Тамбуринщик (Доде)

«Тамбуринщик» (фр. Mon Tambourinaire) — мемуарный очерк Альфонса Доде, вошедший в авторский сборник «Тридцать лет в Париже» 1888 года. В нём приводится история тамбуринщика, послужившего прототипом Вальмажура для романа «Нума Руместан».

Цитаты

	Таково воображение провансальца — оно загорается мгновенно, словно трут, даже в семь часов утра…
	L'imagination provençale est ainsi faite; elle est d'amadou, s'enflamme vite, mème à sept heures du matin…

	Целую неделю я разжигал директора. Под конец он мне сказал: — А что, если вставить в пьесу номер с вашим музыкантом? Нам не хватает гвоздя, за который мог бы зацепиться успех. — вероятно, отсюда фразеологизм «гвоздь программы» (clou du spectacle)
	Huit jours durant je le chauffai. A la fin il me dit : — Si nous mettions votre tambourinaire dans la piéce? Il manque un clou, ça pourrait peut-être semr à accrocher le succés.

Опьянённый моим восторгом, моими похвалами, превознесённый, потерявший голову, погибший, он уже смотрел на себя как на великого человека и верил — увы! разве я не говорил ему об этом? — что Париж готовит ему триумф за триумфом! Попробуйте остановить тамбурин, который, несмотря на камни и колючки, с грохотом катится по наклонной плоскости иллюзии! Я и не пытался — это было бы безумием, напрасной тратой времени.

Grisé par mon enthousiasme, mes éloges, envolé, détraqué, perdu, le tambourinaire provençal se prenait sérieusement pour un grrand homme, et comptait — ne le lui avais-je pas dit, hélas! — que Paris lui réservait des triomphes? Allez donc arrêter un tambourin roulant ainsi à prand fracas, à travers les rochers et les fourrés d'épines, sur la pente de l'illusion! Je n'essayai point, c'eût été folie et peine perdue.

У меня невольно вырывается возглас изумления. Посреди огромной сцены, где могут свободно разместиться шестьсот статистов, стоит в полном одиночестве Бюиссон, в своём узком фраке и перчатках похожий на кузнечика с жёлтыми лапками, точно сошедшего с забавных картинок Гранвиля, где насекомые усердно играют на фантастических инструментах. Я видел в бинокль, что он размахивает своими длинными руками, от чего трепетали его крылышки, то бишь фалды его фрака. Ну, конечно, несчастный играл, стучал, не покладая рук, дул что было мочи, но в зал не долетало ни одной явственной ноты. Музыкант находился слишком далеко — сцена поглощала все звуки. Представьте себе сверчка, живущего в булочной, за печкой, который стал бы распевать серенады посреди Марсова поля!

Moi, je pousse un cri de stupeur. Au milieu de l'immense scéne, faite pour que six cents fiprurants puissent y manœuvrer à l'aise. Buisson, avec son tambourin, un habit étriqué et des gants qui le faisaient ressembler à ces insectes à pattes jaunes que Granville, dans ses fantaisies, dessine s'acharnant sur de fantastiques instruments. Buisson tout seul se présentait. Je le voyais, à la gorgnette, agiter ses longs bras, faire voltiger ses élytres; il jouait, évidemment, le malheureux, tapait à tour de bras, soufflait de toutes ses forces; mais, dans la salle, aucun bruit perceptible n'arrivait. C'était trop loin, tout était mang-é par la scéne. Tel un grillon de boulanger chanterait sa sérénade au beau milieu du Champ de Mars !

— Соловей поёт всюду, его песни понятны во всех странах, они всем родные. А ты всего лишь бедный кузнечик — резкий, монотонный голос кузнечика подходит к блеклой зелени олив, к соснам, роняющим золотые смоляные слёзы, к яркой синеве неба, к жаркому солнцу, к каменистым холмам Прованса, но этот же кузнечик смешон и жалок на ветру, под серым небом, под дождем, от которого намокают его длинные крылышки. Возвращайся скорее на родину, захвати с собой тамбурин, услаждай слух красивых девушек, играй им фарандолу — пусть они пляшут, веди за собой триумфальное шествие победителей на бое быков. Там ты — поэт, художник, здесь ты — непонятый шут.

— Le rossignol, lui, chante partout, ses chansons sont de tous les pays, et dans tous les pays ses chansons se font comprendre. Toi, tu n'es qu'une pauvre cigale, — dont le refrain monotone et sec va bien aux páles oliviers, aux pins pleurant la résine en larmes d'or, au vif azur, au grand soleil, aux coteaux pierreux de Provence, — mais une cigale ridicule, lamentable, sous ce ciel gris, dans le vent et la pluie, avec ses longues ailes mouillées. Retourne donc là-bas, rapporte là-bas ton tambourin, joue des aubades, des sérénades, fais danser les belles filles en farandoles, conduis en marche triomphale les vainqueurs aux jeux de taureaux : là-bas, tu es un poéte, un artiste; ici, tu serais un saltimbanque incompris.

	«Туту» и «Пампам» не могли пленить огрубевший слух зрителей, привыкший к купоросно-едкому репертуару кафешантана, как дубленая глотка пьяницы привыкает к спирту.
	Les tutu, les panpan ne pouvaient séduire ces oreilles blasées, comme un gosier l'est par l'alcool, et brûlées au vitriol du répertoire de l'endroit.

Перевод

О. В. Моисеенко, 1965