Учёное путешествие на Медвежий остров

«Учёное путешествие на Медвежий остров» — сатирико-фантастическая повесть Осипа Сенковского 1833 года, третья в авторском сборнике «Фантастические путешествия Барона Брамбеуса».

Цитаты

править
  •  

Итак, я доказал, что люди, жившие до потопа, были гораздо умнее нынешних: как жалко, что они потонули!..[К 1]

  — Барон Кювье
  •  

… доктор философии Шпурцманн, отличный натуралист, но весьма дурной ездок, совершенно выбился из сил и не мог продолжать путешествие. Невозможно представить себе ничего забавнее почтенного испытателя природы, согнутого дугой на тощей лошади и увешанного со всех сторон ружьями, пистолетами, барометрами, термометрами, змеиными кожами, бобровыми хвостами, набитыми соломою сусликами и птицами, из которых одного ястреба особенного рода, за недостатком места за спиною и на груди, посадил он было у себя на шапке.

  •  

По мере приближения нашего к берегам Лены вид страны становился более и более занимательным. Кто не бывал в этой части Сибири, тот едва ли постигнет мыслию великолепие и разнообразие картин, которые здесь, на всяком почти шагу, прельщают взоры путешественника, возбуждая в душе его самые неожиданные и самые приятные ощущения. Всё, что Вселенная, по разным своим уделам, вмещает в себе прекрасного, богатого, пленительного, ужасного, дикого, живописного: съеженные хребты гор, веселые бархатные луга, мрачные пропасти, роскошные долины, грозные утесы, озера с блещущею поверхностью, усеянною красивыми островами, леса, холмы, рощи, поля, потоки, величественные реки и шумные водопады — все собрано здесь в невероятном изобилии, набросано со вкусом или установлено с непостижимым искусством. Кажется, будто природа с особенным тщанием отделала эту страну для человека, не забыв в ней ничего, что только может служить к его удобству, счастию, удовольствию; и, в ожидании прибытия хозяина, сохраняет её во всей свежести, во всём лоске нового изделия. Это замечание неоднократно представлялось нашему уму, и мы почти не хотели верить, чтоб, употребив столько старания, истощив столько сокровищ на устройство и украшение этого участка планеты, та же природа добровольно преградила вход в него любимому своему питомцу жестоким и негостеприимным климатом. Но Шпурцманн, как личный приятель природы, получающий от короля ганноверского деньги на поддержание связей своих с нею, извинял её в этом случае, утверждая положительно, что она была принуждена к тому внешнею силою, одним из великих и внезапных переворотов, превративших прежние тёплые края, где росли пальмы и бананы, где жили мамонты, слоны, мастодонты, в холодные страны, заваленные вечным льдом и снегом, в которых теперь ползают белые медведи и с трудом прозябают сосна и берёза.

  •  

Учёные мечтания нашего товарища сначала возбуждали во мне улыбку; но теории прилипчивы, как гнилая горячка, и таково действие остроумных или благовидных учений на слабый ум человеческий, что те именно головы, которые сперва хвастают недоверчивостью, мало-помалу напитавшись летучим их началом, делаются отчаянными их последователями и готовы защищать их с мусульманским фанатизмом. Я ещё спорил и улыбался, как вдруг почувствовал, что окаянный немец, среди дружеского спора, привил мне свою теорию; что она вместе с кровью расходится по всему моему телу и скользит по всем жилам; что жар её бьет мне в голову; что я болен теориею. На другой день я уже был в бреду: мне беспрестанно грезились великие перевороты земного шара и сравнительная анатомия, с мамонтовыми челюстями, мастодонтовыми клыками, мегалосаурами, плезиосаурами, мегалотерионами, первобытными, вторичными и третичными почвами. Я горел жаждою излагать всем и каждому чудеса сравнительной анатомии. Быв нечаянно застигнут в степи припадком теории, за недостатком других слушателей, я объяснял бурятам, что они, скоты, не знают и не понимают того, что сначала на земле водились только устрицы и лопушник, которые были истреблены потопом, после которого жили на ней гидры, драконы и черепахи и росли огромные деревья, за которыми опять последовал потоп, от которого произошли мамонты и другие колоссальные животные, которых уничтожил новый потоп; и что теперь они, буряты, суть прямые потомки этих колоссальных животных. Потопы считал я уже такою безделицею — в одном Париже было их четыре[К 2]! — такою, говорю, безделицею, что для удобнейшего объяснения нашей теории тетушке, или, попросту, в честь великому Кювье, казалось, я сам был бы в состоянии, при маленьком пособии со стороны природы, одним стаканом пуншу произвесть всеобщий потоп в Торопецком уезде.
Наводняя таким образом обширные земли, искореняя целые органические природы, чтоб на их месте водворить другие, переставляя горы и моря на земном шаре, как шашки на шахматной доске, утомлённые спорами, соображениями и походом, прибыли мы на Берендинскую станцию

  •  

Доктор Шпурцманн снял с шапки своего ястреба, поставил в два ряда на земле все свои чучелы и окаменелости, повесил барометры на дереве и, улегшись на разостланном плаще, объявил решительно, что верхом не поедет более ни одного шагу. <…> Прочие наши товарищи охотно согласились <…>. Один только достопочтенный наш предводитель обербергпробирмейстер[К 3] 7-го класса, Иван Антонович Страбинских, следовавший в Якутск по делам службы, негодовал на нашу леность и понуждал нас к отъезду. Он не верил ни сравнительной анатомии, ни нашему изнеможению и всё это называл пустою теориею. В целой Сибири не видал я ума холоднее: доказанной истины для него было недовольно; он ещё желал знать, которой она пробы. Его сердце, составленное из негорючих ископаемых веществ, было совершенно непреступно воспламенению. И когда доктор клялся, что натёр себе на седле оконечность позвоночной кости, он и это причислял к разряду пустых теорий, ни к чему не ведущих в практике и по службе, и хотел наперед удостовериться в истине его показания своей пробирною иглою. Иван Антонович Страбинских был поистине человек ужасный!

  •  

Предаваясь влечению утешительной мечты, я видел в Лене древний сибирский Нил и в храмообразных её утесах развалины предпотопной роскоши и образованности народов, населявших его берега. И всяк, кто только одарен чувством, взглянув на эту волшебную картину, увидел бы в ней то же. После каждого наблюдения мы с доктором восклицали, восторженные: «Быть не может, чтоб эта земля с самого начала всегда была Сибирью!» — на что Иван Антонович всякий раз возражал хладнокровно, что с тех пор, как он служит в офицерском чине, здесь никогда ничего, кроме Сибири, не бывало.
Но кстати о Ниле. Я долго путешествовал по Египту и, быв в Париже, имел честь принадлежать к числу усерднейших учеников Шампольона-Младшего, прославившегося открытием ключа к иероглифам. В короткое время я сделал удивительные успехи в чтении этих таинственных письмен; свободно читал надписи на обелисках и пирамидах, объяснял мумии, переводил папирусы, сочинял иероглифические каймы для салфеток, иероглифами писал чувствительные записки к француженкам и сам даже открыл половину одной египетской, дотоле неизвестной буквы, за что покойный Шампольон обещал доставить мне бессмертие, упомянув обо мне в выноске к своему сочинению.

  •  

Шпурцманн, которому и в голову никогда не приходило, чтобы таким образом можно было дознаваться тайн глубочайшей древности, почти не находил слов для выражения своего восторга. Он взял все, какие у меня были, брошюры разных учёных об этом предмете и сел читать их со вниманием. Прочитавши, он уже совершенно был убеждён в основательности сообщенной мною теории и дал мне слово, что с будущей недели он начнёт учиться чудесному искусству читать иероглифы; по возвращении же в Петербург пойдёт прямо к Египетскому мосту, виденному им на Фонтанке, без сомнения, неправильно называемому извозчиками Бердовым и гораздо древнейшему известного К. И. Берда[К 4], и, не полагаясь на чужие толки, будет сам лично разбирать находящиеся на нём иероглифические надписи, чтоб узнать с достоверностью, в честь какого крокодила и за сколько столетий до Р. X. построен этот любопытный мост.

  •  

Чтоб подстрекнуть моё самолюбие, тонкий немец обещал доставить мне лестную известность во всех зоологических собраниях и кабинетах ископаемых редкостей, ибо, если в огромном числе разбросанных в тех странах островов удастся ему открыть какое-нибудь неизвестное в учёном свете животное, то, в память нашей дружбы, он даст этому животному мою почтеннейшую фамилию, назвав его мегалобрамбеусотерион, велико-зверем-Брамбеусом или как мне самому будет угодно, чтоб ловче передать моё имя отдалённым векам, бросив его вместе с этими костями голодному потомству. Хотя, сказать правду, и это весьма хороший путь к бессмертию, и многие не хуже меня достигли им громкой знаменитости, однако ж к принятию его предложения я скорее убедился бы следующим обстоятельством, чем надеждою быть дружески произведенным в предпотопные скоты. <…> Плано Карпини, путешествовавший в Сибири в XIII столетии, также упоминает о любопытной пещере[К 5], лежащей у последних пределов севера, in ultimo septentrioni, в окрестностях которой живут, по его словам, люди, имеющие только по одной ноге и одной руке: они ходить не могут и, когда хотят прогуляться, вертятся колесом, упираясь в землю попеременно ногою и рукою. О самой пещере суеверный посол папы присовокупляет только, что в ней находятся надписи на языке, которым говорили в раю.

  •  

Наконец вступили мы в пустынное царство Севера. Зелени почти не видно. Гранит, вода и небо занимают все пространство. Природа кажется разорённою, взрытою, разграбленною недавно удалившимся врагом её. Это поле сражения между планетою и её атмосферою, в вечной борьбе которых лето составляет только мгновенное перемирие. В непрозрачном тусклом воздухе над полюсом висят растворенные зима и бури, ожидая только удаления солнца, чтоб во мраке, с новым ожесточением, броситься на планету; и планета, скинув своё красивое растительное платье, нагою грудью сбирается встретить неистовые стихии, свирепость которых как будто хочет она устрашить видом острых, черных, исполинских членов и железных ребр своих.

  •  

Шпурцманн бросился на кости как голодная гиена <…>.
— Какие богатства!.. Какие сокровища!.. Вот хвост плезиосауров, которого недостаёт у Геттингенского университета… <…> Раз, два, три, четыре… Четыре ляжки разных предпотопных собак — canis antediluvianus… И все новых, неизвестных пород!.. Вот, барон, избирайте любую: которую породу хотите вы удостоить вашего имени?..

  •  

— Я уже разобрал несколько строк.
— Этой надписи?
— <…> Угадайте, любезный доктор, о чём в ней говорится?
— Ну, о чём?
— О потопе.
— О потопе!.. — воскликнул доктор, прыгнув в учёном восторге вверх на пол-аршина. — О потопе!! — И, в свою очередь, он кинулся целовать меня, сильно прижимая к груди, как самый редкий хвост плезиосауров.

  •  

Но при первом слове вышел у нас с доктором жаркий спор о заглавии. Питомец запачканной чернилами Германии не хотел и писать без какого-нибудь загадочного или рогатого заглавия. Он предлагал назвать наш труд: Homo diluviitestis — «Человек был свидетелем потопа», потому что это неприметным образом состояло бы в косвенной, тонкой, весьма далекой и весьма остроумной связи с системою Шейхцера, который, нашед в своём погребу кусок окаменелого человека, под этим заглавием написал книгу, доказывая, что этот человек видел из погреба потоп собственными глазами, в опровержение последователей учению Кювье, утверждающих, что до потопа не было на земле ни людей, ни даже погребов. Я предпочитал этому педантству ясное и простое заглавие: «Записки последнего предпотопного человека».

Стена I

править
  •  

— Но ты, любезный Шабахубосаар! ты рыскаешь по гульбищам, как шальной палеотерион.

  •  

— Вы уже во второй раз упоминаете о кокетках, — сказал он. — Я не думаю, чтоб кокетки были известны ещё до потопа… Тогда водились мамонты, мегалосауры, плезиосауры, палеотерионы и разные драконы и гидры; но кокетки — это произведения новейших времён.
— Извините, любезный доктор, — отвечал я Шпурцманну. — Вот иероглиф, лисица без сердца: это, по грамматике Шампольона-Младшего, должно означать кокетку. Я, кажется, знаю язык иероглифический и перевожу грамматически.
— Может статься! — примолвил он. — Однако ж ни Кювье, ни Шейхцер, ни Гом, ни Букланд, ни Броньяр, ни Гумбольт не говорят ни слова об окаменелых кокетках, и остова древней кокетки нет ни в парижском Музеуме, ни в петербургской Кунсткамере.
— Это уж не моё дело! — сказал я. — Я перевожу так, как здесь написано. Извольте писать.
«Все наши женщины ужасные кокетки…»
— Постойте, барон! — прервал ещё раз доктор. — Воля ваша, а здесь необходимо к слову «женщины» прибавить предпотопные или ископаемые. Боюсь, что нынешние дамы станут обижаться нашим переводом, и сама цензура не пропустит этого места, когда мы захотим его напечатать. Позвольте поставить это пояснение в скобках.

  •  

Я побежал к своей любезной с твёрдым намерением в душе наказать её за вчерашнюю ветреность самым холодным с нею обращением. Сначала мы даже не смотрели друг на друга. <…> Она бросилась мне на шею и сказала, что меня обожает. Ах, коварная!.. Но таковы были все наши (ископаемые[3]) женщины: слава Солнцу и Луне, что они потонули!..

  •  

… женитьба, во всяком случае, почиталась у нас (т. е. до потопа[4]) вернейшим средством к прекращению любовных терзаний.
Хотя брак мой с прекрасною Саяной давно уже был условлен нашими родителями, но приведение его в действие с некоторого времени встречало разные препятствия. Отец моей любезной занимал при дворе значительное место: он был отчаянный церемониймейстер и гордился тем, что ни один из царедворцев не умел поклониться ниже его. Он непременно требовал, чтоб я наперед как-нибудь втерся в дворцовую переднюю и подвергнул себя испытанию, отвесив в его присутствии поклон хоть наместнику государства, когда тот будет проходить с бумагами: опытный церемониймейстер хотел заключить, по углу наклонения моей спины к полу передней при первом моём поклоне, далеко ли пойдёт зять его на поприще почестей.

  •  

— По моей теории, кометы играли важную роль в образовании солнц и планет. Знаете ли, любезный Шабахубосаар, что было время, когда кометы валились на землю, как гнилые яблоки с яблони?[К 6]
— В то время, я думаю, опасно было даже ходить по улицам, — сказал я с улыбкою. — Я ни за что не согласился бы жить в таком веке, когда, вынимая носовой платок из кармана, вдруг можно было выронить из него на мостовую комету, упавшую туда с неба.

  •  

— Царский астроном, Бурубух, мой соперник и враг, для успокоения встревоженных умов издал преглупое сочинение <…>; я докажу ему, что он, просиживая по целым утрам в царской кухне, в состоянии понимать только теорию обращения жаркого на своей оси, а не обращение небесных светил.

  •  

Но в глазах её, в её улыбке по временам примечал я тоску, досаду: она, очевидно, была опечалена тем, что брачный обряд положил преграду между ею и её бесчисленными обожателями; что для одного мужчины отказалась она добровольно от владычества над тысячею раболепных прислужников. Эта мысль приводила меня в бешенство. Из приличия старался я быть веселым и любезным даже с прежними моими соперниками; но украдкою жалил острыми, ревнивыми взглядами вертевшихся около нас франтов и в лучи моих зениц желал бы пролить яд птеродактиля, чтоб в одно мгновение ока поразить смертью всех врагов моего спокойствия, чтоб истребить весь мужской род и одному остаться мужчиною на свете, в котором живёт Саяна…

  •  

… читавшие сочинения знаменитого мудреца Бурбуруфона, доказывали, что комета разобьёт Землю на несколько частей, которые превратятся в небольшие шары и полетят всякий своим путём кружить около Солнца. Некоторые уже прощались со своими друзьями на случай, ежели при раздроблении планеты они очутятся на отдельных с ними кусках её; и эта теория в особенности нравилась многим из супругов, которые даже надеялись в минуту этого происшествия ловко перепрыгнуть с одного куска на другой, чтоб навсегда освободиться друг от друга и развестись без всяких хлопот, без шуму, сплетен и издержек.

  •  

Наконец несколько человек простились с нами и ушли. Мой тесть также приказал подвести своего мамонта, объявив торжественно, что пора оставить новобрачных.

Стена II

править
  •  

Насмешливые взгляды, намёки, остроты насчёт супружеского быта и кривляния ложного соболезнования, посыпавшиеся на меня со всех диванов и кресел, ясно дали мне почувствовать, что моё семейное счастие уже растерзано зубами клеветы; что мои любезные друзья, столкнув честь юной моей супруги и мою собственную в пропасть своего злословия, поспешили завалить её осколками своего остроумия и ещё стряхнули с себя на них грязь своих пороков. Я измерил мыслию эту пропасть и содрогнулся: моё прискорбие, моё негодование не знали предела. И, несмотря на это, я был принужден из приличия показывать им весёлое лицо, улыбаться и дружески пожимать руки у моих убийц. О люди!., о мерзкие люди!.. Злоба у вас сильнее даже чувства страха; вы готовы следовать её внушениям на краю самой погибели. Общество!.. горький состав тысячи ядовитых страстей!.. жестокая пытка для неразвращенного сердца!..

  •  

Брусья и колонны были перемешаны в дивном беспорядке; связь строения разорвана; каждый камень лежал особо под другим камнем или подле него: они казались одушевлёнными судорожною жизнию червей, сложенных в кучу: при всяком ударе землетрясения, особенно когда почва выдувалась и опадала, они двигались, ворочались, становились прямо, падали и пересыпались целыми массами с одного места на другое, выбрасывая по временам из недр своих смолотые члены раздавленных ими жителей и опять поглощая их во внутренность разрушения.

  •  

… ущелия были завалены обрушившимися вершинами, толстые слои камня взорваны и взрыты, утёсы вместе с росшими на них лесами опрокинуты, смяты, растасканы. Сасахаарские горы после вчерашнего землетрясения уподоблялись постели двух юных любовников, только что оставленной ими поутру в живописном беспорядке: развалины пылких страстей, ещё дышащие вулканическою теплотою их сердец, среди холодных уже следов первого взрыва их любви.[К 7]

Стена III

править
  •  

… падению [кометы] предшествовал страшный гул с треском в возвышенных странах атмосферы и вскоре совершенный мрак, прорезываемый яркими огнями, как бы выжатыми из воздуха, придавленного её натиском, ещё увеличил ужас роковой минуты. В то самое время пятьсот тысяч воинов Хабара и Каско стояли на поле сражения, защищая кровию и жизнию честолюбие своих предводителей, тщеславие своих сограждан и неприкосновенность небольшого куска земли, бесполезного их предводителям, согражданам и им самим. Военачальники воспламеняли их храбрость, толкуя грозные небесные явления в смысле благополучного для них предвещания и напоминая им о нетленной славе, долженствующей скоро увенчать их великие, бессмертные подвиги <…>. Человечество и животное царство изрыгнули один внезапный, хрипливый стон, и вместе с этим стоном были размозжены слетевшими с неба горами, которые обрызганным их кровию основанием мигом сплюснули, раздавили и погребли навсегда быть надежды, гордость, славу и злобу бесчисленных миллионов существ. На необозримой могиле пятидесяти самолюбивых народов и пятисот развратных городов вдруг соорудился огромный, неприступный, гремящий смертельным эхом и скрывающий куполы свои за облаками гробовый памятник, на котором судьба вселенной разбросанными в беспорядке гранитными буквами начертала таинственную надпись: «Здесь покоится половина органической жизни этой тусклой, зелёной планеты третьего разряда».

  •  

Пожар атмосферы принял страшное напряжение. Вместо прежних мелких и частых клочков пламени огонь пылал на небе огромными массами, с оглушительным треском; и хотя вовсе не было облаков, дождь лился на нас крупными каплями. Но пламя удерживалось на известной высоте, отнюдь не понижаясь к земле. Дыхание сделалось трудным; все лица облеклись смертельною бледностью. У многих голова начала кружиться: они падали на землю и в ужасных корчах, сопровождаемых поносом и рвотою, испускали дух, не дождавшись конца представления. Смерть окружила нас своим волшебным жезлом

  •  

Я не сомневался, что умерщвлённый мною мужчина был её обольститель. Впоследствии оказалось противное, <…> тот, кого принес я в жертву моей мести, не имел прежде никаких с нею сношений и только из учтивости к женщинам старался восстановить в ней чувства. Итак, я убил его понапрасну?.. Очень сожалею!.. Не обнимай чужой жены, если ты ей не любовник!

  •  

… всё море покрылось бесчисленным множеством волнуемых на поверхности воды странного вида предметов, темных, продолговатых, круглых, походивших издали на короткие бревна чёрного дерева. Любопытство заставило нас выйти из пещеры, чтоб приглядеться к этой плавающей туче. К крайнему изумлению, в этих бревнах узнали мы нашу блистательную армию, ходившую войною на негров, и чёрную, нагую рать нашего врага, обе заодно поднятые на волны, вероятно, во время сражения. Море выбросило на наш берег несколько длинных пик, бывших в употреблении у негров (Новой Земли). Я взял одну из них и притащил к себе прекрасный плоский ящик, плававший подле самой горы. Разломав его о скалу, мы нашли в нём только высокопарное слово, сочиненное накануне битвы для воспламенения храбрости воинов. Мы бросили высокопарное слово в море. Меж тем ветер подул с другой стороны, и обе армии, переменив черту движения, понеслись на восток.[К 8]

Стена IV

править
  •  

Сказав несколько сострадательных слов об его кончике, мы решились — голод рвал наши внутренности — мы решились его съесть. <…>
С досады, с гнева, бешенства, отчаяния я схватил крошечного астронома за ноги и швырнул им в море. Пропади ты, несчастный педант!.. Лучше умереть с голоду, чем портить себе желудок худою школярщиною, просяклою чернильными спорами.


  •  

Я <…> не совсем был доволен слогом перевода. Я намекнул о необходимости исправить его общими силами в Якутске по правилам риторики профессора Толмачева и подсыпать в него несколько пудов предпотопных местоимений сей и оный, без которых у нас нет ни счастия, ни крючка, ни изящной прозы.
— Сохрани бог! — воскликнул доктор, — не надобно переменять ни одной буквы. Это слог настоящий иероглифический, подлинно египетский.
— По крайней мере, позвольте прибавить десяток ископаемых, окаменелых прилагательных вышеупомянутый, реченный и так далее: они удивительно облагораживают рассказ и делают его достойным уст думного дьяка.[К 9]
Шпурцманн и на то не согласился.

  •  

— А если, женившись, я буду влюблён в свою жену, и вдруг комета упадёт на землю и произойдёт потоп?.. Ведь тогда моя жена, как бы она добродетельна ни была, по необходимости сделается предпотопною?

  •  

— Многая лета мегалосаурам, мегалониксам, мегалотерионам, всем мегало-скотам и мегало-животным!!. — возопил я при осьмой рюмке.

  •  

Обербергпробирмейстер 7-го класса немедленно вынул из кармана свои инструменты и начал ломать наши иероглифы, говоря, что ему очень приятно найти здесь этот негодный, изменнический, бессовестный минерал, ибо у нас, в России, даже в Петербурге, доселе не было никаких образцов сталагмита живописного, за присылку которых он, несомненно, получит по команде лестную благодарность. Во время этой работы мы с доктором философии Шпурцманном, оба разочарованные очень неприятным образом, стояли в двух противоположных концах пещеры и страшно смотрели в глаза друг другу, не смея взаимно сближаться, чтобы в первом порыве гнева, негодования, досады по неосторожности не проглотить один другого.
— Барон?.. — сказал он.
— Что такое?.. — сказал я.
— Как же вы переводили эти иероглифы?
— Я переводил их по Шампольону: всякий иероглиф есть или буква, или метафорическая фигура, или ни фигура, ни буква, а простое украшение почерка. Ежели смысл не выходит по буквам, то…
— И слушать не хочу такой теории чтения!.. — воскликнул натуралист. — Это насмешка над здравым смыслом. Вы меня обманули!
— Милостивый государь! не говорите мне этого. Напротив, вы меня обманули. Кто из нас первый сказал, что это иероглифы?.. Кто состряпал теорию для объяснения того, каким образом египетские иероглифы зашли на Медвежий Остров?.. По милости вашей, я даром просидел шесть дней на лесах, потерял время и труд, перевел с таким тщанием то, что не стоило даже внимания…
— Я сказал, что это иероглифы потому, что вы вскружили мне голову своим Шампольоном, — возразил доктор.
— А я увидел в них полную историю потопа потому, что вы вскружили мне голову своими теориями о великих переворотах земного шара, — возразил я.
— Но желал бы я знать, — примолвил он, — каким образом вывели вы смысл, переводя простую игру природы!
На что, естественным образом, отвечал я доктору:
— Не моя же вина, ежели природа играет так, что из её глупых шуток выходит, по грамматике Шампольона, очень порядочный смысл!
— Так и быть! — воскликнул доктор. — Но я скажу вам откровенно, что, когда вы диктовали мне свой перевод, я не верил вам ни одного слова. Я тотчас приметил, что в вашей сказке кроется пропасть невероятностей, несообразностей…
— Однако ж вы восхищались ими, пока они подтверждали вашу теорию, — подхватил я.
— Я?.. — вскричал доктор. — Отнюдь нет!
— А кто прибавил к тексту моего перевода разные пояснения и выноски?.. — спросил я гневно. — Вы, милостивый государь мой, даже хотели предложить гофрата[К 10] Шимшика в ископаемые почетные члены Геттингенского университета.

О повести

править
  •  

Само собою разумеется, что автор говорит не о всемирном потопе, который находим мы в Священном Писании; но у всех народов есть предание о том, что некогда существовал мир порочный, который, за грехи свои, истреблён великим потопом. Автор <…> вымыслил себе, для собственного своего употребления, частный потоп, <…> развил все обстоятельства этот великою переворота, сообразно идеям о причинах и действиях наводнений, принятых известнейшими новейшими геологами; поставил в параллель терзания планеты с терзаниями обманутого мужа, величие природы с мелкостию человека; волшебною рукою перевил, переплёл всё это вместе и решительно истощил всю поэзию астрономии и геологии… Où diable la poèsie va-t-elle se nicher? — скажете вы. Оно, конечно, странно; но поэт превращает в поэзию всё, к чему прикасается; прочтите <…> описание кометы, её обрушение, взволнование земли; <…> взгляните на шар земной, который, выбившись из обыкновенной своей колеи, неправильно носится в беспредельном пространстве, колышется и переменяет полюсы; прочтите всё это, и скажите мне, если можете, что это не поэзия, не самая высокая поэзия![К 11] Не знаю, чему дивиться в этом превосходном творении: силе и воображению автора, поэтическому взгляду его на вещи, чудному искусству, с которым управляет он читателем, то поражая его ужасом, то заставляя смеяться, или безжалостности, с которою он истребляет впечатление, им произведённое, заменяя его другим, совершенно противоположным. <…>
Я становлюсь на колена перед учёным путешествием…[10]возможно, написано при участии Сенковского[9]

  Амплий Очкин[9]
  •  

… не что иное, как беспрерывное ругательство над геологическими открытиями Кювье и иероглифическою системою Шампольона, над Сравнительной анатомией, которая внесла столько света в тайное святилище природы, и над Сравнительной филологией, единственной Ариадниной нитью в мрачном лабиринте судеб рода человеческого, так перепутанных веками. Кювье и Шампольон! Мужи великие! <…> им принадлежит ещё дань общей признательности за то, что сии открытые ими звенья привязали мудрость человеческую к единой, вечной, божественной мудрости, возвещаемой религией, от которой, в сии последние времена, вольномыслие, плод заносчивой полу-учёности, совершенно было отторгнуло ум, зашедший за разум!

  Николай Надеждин, «Здравый смысл и Барон Брамбеус» (статья II), май 1834
  •  

Рабле обещал сочинить длинную статью о египетских иероглифах[11], на которые Орус Аполлон написал по-гречески две толстые книги толкований. Обещание его через 300 лет взялся исполнить г. Брамбеус, ополчась, разумеется, не на Оруса, а на Шамполиона.[12][13]

  Николай Павлищев, «Брамбеус и юная словесность»
  •  

Наиболее занимательная часть книги, до нашего времени не потерявшая интереса, — «Учёное путешествие на Медвежий остров»…[13]

  Вениамин Каверин, «Барон Брамбеус»
  •  

«Учёное путешествие» по смыслу своему — пародия. Научная фантастика, а именно к этому современному понятию ближе всего и подходит повесть Сенковского, ещё не успев как следует родиться на свет, уже стала высмеивать самое себя.

  Всеволод Ревич, «Не быль, но и не выдумка», 1971
  •  

… ныне мы замечаем в первую очередь не иронию, пародию и самопародию повести, а изображённые в ней картины гибнущего человечества. <…> Сенковский, как беспощадный патологоанатом, не боится приблизить к нам мёртвое тело Земли…[7]

  Юрий Медведев, «На границе грядущего с беспредельным…»

Комментарии

править
  1. Эпиграф, придуманный Сенковским[1]. Кювье не был бароном.
  2. В парижском бассейне в неогеновом периоде[1].
  3. Горный мастер (нем.)[1].
  4. Начиная, по крайней мере, с издания 1858 г. инициалы К. И. вместо верных К. Н.
  5. Не упоминает[2]
  6. Очевидно, развитие гипотезы И. Канта.
  7. Николай Надеждин[5] и Виссарион Белинский[6] включили это в примеры дурновкусия Сенковского.
  8. Комментарий Ю. Медведева: «Весьма современно и поучительно именно теперь, когда человечество начало осознавать возможность самоуничтожения…»[7].
  9. Отрывок отсылает к знаменитой «грамматикологической войне», которую вёл Сенковский под знаменем очищения русского языка от архаических выражений. Главным его противником был известный «грамматист» Н. И. Греч[1].
  10. Здесь: коллегу[8]
  11. Последнее замечание указывало на ту «высокую поэзию», которую в «Поэтическом путешествии по белу-свету» почувствовал Брамбеус в одесском карантине[9].

Примечания

править
  1. 1 2 3 4 В. Гуминский. Примечания к тексту // Взгляд сквозь столетия. — М.: Молодая гвардия, 1977. — С. 128-214.
  2. Юрий Медведев. Примечания (справочник) // Русская фантастическая проза XIX — начала XX века / Сост. Ю. Медведев. — М.: Правда, 1986. — С. 695. — Серия: Библиотека фантастики в 24-х томах, 30 книгах.
  3. Прибавление Шпурцманна.
  4. Тоже пояснение Шпурцманна.
  5. Здравый смысл и Барон Брамбеус, статья III // Телескоп. — 1834. — № 21. — С. 331.
  6. Литературный разговор, подслушанный в книжной лавке // Отечественные записки. — 1842. — № 9. — Отд. VIII. — С. 40.
  7. 1 2 Русская фантастическая проза XIX — начала XX века. — С. 683-4.
  8. В. А. Кошелев, А. Е. Новиков. Примечания // О. И. Сенковский. Сочинения барона Брамбеуса. — М.: Советская Россия, 1989. — С. 480.
  9. 1 2 3 4 А. В. Кошелев. «Какой-то Брамбеус…» // Будущее как сюжет. Статьи и материалы. — Тверь: Изд-во Марины Батасовой, 2014. — С. 92-94.
  10. О. Новые книги // Северная пчела. — 1833. — № 248 (1 ноября). — С. 989-990.
  11. «Повесть о преужасной жизни великого Гаргантюа», глава IX.
  12. Н. П-щ-в // Московский наблюдатель. — 1835. — Ч. II. — Июнь, кн. 1. — С. 449 (?).
  13. 1 2 Каверин В. А. Барон Брамбеус. — 2-е изд. — М.: Наука, 1966. — Гл. III, 3.