Сахарное воскресенье

«Сахарное воскресенье» — постмодернистский рассказ Владимира Сорокина о Кровавом воскресеньи 1905 года, вошедший в авторский сборник «Пир» 2000 года.

Цитаты

Твои Внутренне Экранированные Слова распространяются в окружающем пространстве со сверхсветовой скоростью и Влияют на Людей. Когда я ехал в метро 7 февраля в 15.40, я гасил свое Сердечное Загнивание, но люди всё равно ощущали Запах Гниющего Сердца. Очень Важна скорость Распространения.

МОЙ СОН 11 ФЕВРАЛЯ 2000 ГОДА: Я иду у нас в Загорянке по березовой роще. Зима. <…> А там внизу Вова Пончик и ещё два каких-то соседа <…> пилят лёд. Они аккуратно пропиливают во льду на озере круглую дыру <…>. Диаметр этой дыры приблизительно 40–45 сантиметров. Я стою наверху и смотрю. Они заканчивают работу и осторожно вынимают выпиленный Круг Льда. Лёд толстый. Приблизительно 30 сантиметров. Они вынимают эту Ледяную Крышку и сразу выходит Яркое Зимнее Солнце. И всё Очень Ярко освещает. <…> И смотрю в эту Дыру во льду. А там Говно. Это даже не Канализация, а именно только одно Говно. Всё озеро подо льдом наполнено чистым Говном. Оно загустевшее, но не замерзшее. Из дыры идёт слабый пар, как от чая. И эти трое мне снизу кричат: Ныряй! Я сразу начинаю раздеваться. <…> И Очень Сильно вдыхаю в себя воздух. Потом размахиваюсь руками, отталкиваюсь ногами от обрыва и лечу вниз. Вниз головой. И в воздухе Сильно напрягаю Все мышцы тела. Чтобы оно было Максимально Вертикальным. И ныряю точно в эту Дыру. Так точно, что вхожу как Тёплая Пробка. И Только Слегка касаюсь краев Проруби со звуком Пробки. И сразу вхожу в Говно. С ногами. И сразу же в нём застреваю, потому что оно Гораздо плотнее воды. А человек привык всегда нырять Только в воду. Но мне надо Обязательно достать дна озера. Это Очень важно. <…> И я, задержав дыхание, начинаю Сильно разгребать говно. Оно холодное, густое. Но чем глубже, тем Жиже и Теплее. Я это Сразу понимаю. Но не так просто плыть в говне. И я Учусь плавать Специально. Я сразу Понимаю, Как надо плыть в говне. В воде люди плавают как Рыбы. Но эта техника Совсем не подходит для говна, потому что рыба не сможет Плыть в говне. А Червь сможет! И я сразу делаю всем телом движения Червя. И сразу становится легче. <…> И достигаю Дна. <…> И я ищу на дне Важную Вещь, <…> нахожу продолговатый предмет. И сразу Изо Всех Сил отталкиваюсь от дна ногами, всеми пальцами ног! И спешу наверх. Но это Очень Непросто! Я всплываю, всплываю, всплываю. <…> пергамент остался у меня. Я развернул его, а он оказался Очень Тонким. Это была не Восковая бумага, а бумага из Очень Тонкого Сахара. Сквозь неё можно было всё видеть в Очень приятном свете. Это Очень мягкий свет. А на поверхности её было написано мелкими сахарными буквами: 9 ЯНВАРЯ <…> Абрикосовая спальня императрицы. Кумыс северного неба над киселём Финского залива. Распутин сырокопчёно отталкивается от молочного подоконника. Кровяная рубаха его с бордовыми следами мадеры оглушает запахом кислого ржаного теста. Сальные пальцы со жженым сахаром ногтей рвут масляную мотню: — Гляди, мамо, как я любить сладкое сподобился! Александра Фёдоровна арахисово отступает в приторный угол спальни. На взбитых сливках перины возвышается холмик сахарного песка. Сырокопчёный член Распутина раздвигает ванильный воздух спальни, вонзается в сахар. — И на какую бабу слабодушно променяю, Господи Иисусе Христе Сыне Божий! Сырные головки его ягодиц покачиваются над кроватью, перцовое кряхтение тонет в кремовом вздохе перины. Александра Фёдоровна патоково отводит кофейные глаза: <…> — Отпусти, благодетельный. — Гляди, басурманка! Кровать леденцово поскрипывает. Распутин буженинно ревёт.

Борис и Оленька идут по карамельной мостовой Невского проспекта. Мятные руки Оленьки спрятаны в парномолочном нутре муфты. Борис паштетно обнимает её за миндальную талию, быстро целует в застывший каймак щеки. — Ах, оставьте, Борис. — Она опускает паюсно-икорные глаза. — Вы же дали слово. — Я люблю вас, Оленька, — ежевично шепчет Борис. <…> — Пойдёмте сегодня ко дворцу? — землянично спрашивает Оленька. — С вами, Оленька, хоть на край света. — Борис чесночно сжимает ореховый крендель её руки.

Прогорклый воздух фабричной заставы, прокисшие щи подворотен, перловая отрыжка улицы. Бастурма фигуры отца Гапона над гречневой кашей рабочей толпы. Теребя пережаренную куриную кожицу рясы, он обводит толпу тефтельными глазами. — Надобно идти, братья! <…> Рабочие морковноварено шевелятся. <…> Шкварки шапок взлетают над кашей толпы: — Верно, отец! <…> Поджаристый голос Гапона вилочно впивается в рассольный пар воздуха: — Назад дороги нет, братья! Только вперёд! Решено! Он преснохлебно крестится и грязнокастрюльно кланяется толпе. Рабочие брюквенно переминаются. — Заголимся, братья, дабы понял царь наш, на чьих спинах Русь-матушка держится! — блюдечно взвизгивает Гапон, горохо-стручково извивается, обнажает ржаную опару спины с маковой россыпью прыщей. Дрожжевое шевеление проходит по толпе. Рабочие капустно расстегиваются, заголяются, наклоняются. Гречневая каша толпы тонет в топленом молоке спин.

Стерляжье заливное Зимнего дворца. Лососевый галантин приёмной залы государя. Белорыбица стен, белуга потолка. Чайно-кексовый перезвон часов. Желатин-фарфоровый голос императорского адъютанта. <…> Царь горчично щурится в рюмочное окно <…>: — Проси. Перцово треща паркетом, входит Столыпин, бифштексно валится на колени. <…> — Встаньте, Пётр Аркадьевич, — фаршированно выдавливает Николай после омлетной паузы. Ветчинно кряхтя, Столыпин приподымается. — Как вы, второй человек в государстве Российском, смеете просить меня о таком? — Царь чесночно встаёт и подливочно движется по зале. <…> Столыпин шашлычно-карски смолкает. Царь слоёно смотрит в окно, копчёно привстаёт на носках, вялено покачивается.

Кофейность классной комнаты цесаревича. Окрошка перевёрнутой, изрубленной шашкой мебели. Салатность учебников, книг и тетрадей в опрокинутом столе. Пломбирность вымазанного мелом глобуса. Пиццерийность залитого чернилами ковра. Цесаревич Алексей в форме Егерского полка куринно-рулетно едет на сдобной спине своего учителя генерала Воейкова. Учителя Жильяр и Петров картофельно стреляют в них из игрушечных ружей, каплунно спрятавшись за дядькой-матросом Деревенько. Учитель Гиббс яично изображает разрыв шрапнели. <…> — За провозвестие, за кулачные бои, за Шота и Варравку, за мамин куколь — пли! — Цесаревич шпикачно вонзает шпоры в бурдючные бока генерала Воейкова. Генерал творожно кряхтит. Жильяр и Петров картофельно стреляют. Деревенько брюквенно крестится и водочно поет: — На карау-у-у-л! Гиббс пудингово изображает попадание пули в тело. <…> Жильяр и Петров леденцово грызут зубами бечевку проволочных заграждений. Цесаревич абрау-дюрсовисто стреляет в Жильяра из пугача. <…> Жильяр колбасо-кишечно повисает на бечёвке. <…> Петров сально подставляет морковную шею. Цесаревич кровяно колбасит её. — Кукареку! — шпинатно шкворчит Деревенько. Гиббс люля-кебабово подрывается на творожнике мины.

— Ты всё ещё сердишься? — ананасово рулетит Шаляпин. — Брось, брат! Ну, нет нынче у подлеца Ачуева «Vin de Vial», так что ж — в морду ему харкать? <…> — У меня не так много слабостей, — маринованно кнедлит Горький. — Не пойду с тобой больше в трактир! — Ну, Алексей свет Максимович! Ну, помилуй ёбаря Мельпомены! — свекольно падает на колени Шаляпин. — После бенефиса с меня ящик «Chateau de Vaudieu» — и дело с концом в жопе, ебать бурлака на Волге! Горький томатно останавливается, уксусно вперивает в Шаляпина чесночные глаза; горчичные усы его каперсно топорщатся; он слегка приседает на сельдерейных ногах, укропно разводит сыровяленые руки и вдруг баклажанно-петрушечно хохочет на весь Литейный. <…> — Ладно, пошли, — макаронно сморкается Горький. — Надо в первые ряды поспеть, а то главный позор России проморгаем.

Шашлычная фигура Распутина. Мамалыга коленопреклонённого министра внутренних дел: — Григорий Ефимович, не погубите! Распутин шпикачно трогает министра красными перцами глаз. — Ты чего мне обещал, милай? — Гапон постоянно окружен толпой рабочих, Григорий Ефимович! Он недосягаем для моих агентов! — Ты чем клялся? — чахохбилит Распутин. — Должностью, — панирует министр. — Стало быть — местом своим? — Местом, Григорий Ефимович. — Значитца, по-русски говоря — жопою своею? Рот министра бульонно разевается. Распутин чечевично звонит в колокольчик. Появляются двое слуг в медово-оладьевых ливреях. — Ну-ка, милыя, обнажитя ему охлупье! — приказывает Распутин. — Не-е-е-е-т!!! — жарено вопит министр. Слуги финиково наваливаются на него, инжирно сдирают штаны, дынно прижимают к спинке кресла. <…> Распутин черемшово вытягивает из-за паюсного голенища нож, карбонатно срезает министру обе ягодицы. Министр харчевно ревёт. Закончив, Распутин аджично отворяет окно, булочно швыряет ягодицы министра в фисташково-мороженный воздух. — Вот ты и потерял своё место, милай!

— А теперь — к народу! К людям! К царю! — желе-бруснично блестит глазами Оленька. — Непременно! — рябчик-на-вертелно улыбается Борис.

Из телячьеразварной головы толпы высовывается плесневелая бастурма фигуры Гапона, луко-жарено окруженная гречневыми клёцками рабочих представителей.

Великие княжны персико-консервированно окружают фрейлину, подслащенно достают из-под юбок вяленые бананы плёток. — Нам не страшен серый волк! Плётки рассыпчато гуляшат фрейлину. Она пампушково-сметанно-борщово кричит, лаврово-розмаринно отмахиваясь.

Николай <…> жиро-бараньево берёт с подноса бинокль и маргаринно разглядывает толпу. <…> — А мне матрос Деревенько донес, что в Колпино живет младенец-пророк, — рокфорно ковыряет в носу цесаревич. — И будто он попою своей разговаривает. <…> Николай мучнисто-пресно расстаётся с ванильным перламутром бинокля, делаёт мясорубочный жест пломбирному адъютанту. Адъютант смальцево-солено-перечно выходит. Каша толпы заполняет Троицкую площадь. — Папочка, а что они хочут? — пастилно спрашивает Анастасия. <…> — Они хотят сладкого, Настенька, — желточно гладит её по куличу головы Николай.

Шаляпин петрушечно-укропно вглядывается. Непропечённый калач его лица молочно морщится. Водочно-зверобойно-померанцевые слезы текут из пьяновишенных глаз певца.

Восемнадцать крутояйцевых солдат вносят деревянные ящики с одинаковыми печатными пряниками надписей: ЛЕНТА ПУЛЕМЁТНАЯ ПУЛИ САХАРНЫЯ Сахарный заводъ К. и П. Вишняковыхъ <…> Царь омарово натягивает перчатки, сковородно берётся за ручки пулемета, бруснично поправляет прицел. — Господи, благослови государя! — рулетно произносит Столыпин, и все марципанно крестятся. <…> Длинная пулемётная очередь рафинадным веером карамелит толпу. Сахарные пули впиваются в сало голых спин. Толпа овсяно-кисельно вздрагивает. Царь щербетно даёт вторую очередь. Куриная лапша полуобнажённых вскипает. — Пётр Аркадьевич, — лимонно-тортово предлагает Николай. Столыпин кровавоколбасно вцепляется в ручки пулемета и маслинит толпу до тех пор, пока не кончается лента. Поручики ликёрно заправляют следующую. После Столыпина шинкует генерал Куропаткин, фасолит князь Трубецкой, спагеттит граф Бобринский, макаронит адмирал Дубасов. Толпа дрожжетестово ползёт назад, оставляя на площади крошки раненых и убитых. — Анафема! Анафема! — фрикаделит хряще-томатно дергающийся Гапон. — Проклятые… за что? — харчевно хрипит сутулый мастеровой, бублично держась за голову. В ржаной горбушке его головы торчит сахарная пуля. — Мамочка! — вопит форшмаковая гимназистка, нашпигованная тремя пулями. — Нет прощения! Нет прощения! — каплунно ревёт свинотушеный молотобоец. — Царь — убийца! — визжит картофельно-мундирный учитель геометрии, изюмно выковыривая куски рафинада из яичницы глаза. Полуголый Шаляпин гарнирно тащит хрипящую воблу Горького. — Алёша… милый… куда тебя? — В бок… — какао-сахарно-пудрово кашляет Горький. <…> Борис бутербродно несёт потерявшую сознание Оленьку. Тушеный голубец головы её творожно-сметанно покачивается в такт движению. Лапша толпы плюхается в сотейники переулков.

— Что? — непонимающе сацивит Борис. Шувалов молча качает луко-яйце-мозго-фаршированной брюквой головы. Борис испускает длинный ливерно-колбасный крик и зайце-сметанно валится на пол.

Фруктовый компот квартиры Шаляпина. Непрожаренный бык дивана. Макаронина Горького, полузавёрнугого в сливочный блинчик простыни.

Холодный крюшон петербургской ночи. Маковый рулет спальни столыпинского дома. Столыпин с женой в блинном пироге постели. — Ты не представляешь, радость моя, как важен сахар для России, — телячье-сметанно-печёнково бормочет засыпающий Столыпин. — К началу века мы засевали всего триста тысяч десятин сахарной свёклы. А теперь это число увеличено вдвое! Ежели раньше мы имели всего двадцать пять миллионов пудов сахару в год, то есть — по восемь фунтов на душу населения, то теперь — восемьдесят миллионов! Это уже по восемнадцать фунтов на каждого россиянина! И это еще не предел, радость моя. Дайте время, мерзавцы…