По донскому разбору

«По донскому разбору» — критическая статья Александра Солженицына о романе Михаила Шолохова «Поднятая целина» и проблеме авторства романа «Тихий Дон», впервые изданная в январе 1984 года.

Цитаты

Такие книги, как «Поднятая целина», оскомившие нам зубы в советском долбёжном учении, достойны ли вообще серьёзного разбора? Не знаю, я наткнулся случайно, просто перебирая книги о Доне. <…> Так долго вторая часть рожалась — и спуста рождена, никому её и не посоветуешь читать. Мало похожа на первую. Какие проблемы поставлены — то в первой части; где есть сгустки, картины, образы — то всё в первой. Но если и первую читаешь нехотя, устаёшь от двадцати страниц, <…> — то вторая изводительно скучна, объём её внаброску заполнен случайными главами, друг с другом не связанными, случайными надуманными эпизодами, так и видишь их рассчитанными лишь на отдельный правдинский подвал, а между ними — прорухи неумелости. Любая подвижка к повествованию сбивается, размазняется вставными никудышными рассказами и монологами, да всё больше часовыми пустобрешествами одного Щукаря. И этим набором несмешных анекдотов заменён — чтоб не проговориться, что́ на самом деле происходит в станице? — заявленный колхозный сюжет: ни покоса, ни уборки (ни тем более хлебосдачи) уже нет, ни колхозной колотьбы (да в первое полугодие существования колхоза!), ни даже неуладок и небрежений, которые и советскому же автору дозволено показывать «критико-созидательно», — нет, колхоз сразу пошёл уверенным ходом, колхозники поразительно легко справились со всеми новизнами и трудностями, как будто и вовсе не меняли жизни в этом году, и даже, к концу лета, жизнь на хуторе «идёт неспешной поступью», — это в 1930-м, разломном, разгромном! Но тогда чем же скрепить вторую часть, да и всю книгу, чтобы как-то держалась? А, конечно, смертельной угрозой от классового врага, наглядно материализованного. Это уже было насовано и в первую часть: опереточный «злодейский заговор» Половцева, ожидание заграничной вооружённой помощи, затаившиеся враги в горенке Островнова, с бесплотно снующими через хутора вестниками и связными, нигде никем не виденными, не перехваченными (и сам Половцев для разминки выезжает ночью в степь), десятки и десятки подготовленных повстанцев — да с отдачей личных подписей для надёжности, всё в четвёртом измерении, не совпадающем с тремя жизненными, — но ткань первой части ещё во многом реальна, и по реальности 30-х годов трудно счесть автора настолько глупым, чтоб он этому сюжету предполагал дать ход, скорей это временная угрожающая декорация, дабы оправдать большевицкие жестокости раскулачивания (вот — выселили кулаков, и восстание не удаётся), это только ядовитый политический приём: представить крестьянство агрессивным (в случае казачества это легче), чтоб оправдать необходимость удара по нему. — начало

Во второй части, после полной колхозной победы, она ему нужна взамен внутреннего недостижимого сюжета, для стяжки рыхлости своего месива, — и вот ведётся охота за Тимофеем Рваным, будто бы убежавшим из Котласа, будто бы кулацким сыном (знаем: кто и бежал, то не злодействовать в родном селе, а дыхание своё спасти), и вытягивается «тонкий» детектив с ботиночными подковками Островнова (хотя тут же по всему хутору идёт бабий трёп об офицерах, сидящих в горенке, но это — в четвёртом измерении и не должно сработать). И когда совсем уже завядает «роман» в бессилии и распаде — нам дух омирают приехавшие гепеушники-богатыри, что тут — «звено в большой цепи» (да Лятьевский, оказывается, легко подпольничал на Кубани все 20-е годы, без труда уходя и из краснодарской внутрянки, без труда и ездил пять раз в Париж, пять раз виделся с самим Кутеповым), — но даже этих милых гепеушников автор не жалеет, укладывает мёртвыми на дороге, чтобы под конец выкатил на сцену замаскированный полковник и дал приказ маршировать на Миллерово, на Ростов, — «А там придут, на помощь наши силы с Кубани и Терека, а там — помощь союзников, и мы уже властвуем на Юге, а там — аппетит приходит во время еды…», — но всё портит «железный», то и дело плачущий есаул Половцев, и, убив всё время смеющегося Давыдова, — он закладывает в ГПУ и всю грандиозную организацию с центром и генералами в болыпевицкой Москве, и вот готово оправдание, почему «широкой волною прокатились по Азово-Черноморскому краю аресты» и более 600 человек осуждены — но всего лишь почему-то Особым Совещанием (не наскребли улик). И под этот грандиозный рокот разляпистая книга заканчивается картонным как бы утёсом. И вообще в «классовой» дисциплине автор достаточно приметлив, памятлив, натаскан и соответственно тому безошибочно подаёт нам проблемы и эпизоды, большие и малые.

Лучшие колхозники по лучшим канонам соцреализма (созданным в те 27 лет между первой и второй частью «Целины») вдруг сами решают вступать в партию, и мучительно происпытывают свою зрелость и готовность, и весь колхоз спохватывается к их приёму как к великому празднику (но не изыскал для него автор лучшего украшения, чем очередное словоблудие Щукаря), — так что всю грубую работу становится уже стыдно читать, слабоумие социалистического реализма, агитационно роман безупречен, вариант блокнота агитатора в диалогах. Из самых безобразных памятников самой постыдной эпохи. Каким же надо быть бессовестным клеветником, чтоб изобразить советскую коллективизацию таким весёлым балаганом! <…> На бесстыдно-пропагандном дерьмовом рядне «Поднятой целины» мы в первой части видим и заплаты правды, а порой и немалого художественного достоинства. Зарвавшись в агитации, автор иногда и сам это замечает (или имеет всё же внутреннее желание слегка уравновесить заказную брехню?) — и выходит из ляпов реальными, и даже рельефными ходами. Даже и в этом искривлённом изображении, но миллионно-публичном в СССР! — видно злобное насилие над крестьянством <…>. Да даже с первых страниц ощущаешь, и потом уже не дают тебе потерять, что автор — не чужой Дону человек, что он там много жил, и ещё живёт <…>. Но гораздо пространнее этих удачных врезок распялена по книге художественная неумелость (во второй части уже удушающая). Все мысленные монологи закавычены, шаблон литературного ученичества. Лишние пояснительности, где и без них понятно. В повествовании — вдруг беспомощная и неоправданная, почти малограмотная смена настоящего и прошедшего времени. Ошибки в речи персонажей, словечки передаются от одного к другому, как Давыдовский «факт». <…> Психология лишь самых примитивных ситуаций, нет человеческих неожиданностей, а уж глубины характеров и не спрашивай. Обоснований нет: то вот бригада Любишкина выручала правление как самый боевой отряд — то вдруг уклоняется пахать. Лирические сцены — на школьном уровне <…>. И ещё всё это можно было бы перенести, если б не изнурительные, удручающие, много десятистраничные потуги автора на юмор: и откуда впало ему несчастно, что он юморист? Чуть только завяжется на три страницы серьёзное повествование — сейчас же тискай сюда на пять страниц некместную псевдокомическую интермедию! — шутки, часто пошло-эротичные, нестерпимо безвкусно-грубые, <…> — и все «давятся от смеха», покинув всякое иное дело. Но и их ещё все можно было бы перенести, если бы не дед Щукарь со своим дежурным комикованием — в непомерных, неестественных количествах на целые главы, <…> нарушая реальность всякой обстановки, динамику дейстия, и никогда ни? мало не смешно, — и все «трясутся от смеха» и слушают «с неослабным вниманием», а частейший слушатель его, председатель колхоза, то «давится от смеха», то «еле сдерживается от смеха», когда читателю уже впору выть от тоски. Такого отсутствия вкуса, чувства меры — кажется ещё никогда не являла русская литература.

С двумя хуторскими вождями вышло несравненно слабей, [чем с некоторыми персонажами]. Размётнов остаётся в двоящемся наброске: якобы четырнадцати летняя сосущая память погубленной любви, жалостность к окружающим иногда, — а матери даже воды не принесет, живёт дома как квартирант, и вообще ленив, и вдруг из крайней доброты к голубям (символ мира?) развязно стреляет по хутору там и сям, уничтожая кошек. (И никто на хуторе не удивляется праву болыпевицкого вожака палить из револьвера в мирный день.) С Давыдовым — ещё видней неудача. Да звонкобронзовым обязан был получиться в агитке этот балтийский матрос, питерский рабочий и двадцатипятитысячник. Но не вылепливается даже наружность, кроме щербинки в зубах. То «железный аршин-складень», то «необычайно мягкий голос», и бескрайняя доброта ко всем окружающим и на каждом шагу <…> (а чуть возражают не по нему — переходит на классовые угрозы, и где-то там банного соседа едва не убил шайкой по голове за смех) <…>. Потому что скрепить такое вместе — никак невозможно.

Да на первой же странице забирает пейзаж. Да немало мелко-рассыпанного <…> — такое не часто и во всей русской литературе найдёшь? Они написаны пером другого уровня, чем весь текст этой книги. <…> Впрочем, с этими пейзажами — такая странность. Замечаешь: а почему ж великолепная туча [из гл. 36 ч. 1] никак не связана ни с настроением главы? ни с окружающими событиями? как будто она и не намочила никого, и работам тут не помешала? Её можно перенести на несколько глав раньше или позже — и так же будет стоять? Ба, ба, да ведь и те прошлые пейзажи <…> тоже свободно переставляемы, не связаны с окружающим текстом, только бы попали по сезону <…>. Э-э-э, да их так можно переносить и из одной донской книги в другую? Или — из каких инаких, и даже чужих заготовок?.. Вот куда идут наши косточки. Как в шлюз Беломорканала. Но от этих великолепных — вставных — пейзажей, и от крепости донского языка, и от верных черт казачьего быта — тем правдоподобней и отравней воспримется вся агитпропская ложь, которой эта книга служит <…>. Если в «Тихом Доне» идеологические вставки были всё же малочисленны, крайне бестолковы, неуместны и сразу резали глаз, то в «Поднятой целине» они уже составляют главную ткань, а художественные удачи, как пёстрые латки, удивляют нас своей неожиданностью. Но тот непрошеный соавтор, чья рука могла лепить пропагандные заплаты на добротную ткань «Тихого Дона», — тот отчего не мог бы и выткать рядно «Поднятой целины»? Автор «Дона»: был сердечно предан Дону, страстно любил казачество и имел собственные мысли о судьбе края. Он ни в чём не проявил бесчестия, не выказывал безнравствия, а как художник был превосходно высок. Автор «Целины»: хотя и зная Дон, не проявляет любви к его жителям, а мысли содержит на уровне советского агитпропа. Народное бедствие он описывает бесчестно, лживо, глумливо, а как художник провально ниже уровнем. Тут стоит напомнить хронологию. Первые три тома «Тихого Дона» появились в течении трёх смежных лет: 1927—1929. По пятам был готов и четвёртый, хотя пропущен в печать не сразу. В 1932 был готов и первый том «Целины». Затем последовал, для номинального автора, перерыв в 27 лет (отрывки «Сражались за родину» трудно отнести к художественной литературе, а ложь «Судьбы человека» я разобрал в «Архипелаге»). В 1959 появился второй том «Целины» — позорный по уровню даже в сравнении с первым. Затем наступило 25 лет уже полного молчания. (Пусть поправит меня любой писатель, а я чувствую так: если не занялся бабочками, палеонтологией или иностранными переводами — невозможно зрелому писателю промолчать 25 лет. Впрочем, Твардовский передавал мне сцену о вёшенском аборигене, как тот сердечно признался почитателю, что не только ничего не пишет, но даже и не читает давно ничего.)

Но вот подарок: этот очерк уже был у меня готов к отсылке в «Вестник», как получаю по почте книгу из Осло от неизвестного мне Геира Хетсо — «Авторство Тихого Дона», компьютерное исследование: <…> Geir Kjetsaa, Sven Gustavsson, Bengt Beckman, Steinar Gil. The Authorship of the Quiet Don. Oslo: Solum Forlag; New Jersey: Humanities Press, 1984. Однако ведущий среди них, Хетсо, не сразу срезает нас вычислительным приговором, но сперва пускается в долгий перебор всех слухов и словесное оспаривание обвинений в плагиате. (И — зачем же мараться обо все предварительные дискуссии, когда главная научность у четвёрки в руках?) Сам Хетсо не пожалел лет, сил и средств на изучение вопроса, ездил и в Советский Союз, встречался и с Шолоховым, и с его ближайшими истолкователями, потом переписывался с ними, — и наивно-откровенно выражает полное им доверие. <…> И кого же будем сравнивать? Естественно бы: сравнить «автора» и «соавтора» «Тихого Дона», слишком разнородные (по мысли и качеству), взаимоисключающие куски его? Но это было бы ловушкой или гибелью обещающего метода: если будет доказана разность двух потоков, то будет опорочен Шолохов; а если эта разность (очевидная читателю на глаз, на слух, на вкус) не будет обнаружена, то это можно отнести к нечувствительности метода? Тогда, похуже, сравнить «Дон» со 2-й частью «Целины», на чьё авторство ещё не заявлено публичных посяганий? Попробовали. Опять конфуз: электронная машина обнаружила «существенное различие стиля и языка» между 1-й и 2-й частью «Целины». Поэтому — вот наука! — трое из четверых исследователей вовсе откинули 2-ю часть! А будем сравнивать «Тихий Дон» как однородное целое с 1-й частью «Целины» и с этим фальшивомонетчиком Крюковым — и докажем, что «не он — отец ребёнка», вот и всё. А дальше — самая-то научность: выбрасывать из анализа всю прямую речь, выбрасывать все вопросительные предложения, выбирать страницы из книг с помощью таблицы случайных чисел, — и вся команда добывает в поте лица свои графики, диаграммы, таблицы, — и теперь всё как надо: Крюков на сколько-то сотых уклоняется. Ура! Отныне установлено с несомненностью, что честный и могучий автор «Тихого Дона» и угодник-халтурщик «Поднятой целины» — одно и то же лицо. Вот это — научное доказательство! Значит, если карандаш и хлебальная ложка примерно одной длины, то они и суть одно и то же.