Учёное путешествие на Медвежий остров
«Учёное путешествие на Медвежий остров» — сатирико-фантастическая повесть Осипа Сенковского 1833 года, третья в авторском сборнике «Фантастические путешествия Барона Брамбеуса».
Цитаты
править— Барон Кювье |
… доктор философии Шпурцманн, отличный натуралист, но весьма дурной ездок, совершенно выбился из сил и не мог продолжать путешествие. Невозможно представить себе ничего забавнее почтенного испытателя природы, согнутого дугой на тощей лошади и увешанного со всех сторон ружьями, пистолетами, барометрами, термометрами, змеиными кожами, бобровыми хвостами, набитыми соломою сусликами и птицами, из которых одного ястреба особенного рода, за недостатком места за спиною и на груди, посадил он было у себя на шапке. |
По мере приближения нашего к берегам Лены вид страны становился более и более занимательным. Кто не бывал в этой части Сибири, тот едва ли постигнет мыслию великолепие и разнообразие картин, которые здесь, на всяком почти шагу, прельщают взоры путешественника, возбуждая в душе его самые неожиданные и самые приятные ощущения. Всё, что Вселенная, по разным своим уделам, вмещает в себе прекрасного, богатого, пленительного, ужасного, дикого, живописного: съеженные хребты гор, веселые бархатные луга, мрачные пропасти, роскошные долины, грозные утесы, озера с блещущею поверхностью, усеянною красивыми островами, леса, холмы, рощи, поля, потоки, величественные реки и шумные водопады — все собрано здесь в невероятном изобилии, набросано со вкусом или установлено с непостижимым искусством. Кажется, будто природа с особенным тщанием отделала эту страну для человека, не забыв в ней ничего, что только может служить к его удобству, счастию, удовольствию; и, в ожидании прибытия хозяина, сохраняет её во всей свежести, во всём лоске нового изделия. Это замечание неоднократно представлялось нашему уму, и мы почти не хотели верить, чтоб, употребив столько старания, истощив столько сокровищ на устройство и украшение этого участка планеты, та же природа добровольно преградила вход в него любимому своему питомцу жестоким и негостеприимным климатом. Но Шпурцманн, как личный приятель природы, получающий от короля ганноверского деньги на поддержание связей своих с нею, извинял её в этом случае, утверждая положительно, что она была принуждена к тому внешнею силою, одним из великих и внезапных переворотов, превративших прежние тёплые края, где росли пальмы и бананы, где жили мамонты, слоны, мастодонты, в холодные страны, заваленные вечным льдом и снегом, в которых теперь ползают белые медведи и с трудом прозябают сосна и берёза. |
Учёные мечтания нашего товарища сначала возбуждали во мне улыбку; но теории прилипчивы, как гнилая горячка, и таково действие остроумных или благовидных учений на слабый ум человеческий, что те именно головы, которые сперва хвастают недоверчивостью, мало-помалу напитавшись летучим их началом, делаются отчаянными их последователями и готовы защищать их с мусульманским фанатизмом. Я ещё спорил и улыбался, как вдруг почувствовал, что окаянный немец, среди дружеского спора, привил мне свою теорию; что она вместе с кровью расходится по всему моему телу и скользит по всем жилам; что жар её бьет мне в голову; что я болен теориею. На другой день я уже был в бреду: мне беспрестанно грезились великие перевороты земного шара и сравнительная анатомия, с мамонтовыми челюстями, мастодонтовыми клыками, мегалосаурами, плезиосаурами, мегалотерионами, первобытными, вторичными и третичными почвами. Я горел жаждою излагать всем и каждому чудеса сравнительной анатомии. Быв нечаянно застигнут в степи припадком теории, за недостатком других слушателей, я объяснял бурятам, что они, скоты, не знают и не понимают того, что сначала на земле водились только устрицы и лопушник, которые были истреблены потопом, после которого жили на ней гидры, драконы и черепахи и росли огромные деревья, за которыми опять последовал потоп, от которого произошли мамонты и другие колоссальные животные, которых уничтожил новый потоп; и что теперь они, буряты, суть прямые потомки этих колоссальных животных. Потопы считал я уже такою безделицею — в одном Париже было их четыре[К 2]! — такою, говорю, безделицею, что для удобнейшего объяснения нашей теории тетушке, или, попросту, в честь великому Кювье, казалось, я сам был бы в состоянии, при маленьком пособии со стороны природы, одним стаканом пуншу произвесть всеобщий потоп в Торопецком уезде. |
Доктор Шпурцманн снял с шапки своего ястреба, поставил в два ряда на земле все свои чучелы и окаменелости, повесил барометры на дереве и, улегшись на разостланном плаще, объявил решительно, что верхом не поедет более ни одного шагу. <…> Прочие наши товарищи охотно согласились <…>. Один только достопочтенный наш предводитель обербергпробирмейстер[К 3] 7-го класса, Иван Антонович Страбинских, следовавший в Якутск по делам службы, негодовал на нашу леность и понуждал нас к отъезду. Он не верил ни сравнительной анатомии, ни нашему изнеможению и всё это называл пустою теориею. В целой Сибири не видал я ума холоднее: доказанной истины для него было недовольно; он ещё желал знать, которой она пробы. Его сердце, составленное из негорючих ископаемых веществ, было совершенно непреступно воспламенению. И когда доктор клялся, что натёр себе на седле оконечность позвоночной кости, он и это причислял к разряду пустых теорий, ни к чему не ведущих в практике и по службе, и хотел наперед удостовериться в истине его показания своей пробирною иглою. Иван Антонович Страбинских был поистине человек ужасный! |
Предаваясь влечению утешительной мечты, я видел в Лене древний сибирский Нил и в храмообразных её утесах развалины предпотопной роскоши и образованности народов, населявших его берега. И всяк, кто только одарен чувством, взглянув на эту волшебную картину, увидел бы в ней то же. После каждого наблюдения мы с доктором восклицали, восторженные: «Быть не может, чтоб эта земля с самого начала всегда была Сибирью!» — на что Иван Антонович всякий раз возражал хладнокровно, что с тех пор, как он служит в офицерском чине, здесь никогда ничего, кроме Сибири, не бывало. |
Шпурцманн, которому и в голову никогда не приходило, чтобы таким образом можно было дознаваться тайн глубочайшей древности, почти не находил слов для выражения своего восторга. Он взял все, какие у меня были, брошюры разных учёных об этом предмете и сел читать их со вниманием. Прочитавши, он уже совершенно был убеждён в основательности сообщенной мною теории и дал мне слово, что с будущей недели он начнёт учиться чудесному искусству читать иероглифы; по возвращении же в Петербург пойдёт прямо к Египетскому мосту, виденному им на Фонтанке, без сомнения, неправильно называемому извозчиками Бердовым и гораздо древнейшему известного К. И. Берда[К 4], и, не полагаясь на чужие толки, будет сам лично разбирать находящиеся на нём иероглифические надписи, чтоб узнать с достоверностью, в честь какого крокодила и за сколько столетий до Р. X. построен этот любопытный мост. |
Чтоб подстрекнуть моё самолюбие, тонкий немец обещал доставить мне лестную известность во всех зоологических собраниях и кабинетах ископаемых редкостей, ибо, если в огромном числе разбросанных в тех странах островов удастся ему открыть какое-нибудь неизвестное в учёном свете животное, то, в память нашей дружбы, он даст этому животному мою почтеннейшую фамилию, назвав его мегалобрамбеусотерион, велико-зверем-Брамбеусом или как мне самому будет угодно, чтоб ловче передать моё имя отдалённым векам, бросив его вместе с этими костями голодному потомству. Хотя, сказать правду, и это весьма хороший путь к бессмертию, и многие не хуже меня достигли им громкой знаменитости, однако ж к принятию его предложения я скорее убедился бы следующим обстоятельством, чем надеждою быть дружески произведенным в предпотопные скоты. <…> Плано Карпини, путешествовавший в Сибири в XIII столетии, также упоминает о любопытной пещере[К 5], лежащей у последних пределов севера, in ultimo septentrioni, в окрестностях которой живут, по его словам, люди, имеющие только по одной ноге и одной руке: они ходить не могут и, когда хотят прогуляться, вертятся колесом, упираясь в землю попеременно ногою и рукою. О самой пещере суеверный посол папы присовокупляет только, что в ней находятся надписи на языке, которым говорили в раю. |
Наконец вступили мы в пустынное царство Севера. Зелени почти не видно. Гранит, вода и небо занимают все пространство. Природа кажется разорённою, взрытою, разграбленною недавно удалившимся врагом её. Это поле сражения между планетою и её атмосферою, в вечной борьбе которых лето составляет только мгновенное перемирие. В непрозрачном тусклом воздухе над полюсом висят растворенные зима и бури, ожидая только удаления солнца, чтоб во мраке, с новым ожесточением, броситься на планету; и планета, скинув своё красивое растительное платье, нагою грудью сбирается встретить неистовые стихии, свирепость которых как будто хочет она устрашить видом острых, черных, исполинских членов и железных ребр своих. |
Шпурцманн бросился на кости как голодная гиена <…>. |
— Я уже разобрал несколько строк. |
Но при первом слове вышел у нас с доктором жаркий спор о заглавии. Питомец запачканной чернилами Германии не хотел и писать без какого-нибудь загадочного или рогатого заглавия. Он предлагал назвать наш труд: Homo diluviitestis — «Человек был свидетелем потопа», потому что это неприметным образом состояло бы в косвенной, тонкой, весьма далекой и весьма остроумной связи с системою Шейхцера, который, нашед в своём погребу кусок окаменелого человека, под этим заглавием написал книгу, доказывая, что этот человек видел из погреба потоп собственными глазами, в опровержение последователей учению Кювье, утверждающих, что до потопа не было на земле ни людей, ни даже погребов. Я предпочитал этому педантству ясное и простое заглавие: «Записки последнего предпотопного человека». |
Стена I
править— Но ты, любезный Шабахубосаар! ты рыскаешь по гульбищам, как шальной палеотерион. |
— Вы уже во второй раз упоминаете о кокетках, — сказал он. — Я не думаю, чтоб кокетки были известны ещё до потопа… Тогда водились мамонты, мегалосауры, плезиосауры, палеотерионы и разные драконы и гидры; но кокетки — это произведения новейших времён. |
Я побежал к своей любезной с твёрдым намерением в душе наказать её за вчерашнюю ветреность самым холодным с нею обращением. Сначала мы даже не смотрели друг на друга. <…> Она бросилась мне на шею и сказала, что меня обожает. Ах, коварная!.. Но таковы были все наши (ископаемые[3]) женщины: слава Солнцу и Луне, что они потонули!.. |
… женитьба, во всяком случае, почиталась у нас (т. е. до потопа[4]) вернейшим средством к прекращению любовных терзаний. |
— По моей теории, кометы играли важную роль в образовании солнц и планет. Знаете ли, любезный Шабахубосаар, что было время, когда кометы валились на землю, как гнилые яблоки с яблони?[К 6] |
— Царский астроном, Бурубух, мой соперник и враг, для успокоения встревоженных умов издал преглупое сочинение <…>; я докажу ему, что он, просиживая по целым утрам в царской кухне, в состоянии понимать только теорию обращения жаркого на своей оси, а не обращение небесных светил. |
Но в глазах её, в её улыбке по временам примечал я тоску, досаду: она, очевидно, была опечалена тем, что брачный обряд положил преграду между ею и её бесчисленными обожателями; что для одного мужчины отказалась она добровольно от владычества над тысячею раболепных прислужников. Эта мысль приводила меня в бешенство. Из приличия старался я быть веселым и любезным даже с прежними моими соперниками; но украдкою жалил острыми, ревнивыми взглядами вертевшихся около нас франтов и в лучи моих зениц желал бы пролить яд птеродактиля, чтоб в одно мгновение ока поразить смертью всех врагов моего спокойствия, чтоб истребить весь мужской род и одному остаться мужчиною на свете, в котором живёт Саяна… |
… читавшие сочинения знаменитого мудреца Бурбуруфона, доказывали, что комета разобьёт Землю на несколько частей, которые превратятся в небольшие шары и полетят всякий своим путём кружить около Солнца. Некоторые уже прощались со своими друзьями на случай, ежели при раздроблении планеты они очутятся на отдельных с ними кусках её; и эта теория в особенности нравилась многим из супругов, которые даже надеялись в минуту этого происшествия ловко перепрыгнуть с одного куска на другой, чтоб навсегда освободиться друг от друга и развестись без всяких хлопот, без шуму, сплетен и издержек. |
Наконец несколько человек простились с нами и ушли. Мой тесть также приказал подвести своего мамонта, объявив торжественно, что пора оставить новобрачных. |
Стена II
правитьНасмешливые взгляды, намёки, остроты насчёт супружеского быта и кривляния ложного соболезнования, посыпавшиеся на меня со всех диванов и кресел, ясно дали мне почувствовать, что моё семейное счастие уже растерзано зубами клеветы; что мои любезные друзья, столкнув честь юной моей супруги и мою собственную в пропасть своего злословия, поспешили завалить её осколками своего остроумия и ещё стряхнули с себя на них грязь своих пороков. Я измерил мыслию эту пропасть и содрогнулся: моё прискорбие, моё негодование не знали предела. И, несмотря на это, я был принужден из приличия показывать им весёлое лицо, улыбаться и дружески пожимать руки у моих убийц. О люди!., о мерзкие люди!.. Злоба у вас сильнее даже чувства страха; вы готовы следовать её внушениям на краю самой погибели. Общество!.. горький состав тысячи ядовитых страстей!.. жестокая пытка для неразвращенного сердца!.. |
Брусья и колонны были перемешаны в дивном беспорядке; связь строения разорвана; каждый камень лежал особо под другим камнем или подле него: они казались одушевлёнными судорожною жизнию червей, сложенных в кучу: при всяком ударе землетрясения, особенно когда почва выдувалась и опадала, они двигались, ворочались, становились прямо, падали и пересыпались целыми массами с одного места на другое, выбрасывая по временам из недр своих смолотые члены раздавленных ими жителей и опять поглощая их во внутренность разрушения. |
… ущелия были завалены обрушившимися вершинами, толстые слои камня взорваны и взрыты, утёсы вместе с росшими на них лесами опрокинуты, смяты, растасканы. Сасахаарские горы после вчерашнего землетрясения уподоблялись постели двух юных любовников, только что оставленной ими поутру в живописном беспорядке: развалины пылких страстей, ещё дышащие вулканическою теплотою их сердец, среди холодных уже следов первого взрыва их любви.[К 7] |
Стена III
править… падению [кометы] предшествовал страшный гул с треском в возвышенных странах атмосферы и вскоре совершенный мрак, прорезываемый яркими огнями, как бы выжатыми из воздуха, придавленного её натиском, ещё увеличил ужас роковой минуты. В то самое время пятьсот тысяч воинов Хабара и Каско стояли на поле сражения, защищая кровию и жизнию честолюбие своих предводителей, тщеславие своих сограждан и неприкосновенность небольшого куска земли, бесполезного их предводителям, согражданам и им самим. Военачальники воспламеняли их храбрость, толкуя грозные небесные явления в смысле благополучного для них предвещания и напоминая им о нетленной славе, долженствующей скоро увенчать их великие, бессмертные подвиги <…>. Человечество и животное царство изрыгнули один внезапный, хрипливый стон, и вместе с этим стоном были размозжены слетевшими с неба горами, которые обрызганным их кровию основанием мигом сплюснули, раздавили и погребли навсегда быть надежды, гордость, славу и злобу бесчисленных миллионов существ. На необозримой могиле пятидесяти самолюбивых народов и пятисот развратных городов вдруг соорудился огромный, неприступный, гремящий смертельным эхом и скрывающий куполы свои за облаками гробовый памятник, на котором судьба вселенной разбросанными в беспорядке гранитными буквами начертала таинственную надпись: «Здесь покоится половина органической жизни этой тусклой, зелёной планеты третьего разряда». |
Пожар атмосферы принял страшное напряжение. Вместо прежних мелких и частых клочков пламени огонь пылал на небе огромными массами, с оглушительным треском; и хотя вовсе не было облаков, дождь лился на нас крупными каплями. Но пламя удерживалось на известной высоте, отнюдь не понижаясь к земле. Дыхание сделалось трудным; все лица облеклись смертельною бледностью. У многих голова начала кружиться: они падали на землю и в ужасных корчах, сопровождаемых поносом и рвотою, испускали дух, не дождавшись конца представления. Смерть окружила нас своим волшебным жезлом |
Я не сомневался, что умерщвлённый мною мужчина был её обольститель. Впоследствии оказалось противное, <…> тот, кого принес я в жертву моей мести, не имел прежде никаких с нею сношений и только из учтивости к женщинам старался восстановить в ней чувства. Итак, я убил его понапрасну?.. Очень сожалею!.. Не обнимай чужой жены, если ты ей не любовник! |
… всё море покрылось бесчисленным множеством волнуемых на поверхности воды странного вида предметов, темных, продолговатых, круглых, походивших издали на короткие бревна чёрного дерева. Любопытство заставило нас выйти из пещеры, чтоб приглядеться к этой плавающей туче. К крайнему изумлению, в этих бревнах узнали мы нашу блистательную армию, ходившую войною на негров, и чёрную, нагую рать нашего врага, обе заодно поднятые на волны, вероятно, во время сражения. Море выбросило на наш берег несколько длинных пик, бывших в употреблении у негров (Новой Земли). Я взял одну из них и притащил к себе прекрасный плоский ящик, плававший подле самой горы. Разломав его о скалу, мы нашли в нём только высокопарное слово, сочиненное накануне битвы для воспламенения храбрости воинов. Мы бросили высокопарное слово в море. Меж тем ветер подул с другой стороны, и обе армии, переменив черту движения, понеслись на восток.[К 8] |
Стена IV
правитьСказав несколько сострадательных слов об его кончике, мы решились — голод рвал наши внутренности — мы решились его съесть. <…> |
Я <…> не совсем был доволен слогом перевода. Я намекнул о необходимости исправить его общими силами в Якутске по правилам риторики профессора Толмачева и подсыпать в него несколько пудов предпотопных местоимений сей и оный, без которых у нас нет ни счастия, ни крючка, ни изящной прозы. |
— А если, женившись, я буду влюблён в свою жену, и вдруг комета упадёт на землю и произойдёт потоп?.. Ведь тогда моя жена, как бы она добродетельна ни была, по необходимости сделается предпотопною? |
— Многая лета мегалосаурам, мегалониксам, мегалотерионам, всем мегало-скотам и мегало-животным!!. — возопил я при осьмой рюмке. |
Обербергпробирмейстер 7-го класса немедленно вынул из кармана свои инструменты и начал ломать наши иероглифы, говоря, что ему очень приятно найти здесь этот негодный, изменнический, бессовестный минерал, ибо у нас, в России, даже в Петербурге, доселе не было никаких образцов сталагмита живописного, за присылку которых он, несомненно, получит по команде лестную благодарность. Во время этой работы мы с доктором философии Шпурцманном, оба разочарованные очень неприятным образом, стояли в двух противоположных концах пещеры и страшно смотрели в глаза друг другу, не смея взаимно сближаться, чтобы в первом порыве гнева, негодования, досады по неосторожности не проглотить один другого. |
О повести
правитьСамо собою разумеется, что автор говорит не о всемирном потопе, который находим мы в Священном Писании; но у всех народов есть предание о том, что некогда существовал мир порочный, который, за грехи свои, истреблён великим потопом. Автор <…> вымыслил себе, для собственного своего употребления, частный потоп, <…> развил все обстоятельства этот великою переворота, сообразно идеям о причинах и действиях наводнений, принятых известнейшими новейшими геологами; поставил в параллель терзания планеты с терзаниями обманутого мужа, величие природы с мелкостию человека; волшебною рукою перевил, переплёл всё это вместе и решительно истощил всю поэзию астрономии и геологии… Où diable la poèsie va-t-elle se nicher? — скажете вы. Оно, конечно, странно; но поэт превращает в поэзию всё, к чему прикасается; прочтите <…> описание кометы, её обрушение, взволнование земли; <…> взгляните на шар земной, который, выбившись из обыкновенной своей колеи, неправильно носится в беспредельном пространстве, колышется и переменяет полюсы; прочтите всё это, и скажите мне, если можете, что это не поэзия, не самая высокая поэзия![К 11] Не знаю, чему дивиться в этом превосходном творении: силе и воображению автора, поэтическому взгляду его на вещи, чудному искусству, с которым управляет он читателем, то поражая его ужасом, то заставляя смеяться, или безжалостности, с которою он истребляет впечатление, им произведённое, заменяя его другим, совершенно противоположным. <…> | |
— Амплий Очкин[9] |
- см. Фаддей Булгарин, 2-ю половину «Обозрения новых русских романов и других произведений словесности» 25 ноября 1833[9]
… не что иное, как беспрерывное ругательство над геологическими открытиями Кювье и иероглифическою системою Шампольона, над Сравнительной анатомией, которая внесла столько света в тайное святилище природы, и над Сравнительной филологией, единственной Ариадниной нитью в мрачном лабиринте судеб рода человеческого, так перепутанных веками. Кювье и Шампольон! Мужи великие! <…> им принадлежит ещё дань общей признательности за то, что сии открытые ими звенья привязали мудрость человеческую к единой, вечной, божественной мудрости, возвещаемой религией, от которой, в сии последние времена, вольномыслие, плод заносчивой полу-учёности, совершенно было отторгнуло ум, зашедший за разум! | |
— Николай Надеждин, «Здравый смысл и Барон Брамбеус» (статья II), май 1834 |
Рабле обещал сочинить длинную статью о египетских иероглифах[11], на которые Орус Аполлон написал по-гречески две толстые книги толкований. Обещание его через 300 лет взялся исполнить г. Брамбеус, ополчась, разумеется, не на Оруса, а на Шамполиона.[12][13] | |
— Николай Павлищев, «Брамбеус и юная словесность» |
Наиболее занимательная часть книги, до нашего времени не потерявшая интереса, — «Учёное путешествие на Медвежий остров»…[13] | |
— Вениамин Каверин, «Барон Брамбеус» |
«Учёное путешествие» по смыслу своему — пародия. Научная фантастика, а именно к этому современному понятию ближе всего и подходит повесть Сенковского, ещё не успев как следует родиться на свет, уже стала высмеивать самое себя. | |
— Всеволод Ревич, «Не быль, но и не выдумка», 1971 |
… ныне мы замечаем в первую очередь не иронию, пародию и самопародию повести, а изображённые в ней картины гибнущего человечества. <…> Сенковский, как беспощадный патологоанатом, не боится приблизить к нам мёртвое тело Земли…[7] | |
— Юрий Медведев, «На границе грядущего с беспредельным…» |
Комментарии
править- ↑ Эпиграф, придуманный Сенковским[1]. Кювье не был бароном.
- ↑ В парижском бассейне в неогеновом периоде[1].
- ↑ Горный мастер (нем.)[1].
- ↑ Начиная, по крайней мере, с издания 1858 г. инициалы К. И. вместо верных К. Н.
- ↑ Не упоминает[2]
- ↑ Очевидно, развитие гипотезы И. Канта.
- ↑ Николай Надеждин[5] и Виссарион Белинский[6] включили это в примеры дурновкусия Сенковского.
- ↑ Комментарий Ю. Медведева: «Весьма современно и поучительно именно теперь, когда человечество начало осознавать возможность самоуничтожения…»[7].
- ↑ Отрывок отсылает к знаменитой «грамматикологической войне», которую вёл Сенковский под знаменем очищения русского языка от архаических выражений. Главным его противником был известный «грамматист» Н. И. Греч[1].
- ↑ Здесь: коллегу[8]
- ↑ Последнее замечание указывало на ту «высокую поэзию», которую в «Поэтическом путешествии по белу-свету» почувствовал Брамбеус в одесском карантине[9].
Примечания
править- ↑ 1 2 3 4 В. Гуминский. Примечания к тексту // Взгляд сквозь столетия. — М.: Молодая гвардия, 1977. — С. 128-214.
- ↑ Юрий Медведев. Примечания (справочник) // Русская фантастическая проза XIX — начала XX века / Сост. Ю. Медведев. — М.: Правда, 1986. — С. 695. — Серия: Библиотека фантастики в 24-х томах, 30 книгах.
- ↑ Прибавление Шпурцманна.
- ↑ Тоже пояснение Шпурцманна.
- ↑ Здравый смысл и Барон Брамбеус, статья III // Телескоп. — 1834. — № 21. — С. 331.
- ↑ Литературный разговор, подслушанный в книжной лавке // Отечественные записки. — 1842. — № 9. — Отд. VIII. — С. 40.
- ↑ 1 2 Русская фантастическая проза XIX — начала XX века. — С. 683-4.
- ↑ В. А. Кошелев, А. Е. Новиков. Примечания // О. И. Сенковский. Сочинения барона Брамбеуса. — М.: Советская Россия, 1989. — С. 480.
- ↑ 1 2 3 4 А. В. Кошелев. «Какой-то Брамбеус…» // Будущее как сюжет. Статьи и материалы. — Тверь: Изд-во Марины Батасовой, 2014. — С. 92-94.
- ↑ О. Новые книги // Северная пчела. — 1833. — № 248 (1 ноября). — С. 989-990.
- ↑ «Повесть о преужасной жизни великого Гаргантюа», глава IX.
- ↑ Н. П-щ-в // Московский наблюдатель. — 1835. — Ч. II. — Июнь, кн. 1. — С. 449 (?).
- ↑ 1 2 Каверин В. А. Барон Брамбеус. — 2-е изд. — М.: Наука, 1966. — Гл. III, 3.