады; они проворны, веселы и прелестны — и бессердечны — как феи…

… he comes from the Middle West—from St. Paul <…>. When Fitzgerald approaches the East, he brings to it the standards of the wealthy West—the preoccupation with display, the appetite for visible magnificence and audible jamboree, the vigorous social atmosphere of amiable flappers and youths comparatively untainted as yet by the snobbery of the East. In The Beautiful and Damned, for example, we feel that he is moving in a vacuum; the characters have no real connection with the background to which they have been assigned <…>. Surely F. Scott Fitzgerald should some day do for Summit Avenue what Lewis has done for Main Street. <…> Fitzgerald is partly Irish and that he brings both to life and to fiction certain qualities that are not Anglo-Saxon. For, like the Irish, Fitzgerald is romantic, but also cynical about romance; he is bitter as well as ecstatic; astringent as we as lyrical. He casts himself in the role of playboy, yet at the playboy he incessantly mocks. He is vain, a little malicious, of quick intelligence and wit, and has an Irish gift for turning language into something iridescent and surprising. <…> For the rest, F. Scott Fitzgerald is a rather childlike fellow, very much wrapped up in his dream of himself and his projection of it on paper. For a person of his mental agility, he is extraordinarily little occupied with the general affairs of the world: like a woman, he is not much given to abstract or impersonal thought. <…> But this seldom becomes annoying; he is never pretentious or boring. He is quite devoid of affectation and takes the curse off his relentless egoism by his readiness to laugh at himself and his boyish uncertainty of his talent. <…> His characters—and he—are actors in an elfin harlequinade; they are as nimble, as gay and as lovely—and as hard-hearted—as fairies…

В настоящее время его воображение <…> сильно страдает от отсутствия дисциплины и бедности эстетических идей. Фицджеральд — великолепный импровизатор, но его рассказы имеют свойство иссякать: кажется, он никогда не планировал их полностью и не продумывал свои темы с самого начала. <…> В самом выражении анархии, которой он сбит с толку, в своём бунте, который не может зафиксироваться на объекте, он типичен для поколения войны — поколения, так незабываемо описанного на последней странице «По эту сторону рая» <…>. В «Прекрасных и проклятых» есть мораль, на которую автор, возможно, не собирался указывать. Герой и героиня этой головокружительной книги — существа без метода или цели: они предаются дикому разврату и от начала до конца не совершают ни одного серьёзного поступка; и всё же почему-то складывается впечатление, что они <…> — самые рациональные люди в книге. Везде, где они вступают в контакт с <…> серьёзной жизнью их времени, та выставляется смешной <…>. Вывод, к которому нас подводят, заключается в том, что в такой цивилизации, как наша, самый разумный и благородный путь — это сбежать из организованного общества и жить ради волнующего момента.

For the present this imagination is certainly not seen to the best advantage: it suffers badly from lack of discipline and poverty of aesthetic ideas. Fitzgerald is a dazzling extemporizer, but his stories have a way of petering out: he seems never to have planned them completely or to have thought out his themes from the beginning. <…> In his very expression of the anarchy by which he finds himself bewildered, of his revolt which cannot fix on an object, he is typical of the war generation—the generation so memorably described on the last page of This Side of Paradise <…>. There is a moral in The Beautiful and Damned that the author did not perhaps intend to point. The hero and the heroine of this giddy book are creatures without method or purpose: they give themselves up to wild debaucheries and do not, from beginning to end, perform a single serious act; yet somehow you get the impression that <…> are the most rational people in the book. Wherever they come in contact <…> with the serious life of their time, these are made to appear ridiculous <…>. The inference we are led to draw is that, in such a civilization as this, the sanest and most honorable course is to escape from organized society and live for the excitement of the moment.