Стихотворения Владимира Бенедиктова (Белинский)

«Стихотворения Владимира Бенедиктова» — рецензия Виссариона Белинского 1835 года на этот сборник.

Цитаты

Ум очень самолюбив и упрямо доверчив к себе; он создал систему и лучше решится уничтожить здравый смысл, нежели отказаться от неё <…>. В деле изящного суждение тогда только может быть правильно, когда ум и чувство находятся в совершенной гармонии. <…> В противном случае, изучите все языки земного шара, <…> изучите все литературы, <…> — вы всё будете метить невпопад, говорить некстати, пропускать мимо глаз слонов и приходить в восторг от букашек. Разве тяжёлая «Россияда» не подходила под эстетические законы доброго старого времени; разве скучный и водяный «Димитрий Самозванец» г. Булгарина не отличается общею манерою и замашками исторического романа? Разве в своё время трудно было доказать художественное достоинство того и другого произведения эстетическими правилами двух эпох времени, т. е. семидесятых годов прошлого и двадцатых текущего столетия? О, нет ничего легче! Но вот что очень было трудно: спасти их от чахоточной смерти.

У нас ещё и теперь тайна искусства есть истинная тайна, в буквальном смысле этого слова, для многих людей, посвящающих себя этому искусству <…>. Цветистая фраза, новая манера — и вот уже готов поэтический венок из калуфера и мяты, нынче зеленеющий, а завтра желтеющий. Цветистая фраза принимается за мысль, за чувство, новая манера и стихотворные гримасы — за оригинальность и самобытность. <…> добрые и безнаветные критики, которые, в сердечной простоте своей, не шутя принимают русский горох за эллинские цветы, северный чертополох и крапиву за райские крины: они-то истинно и вредны. Души добрые и честные, приобретя когда-то и как-то какое-нибудь влияние на общественное мнение, они добродушно обманывают самих себя и невинно вводят и других в обман. <…> Если превознесённый поэт есть человек с душою и сердцем, то неужели не грустно думать, что он должен идти не по своей дороге, сделаться записным фразёром и после мгновенного успеха, эфемерной славы видеть себя заживо похороненным, видеть себя жертвою литературного бесславия? Если это человек пустой, ничтожный, то неужели не досадно видеть глупое чванство литературного павлина, видеть незаслуженный успех и, так как нет глупца, который не нашёл бы глупее себя, видеть нелепое удивление добрых людей, которые, может быть, не лишены некоторого вкуса, но которые не смеют иметь своего суждения?

… стихотворения г. Бенедиктова возбудили в моей душе множество элегий, до которых я большой охотник, но обстоятельства, сопровождавшие её появление, и безотчётные крики, встретившие её, только одни заставили меня взяться за перо. Правда, стихотворения г. Бенедиктова не принадлежат к числу этих дюжинных и бездарных произведений, которыми теперь особенно наводняется наша литература; напротив, в этой печальной пустоте они обращают на себя невольное внимание и, с первого взгляда, легко могут показаться чем-то совершенно выходящим из круга обыкновенных явлений. Но это-то самое и заставляет рецензента, отложив в сторону пошлые оговорки и околичности, прямо и резко высказать о них своё мнение. <…> стихотворения г. Бенедиктова обращают на себя невольное внимание; прибавлю, что это происходит не столько от их независимого достоинства, сколько от различных отношений. В самом деле, много ли надо таланта, чтобы обратить на себя внимание стихами в наше прозаическое время? Кромето го, стихотворения г. Бенедиктова обнаруживают в нём человека со вкусом, человека, который умеет всему придать колорит поэзии; иногда обнаруживают превосходного версификатора, удачного описателя; но вместе с тем, в них видна эта детскость силы, эта беспрестанная невыдержанность мысли, стиха, самого языка, которые обнаруживают отсутствие чувства, фантазии, а следовательно и поэзии.

Как в романе или драме невыдержанность характеров, неестественность положений, неправдоподобность событий обличают работу, а не творчество, так в лиризме неправильный язык, яркая фигура, цветистая фраза, неточность выражения, изысканность слога обличают ту же самую работу. Простота языка не может служить исключительным и необманчивым признаком поэзии; но изысканность выражения всегда может служить верным признаком отсутствия поэзии. Стих, переложенный в прозу и обращающийся от этой операции в натяжку, так же как и тёмные, затейливые мысли, разложенные на чистые понятия и теряющие от этого всякий смысл, обличает одну риторическую шумиху, набор общих мест. <…> Столько фраз на каких-нибудь ста шести страницах <…>!.. В [трёх] частях мелких стихотворений Пушкина, хороших и дурных, в трёх частях поэм заключается около двух тысяч страниц: найдите же мне хоть пять таких выражений, и я позволю печатно назвать себя клеветником, ругателем, человеком, ничего не смыслящим в деле искусства! Но я дурно и, может быть, недобросовестно поступил, указав на Пушкина: прошу извинения у великого поэта и у публики. Возьмите Жуковского, возьмите даже Козлова, Языкова, Туманского, Баратынского — найдите у всех них хоть половинное число таких вычур — и я сознаюсь побеждённым.

Талант может зреть не от навыка, не от выучки, но от опыта жизни; а лета и опыт жизни могут возвысить взгляд поэта на жизнь и природу, могут сосредоточить его энергию и пламень чувства, но не усилить их, могут придать глубину его мысли, но не сделать её живее и тревожнее. А когда, как не в первой молодости художника, чувство его бывает живее и пламеннее, фантазия игривее и радужнее? <…> Г-н Бенедиктов воспевает всё, что воспевают молодые люди; <…> где же он хочет выразить мысль, то или бывает слишком темен, или становится холодным ритором. Вот пример: Утёс <…>. Во-первых, тут не выдержана метафора: сперва утёс является покрытым только мхом, а потом уже косматым, т. е. покрытым кустарником и даже деревьями; во-вторых, это не поэтическое воссоздание природы, а набор громких фраз; это не солнце, которое освещает и вместе согревает, а воздушный метеор, забавляющий человека своим ложным блеском, но не согревающий его. Очень понятно, что автор хотел выразить здесь идею величия в могуществе, но здесь идея не сливается с формою; её не чувствуешь, но только догадываешься о ней. Мицкевич, один из величайших мировых поэтов, хорошо понимал это великолепие и гиперболизм описаний и потому в своих «Крымских сонетах» очень благоразумно прикидывался правоверным мусульманином; в самом деле, это гиперболическое выражение удивления к Чатырдаху кажется очень естественным в устах поклонника Мугаммеда, сына Востока. Вообще, громкие, великолепные фразы ещё не поэзия. <…> Вот, например, найдите мне стихотворение, в котором бы твёрдость и упругость языка, великолепие и картинность выражений были доведены до большего совершенства, как в следующем стихотворении: Видал ли очи львицьг гладной <…>. И между тем, спрашиваю вас, неужели это поэзия, а не стихотворная игрушка; неужели эти выражения вылились в вдохновенную минуту из души взволнованной, потрясённой, а не прибраны и не придуманы, в напряжённом и неестественном состоянии духа; неужели это бессознательное излияние чувства, а не набор фраз, написанных на тему, заданную умом?.. И вглядитесь пристальнее в этот фальшивый блеск поэзии: что вы найдёте в нём? Одно уменье, навык, литературную опытность и вкус. Посмотрите, как искусно г. стихотворец умел придать ложный колорит поэзии самым прозаическим выражениям, с семнадцатого стиха до двадцать пятого. Было время, когда подобные натяжки принимались за поэзию; но теперь — извините! Обращаюсь к мысли. Я решительно нигде не нахожу её у г. Бенедиктова. — Степан Шевырёв поместил в «Московском наблюдателе» (ч. III, август, кн. 1, с. 439-459) большую статью, в которой говорил, что первым русским «поэтом мысли» был Бенедиктов, в подтверждение чего полностью привёл нашумевшие стихотворения «Цветок» и «Утёс». Почти до конца рецензии Белинский полемизирует с этим, высказавшись также в статье «О критике и литературных мнениях «Московского наблюдателя» марта 1836.

… «Цыганы», где выражена идея, что, пока человек не убьёт своего эгоизма, своих личных страстей, до тех пор он не найдёт для себя на земле истинной свободы ни посреди цивилизации, ни в таборах кочующих детей вольности.

Укажите мне хоть на одно стихотворение г. Бенедиктова, <…> в котором бы мысль томила душу, теснила грудь; в котором был бы хотя один сильный, энергический стих, невольно западающий в память и никогда не оставляющий её! <…> описание — вот основной элемент стихотворений г. Бенедиктова; вот где старается он особенно выказать свой талант, и, в отношении ко внешней отделке, к прелести стиха, ему это часто удаётся. Но это всё прекрасные формы, которым недостаёт души. В старину (которая, впрочем, очень недавно кончилась) все питали теплую веру в описательную поэзию, а староверы, всегда верные старопечатным книгам и стародавним преданиям, и теперь ещё признают существование описательной поэзии. Об этом спорить нечего — вопрос давно решённый! Описательной поэзии нет и быть не может как отдельного вида, в котором бы проявлялось изящное; но описательная поэзия может быть везде в частях и подробностях. <…> Я, право, не вижу почти никакого достоинства в описательных картинах г. Бенедиктова, потому что вижу в них одно усилие воображения, а не внутреннюю полноту жизни, всё оживляющей собою.

В стихотворениях г. Бенедиктова всё не досказано, всё не полно, всё поверхностно, и это не потому, чтобы его талант ещё не созрел, но потому, что он, очень хорошо понимая и чувствуя поэзию воспеваемых им предметов, не имеет этой силы фантазии, посредством которой всякое чувство высказывается полно и верно. У него нельзя отнять таланта стихотворческого, но он не поэт. Читая его стихотворения, очень ясно видишь, как они деланы. Если г. Бенедиктов будет продолжать свои занятия по стихотворной части, то он со временем выпишется, овладеет поэзиею выражения, выработает свой стих, не будет делать этих детских промахов, <…> словом, будет писать так же хорошо, как г. Трилунный, г. Шевырёв, г. М. Дмитриев, но едва ли когда-нибудь будет он поэтом. Первые стихи поэта похожи на первую любовь: они живы, пламенны, естественны, чужды изысканности, вычурности, натяжек; но таковы ли первые стихи г. Бенедиктова? <…> как ни неестественно обмануться стихами г. Бенедиктова, но изданная им книжка, в наше прозаическое время, многими может быть принята за поэзию. Словом, если г. Бенедиктов не оставит своих стихотворных занятий, он скоро приобретёт себе большой авторитет; его стихи будут приниматься с радостию во всех журналах, во многих будут расхваливаться, по крайней мере, года два: а что будет после?.. То же, что стало теперь с стихотворцами, которых так много было в прошлом десятилетии и из которых многие обладали талантом повыше г. Бенедиктова… Увы! что делать! Река времени всё уносит, всё истребляет, и немного, очень немного всплывает на её сокрушительных волнах!..

О статье

Стихотворения Бенедиктова <…> привели в восхищение всё общество, всех литераторов, критиков — всю молодёжь. <…> Вот, в одно утро, зашёл ко мне студент-товарищ и с негодованием сообщил мне, что <…> появился № «Телескопа» с статьёй Белинского, в которой этот «критикан» осмеливался заносить руку на наш общий идол, на Бенедиктова. Я немедленно <…> прочёл всю статью от доски до доски — и, разумеется, также воспылал негодованием. Но — странное дело! — и во время чтения и после, к собственному моему изумлению и даже досаде, что-то во мне невольно соглашалось с «критиканом», находило его доводы убедительными… неотразимыми. Я стыдился этого, уже точно неожиданного впечатления, я старался заглушить в себе этот внутренний голос; в кругу приятелей я с большей ещё резкостью отзывался о самом Белинском и об его статье… но в глубине души что-то продолжало шептать мне, что он был прав… Кому же не известно теперь, что мнения, высказанные тогда Белинским, мнения, казавшиеся дерзкой новизною — стали всеми принятым, общим местом <…>. Под этот приговор подписалось потомство, как и под многие другие, произнесённые тем же судьёй.

— Иван Тургенев, «Воспоминания о Белинском», 1868