Тридцать лет в Париже

«Тридцать лет в Париже. Через мою жизнь и мои книги» (фр. Trente ans de Paris. À travers ma vie et mes livres) — сборник мемуарных очерков Альфонса Доде, опубликованный в 1888 году. Некоторые выходили ранее в периодической печати, другие были написаны для этого издания. В пяти из них автор повествуют об истории написания своих книг. Продолжение, «Воспоминания литератора», вышли в том же году.

Цитаты

	В ту пору я ещё не болел ревматизмом и работал половину года в своей лодке. Я выбрал для этого прелестный уголок в десяти милях от Парижа, если двигаться вверх по течению Сены, Сены провинциальной, луговой, девственной, заросшей камышом, ирисами и кувшинками, несущей перепутанные травы и корни, на которых плывут уставшие летать трясогузки. По берегам — поля и виноградники. То тут, то там зелёные островки: остров Каменщиков, Воробьиный остров, совсем маленький, словно охапка колючек и взъерошенных ветвей, — это и была моя излюбленная стоянка. Я пробирался на ялике среди камышей, и, когда затихало их мягкое шуршание и они стеной смыкались позади меня, прозрачная круглая заводь в тени старой ивы служила мне рабочим кабинетом, а скрещённые вёсла — письменным столом. Мне нравился запах реки, жужжание насекомых в зарослях, шелест листьев, трепетавших на ветру, нравилась таинственная нескончаемая возня, которая поднимается в природе вокруг безмолвного человека. Как много существ успокаивает, радует это безмолвие! Островок был гуще населён, чем Париж. Я слышал шорохи в траве, птичий гомон, хлопанье мокрых крыльев. Моё присутствие никого не стесняло — меня принимали за ствол старой ивы. Чёрные стрекозы, сверкнув на солнце, пролетали у меня под носом, голавли обдавали меня мириадами брызг, даже ласточки пили воду около моего весла.
	A cette époque, je n'avais pas encore de rhumatismes, et, six mois de rannée,je travaillais dans mon bateau. C'était à dix lieues eh amont de Paris, sur un joli coin de Seine, une Seine de province, champêtre et neuve, envahie de roseaux, d'iris, de nénufars, cbarriant de ces paquets d'herbages, de racines où les bergeronnettes fatiguées de voler s'abandonnent au fil de l'eau. Sur les pentes de chaque rive, des blés, des carrés de vigne ; çà et là quelques îles vertes, l'ile des Paveurs, l'ile des Moineaux, toute petite, vrai bouquet de ronces et de branches folles, dont j'avais fait mon escale de prédilection. Je poussais ma yole entre les roseaux, et lorsque avait cessé le bruissement soyeux des longues cannes, mon mur bien referme sur moi. un petit port aux eaux claires, arrondi dans l'ombre d'un vieux saule, me servait de cabinet de travail, avec deux avirons en croix pour pupitre. J'aimais cette odeur de riviére, ce frôlement des insectes dans les roseaux, le murmure des longues feuilles qui frissonnent, toute cette agitation mystérieuse, infinie, que le silence de l'homme éveille dans la nature. Ce qu'il fait d'heureux, ce silence! ce qu'il rassure d'êtres! Mon île était plus peuplée que Paris. J'entendais des furetages sous l'herbe, des poursuites d'oiseaux, des ébrouements de plumes mouillées. On ne se gênait pas avec moi, on me prenait pour un vieux saule. Les demoiselles noires me filaient sous le nez, les chevesnes m'éclaboussaient de leurs bonds lumineux; jusque sous l'aviron des hirondelles venaient boire.
	— «Воробьиный остров: встреча на Сене» (L'ile des Moineaux. — Rencontre sur la Seine)

	Он привёз телеграмму из Парижа, которая следовала за мной из дуара в дуар от самого Милианаха. В ней было всего несколько слов: «Вчера состоялась премьера, большой успех. Руссейль и Тиссеран великолепны». Я прочёл, я перечёл двадцать раз, сто раз эту благословенную телеграмму, как перечитывают любовное письмо. Подумать только: моя первая пьеса!.. Видя, что руки у меня дрожат от волнения, а глаза лучатся радостью, арабы улыбались мне и что-то говорили между собой. Самый учёный из них собрал все свои познания и спросил: — Франция… вести… семья? Да нет же, не из дому получил я вести и не из-за этого так восхитительно трепетало моё сердце. Но я не мог молчать, мне необходимо было поведать кому-нибудь о своей радости и с помощью четырёх арабских слов, которые я знал, и двадцати французских слов, которые, по моему представлению, знали ага племени атафов, Сид-Омар, Си-Слиман и Буален-бен-Шерифа, я попробовал объяснить им, что такое театр и парижская премьера. Задача трудная, можете мне поверить! Я подыскивал сравнения, размахивал руками и, потрясая голубым листком телеграммы, говорил: «Карагез! Карагез!» — словно моя трогательная пьеса, призванная умилять сердца и исторгать добродетельные слёзы, имела что-нибудь общее с ужасающими ателланами и чудовищным турецким полишинелем, словно можно было, не богохульствуя, сравнить классический «Одеон» с тайными притонами в верхней части мавританского города, куда вопреки запрещению полиции отправлялись каждый вечер добрые мусульмане, чтобы насладиться сластолюбивыми похождениями своего излюбленного героя!
	C'était une dépêche venue de Paris, et qui me suivait ainsi à la piste de douar en douar, depuis Milianah. Elle contenait ces simples mots : — c Piéce jouée hier, grand succés, Rousseil et Tisserant magnifiques. » Je la lus et la relus, cette bienheureuse dépêche, vinfit fois, cent fois, comme on fait d'une lettre d'amour. Songez! ma premiére piéce… Voyant mes mains trembler d'émotion, et le bonheur luire dans mes yeux, les agas me souriaient et se parlaient entre eux en arabe. Le plus savant fit même appel à toute sa science pour me dire : «France… nouvelles… familier…» Eh! non, ce n'étaient pas des nouvelles de ma famille qui me faisaient battre ainsi le cœur délicieusement. Et ne pouvant m'habituer à cette idée de n'avoir personne à qui faire part de ma joie, je me mis en tête d'expliquer, avec les quatre mots d'arabe que je savais et les vingt mots de français que je les supposais savoir, ce qu'est un théâtre, et l'importance d'une premiére représentation parisienne, à l'aga des Ataf, à Sid'Omar, à Si-Sliman, à Boualem Ben-Cherifa. Travail ardu, comme bien l'on pense! Je cherchais des comparaisons, je multipliais les gestes, je brandissais la pelure bleue de la dépéche en disant : Karagueuz! Karagueuz! comme si mon attendrissant petit acte, fait pour toucher les cœurs et tirer les larmes vertueuses, avait eu quelque rapport avec les effroyables atellanes où se complaît le monstrueux polichinelle turc; comme si on pouvait sans blasphéme comparer le classique Odéon aux repaires clandestins de la haute ville maure, dans lesquels, chaque soir, malgré les défenses de la police, les bons musulmans vont se délecter au spectacle des lubriques prouesses de leur héros favori !
	— «Первая пьеса» (Première pièce)

Первый фрак

Premier habit

Как я поднялся по лестнице, как вошёл, как назвался, — не знаю. Слуга доложил обо мне, но моё имя, к тому же невнятно объявленное, не произвело на общество ни малейшего впечатления. Помню только, что женский голос сказал: «Тем лучше, — ещё один партнёр!» Очевидно, танцоров не хватало. Какое вступление в свет для лирического поэта! Огорченный, униженный, я смешался с толпой гостей. Как описать мою растерянность?.. Минуту спустя — новая неприятность: мои длинные волосы, робкий, сумрачный взгляд вызывали любопытство. Вокруг меня шептались: «Кто это?.. Посмотрите…» — и слышался смех. Наконец один из гостей сказал: — Да это валахский князь! — Валахский князь?.. Ах, вот оно что!.. Надо думать, что в этот вечер ждали валахского князя. Пришпилив мне этот ярлык, общество оставило меня в покое. Вы не поверите, как тяготил меня весь вечер этот узурпированный титул. Сперва партнёр для танцев, затем валахский князь. Неужели люди не видели моей лиры?

Comment je montai le perron, comment j'entrai, comment je me présentai, je l'ignore. Un domestique annonça mon nom, mais ce nom, bredouilléd'ailleurs, ne produisitaucun effet sur l'assemblée. Je me rappelle seulement une voix de femme qui disait : « Tant mieux, un danseur! » Il paraît qu'on en manquait. Quelle entrée pour un lyrique ! Terrifié, humilié, je me dissimulai dans la foule. Dire mon effarement!… Au bout d'un instant, autre aventure : mes longs cheveux, mon œil boudeur et sombre provoquaient la curiosité publique. J'entendais chuchoter autour de moi : « — Qui est-ce?… regardez donc… » et l'on riait. Enfin quelqu'un dit: — C'est le prince valaque ! — Le prince valaque ?… ah! oui, très bien… II faut croire que, ce soir-là, on attendait un prince valaque. J'étais classé, on me laissa tranquille. Mais c'est éfral, vous ne sauriez croire combien, pendant toute la soirée, ma couronne usurpée me pesa. D'abord danseur, puis prince valaque. Ces g-ens-làne voyaient donc pas ma lyre?

	Великие страсти нашли успокоение, окунувшись в литературную ванну. — ранее поясняет, что это о написании литературы по мотивам реальных событий
	Grandes passions en train de s'apaiser dans un bain de littérature.

	Представьте себе гостиную, где все говорят разом, и в этом шуме звенит, словно колокольчик, искристый смех Огюстины, маленькой, толстенькой, весёлой, с красивыми, близорукими глазами навыкате, удивлёнными и блестящими.
	Imaginez tout le monde parlant à la fois, et, sur le brouhaha, comme une broderie, le rire étincelant d'Augustine, petite, grasse, d'autant plus joyeuse, avec des yeu.x à fleur de tête, de jolis yeux myopes, étonnés et brillants.

	Я танцевал довольно плохо для валахского князя. По окончании кадрили я глупо застыл на месте, скованный своею близорукостью; вооружиться моноклем мне не хватало смелости, носить очки я считал недостойным поэта, а без очков боялся расшибить себе колено о мебель или ткнуться носом в чей-нибудь корсаж.
	Je dansai même assez mai, pour un prince valaque. Le quadrille fini, je m'immobilisai, sottement bridé par ma myopie, trop peu hardi pour arborer le lorgnon, trop poéte pour porter lunettes, et craignant toujours au moindre mouvemeint de me luxer le genou à l'angle d'un meuble ou de planter mon nez dans l'entre-deux d'un corsage.

	В Париже не редки зимой фраки без пальто, обладатели которых насыщаются капустным супом за три cy. Впрочем, суп оказался превосходным, душистым, как огород, дымящимся, как кратер.
	Ils ne sont pas rares à Paris, passé minuit, les habits noirs sans pardessus l'hiver, et qui ont faim de trois sous de soupe aux choux ! Soupe auxchouxexquise d'ailleurs ; odorante comme un jardin et fumante comme un cratére.

Перевод

О. В. Моисеенко, 1965

Отдельные статьи

• Анри Монье
• Анри Рошфор
• Вильмесан
• Конец шута и богемы Мюрже
• Литературные салоны
• Тамбуринщик
• Тургенев