Письма Франца Кафки Максу Броду

Письма Франца Кафки Максу Броду.

Примечание: поскольку Кафка в основном не датировал своих писем, даты в квадратных скобках, как и само их хронологическое расположение, принадлежат Броду.

Цитаты

… в какой компании, маленькой компании, ты оказался. На первый посторонний взгляд, она для тебя не благоприятна. Потому что отчасти она от тебя зависит, отчасти самостоятельна. В той мере, в какой она от тебя зависит, она готова вторить тебе, как чуткое эхо в горах. Слушатель бывает сбит с толку. Глаза его только ещё пробуют что-то разглядеть впереди, а в это время его бьют по спине. Удовольствие оказывается невелико, особенно если ты недостаточно проворен. Но если все самостоятельны, это для тебя ещё хуже, потому что ты перестаешь из-за них быть собой, оказываешься не на своем месте, сам же себя опровергаешь перед слушателями, чему благоприятствует случай, если друзья последовательны. Дружественная масса помогает только при революциях, когда все действуют разом и без затей, но, если речь идёт о маленьком заговоре за столом при скудном освещении, они его сорвут. — [1903 или 1904]

… an die kleine Gesellschaft in der Du warst, vergessen. Dem ersten Anblick eines Fremden zeigt sie Dich nicht vorteilhaft. Denn theilweise ist sie von Dir abhängig, theilweise selbstständig. Soweit sie abhängig ist, steht sie um Dich als empfindliches Bergland mit bereitem Echo. Das macht den Zuhörer bestürzt. Während seine Augen sich mit einem Gegenstand vor ihm ruhig beschäftigen möchten, wird sein Rücken geprügelt. Da muß die Genußfähigkeit für beides verloren gehn, besonders wenn er nicht ungewöhnlich gewandt ist. Soweit sie aber selbstständig sind, schaden sie Dir noch mehr, denn sie verzerren Dich, Du erscheinst durch sie an unrechter Stelle, Du wirst dem Zuhörer gegenüber durch Dich widerlegt, was hilft der schöne Augenblick, wenn die Freunde consequent sind. Freundliche Masse hilft nur bei Revolutionen, wenn alle zugleich und einfach wirken, gibt es aber einen kleinen Aufstand unter verstreutem Licht an einem Tisch, dann vereiteln sie ihn.

Легко быть весёлым, когда лето только начинается. <…> Но разочарование нам не грозит. Это время года, у которого есть лишь конец, но нет начала, приводит нас в состояние, такое необычное для нас и такое естественное, что оно могло бы оказаться смертельным. Вольный ветер буквально несёт нас куда хочет, а мы, уносимые этим воздушным потоком, не без смешных ужимок хватаемся за голову или, вцепившись в колени кончиками тонких пальцев, что-то бормочем вслух в надежде успокоить себя. Если обычно у нас, в общем-то, хватает такта, чтобы ничего о себе не выяснять, теперь мы настолько ослабели, что начинаем искать ясности — разумеется, как будто просто так, в шутку, как старательно ловят маленьких детей, которые убегают от нас медленными маленькими шажками. Мы лезем куда-то, как кроты, и вот, совершенно черные, с бархатной шерсткой, вылезаем из своих осыпавшихся песчаных нор, высунув вверх свои бедные красные лапки, вызывающие нежную жалость. — 28 августа 1904

Es ist sehr leicht am Anfang des Sommers lustig zu sein. <…> Wir werden aber nicht enttäuscht, diese Jahreszeit, die nur ein Ende, aber keinen Anfang hat, bringt uns in einen Zustand, der uns so fremd und natürlich ist, dass er uns ermorden könnte. Wir werden förmlich von einer wehenden Luft nach ihrem Belieben getragen und es muß nicht ohne Scherzhaftigkeit sein, wenn wir uns im Luftzug an die Stirne greifen oder uns durch gesprochene Worte zu beruhigen suchen, die dünnen Fingerspitzen an die Kniee gepreßt. Während wir sonst bis zu einem gewissen Maße höflich genug sind, von einer Klarheit über uns nichts wissen zu wollen, geschieht es jetzt, dass wir sie mit einer gewissen Schwäche suchen, freilich in der Weise, mit der wir zum Spaße so thun als wollten wir mit Anstrengung kleine Kinder fangen, die langsam vor uns trippeln. Wir durchwühlen uns wie ein Maulwurf und kommen ganz geschwärzt und sammethaarig aus unsern verschütteten Sandgewölben unsere armen rothen Füßchen für zartes Mitleid emporgestreckt.

Другие люди то и дело принимают решения, а потом вкушают их плоды. Я же принимаю решения все время, как боксер, но при этом не боксирую. — 22 сентября 1907

Ведь ты знаешь, Макс, моя любовь к тебе больше меня самого, и скорее я живу в ней, чем она во мне, ей не так уж хорошо в моём ненадёжном существе, так вот — в камушке она укроется, как в скале, даже если он окажется всего лишь в расщелине мостовой на Шаленгассе. — [вероятно, май 1908]

… именно сейчас, когда я меньше, чем когда бы то ни было, способен в себе разобраться, лишь в полусне чувствую себя в полном сознании, это лишь кажется легко, и то лишь пока — ведь внутренности у меня словно почернели, — вот тут как раз и хорошо бросить в мир такой камень, чтобы надежное отделилось от ненадёжного. — там же

	… пишу [письмо] на службе, где на десять строчек десять раз испугаешься, но ничего. — 5 января 1910
	… im Bureau, wo man mich bei den zehn Zeilen zehnmal erschrecken wird, macht nichts.

	Всё моё существо противится любым словам, каждое слово оглядывается по сторонам, прежде чем удается его записать; фразы буквально разрушают меня, я вижу их внутренности и вынужден тогда поскорее кончать. — 17 декабря 1910
	Mein ganzer Körper warnt mich vor jedem Wort, jedes Wort, ehe es sich von mir niederschreiben läßt, schaut sich zuerst nach allen Seiten um; die Sätze zerbrechen mir förmlich, ich sehe ihr Inneres und muß dann aber rasch aufhören.

	Роман так велик, как будто я размахнулся писать по всему небу (такому же бесцветному и неясному, как сегодня) и, начав писать первую же фразу, тут же запутался. — 10 июля 1912
	Der Roman ist so groß, wie über den ganzen Himmel hin entworfen (auch so farblos und unbestimmt wie heute) und ich verfitze mich beim ersten Satz, den ich schreiben will.

Слабые вещи так и оставить слабыми можно лишь на смертном одре. — [июль 1912]; комментарий Германа Гессе («Дневники и письма [Кафки]», 1937): «фраза, которую ни один писатель не сможет прочесть без содрогания» (перевод: Н. А. Темчина, А. Н. Темчин)

	… когда я плохо думаю о себе — это не просто плохое мнение. В этом мнении, пожалуй, мое единственное достояние, это то, что уже основательно вписано в ход моей жизни и в чем мне никогда, никогда не приходилось сомневаться, оно вносит в моё существование порядок и делает меня, готового рухнуть перед всякой неясностью, человеком в принципе спокойным. — 22 июля 1912
	… meine schlechte über mich ist keine gewöhnliche schlechte Meinung. In dieser Meinung besteht vielmehr meine einzige Güte, sie ist das, woran ich, nachdem ich sie im Verlaufe meines Lebens ordentlich eingegrenzt habe, niemals, niemals zweifeln mußte, sie bringt Ordnung in mich und macht mich, der ich Unübersichtlichem gegenüber sofort niederfalle, genügend ruhig.

	… я бы с удовольствием погрузился в молчание и не вылезал из него. Как я нуждаюсь в одиночестве и как оскверняет меня всякий разговор! — 28 сентября 1913
	… ich möchte am liebsten mitten in die Stille mich hineinsenken und nicht mehr herauskommen. Wie brauche ich das Alleinsein und wie verunreinigt mich jedes Gespräch!

Во всяком случае, сейчас я держусь за туберкулёз, как ребёнок за юбку своей матери. Если я получил болезнь от матери, тем более всё сходится, и мать в своей бесконечной заботливости, сама того не сознавая, оказала мне ещё и эту услугу. Я всё ещё пытаюсь найти объяснение болезни, ведь не сам же я за ней гнался. Порой мне кажется, что мозг и лёгкие могли бы понять друг друга без моего участия. «Так дальше не пойдёт», — сказал мозг, и спустя пять лет лёгкие вызвались помочь. Но в целом, если угодно, и это всё ложно. — [середина сентября 1917]

Jedenfalls verhalte ich mich heute zu der Tuberkulose, wie ein Kind zu den Rockfalten der Mutter, an die es sich hält. Kommt die Krankheit von der Mutter, stimmt es noch besser und die Mutter hätte mir in ihrer unendlichen Sorgfalt, weit unter ihrem Verständnis der Sache, auch noch diesen Dienst getan. Immerfort suche ich eine Erklärung der Krankheit, denn selbst erjagt habe ich sie doch nicht. Manchmal scheint es mir, Gehirn und Lunge hätten sich ohne mein Wissen verständigt. "So geht es nicht weiter" hat das Gehirn gesagt und nach 5 Jahren hat sich die Lunge bereit erklärt, zu helfen. Aber das Ganze ist auch in dieser Form ganz falsch, wenn ich will.

Скажем, ты женат на своей жене, но одновременно и через её голову — на литературе, а теперь, скажем, женишься на другой и одновременно и через её голову — на Палестине. Но все это невозможно, хотя, наверное, и необходимо. По-настоящему супруг должен был бы, напротив — если говорить теоретически, — хоть и взяв себе вместе с женой весь мир, все же не глядеть мимо жены на мир, с которым он хочет вступить в брак, а через мир видеть свою жену. Все другое для женщины означает мучение,.. — [середина января 1918]

So hast Du z. B. Deine Frau geheiratet und mit ihr und über ihr die Literatur, so würdest Du z. B. jetzt eine andere heiraten und mit ihr und über ihr Palästina. Das sind aber Unmöglichkeiten, wenn auch vielleicht notwendige. Ein wirklicher Ehemann dagegen müßte — so könnte es die Theorie fassen — zwar in seiner Frau die Welt heiraten, aber nicht so, dass er jenseits der Frau die zu heiratende Welt sieht, sondern durch die Welt seine Frau. Alles andere ist Qual der Frau,..

	Какая гигантская сила <…> и одиночество нужны, чтобы устоять перед человеком, рядом с которым ты какое-то время ходишь, а по бокам от вас черти, свои — чужие, ты на них имеешь не меньше прав, чем их истинный обладатель. — [середина — конец января 1918]
	Was für eine Riesenstärke gehört dazu <…> und Einsamkeit, um einem Menschen nicht zu erliegen, neben dem man eine Zeitlang geht mitten zwischen den fremd-eigenen Teufeln, nicht weniger ihr Mittelpunkt, als ihr eigentlicher Besitzer es ist.

… когда мы пишем, то не обособляемся от Луны, чтобы исследовать её происхождение, а переселяемся на Луну со всеми своими пожитками, при этом ничто не меняется, мы там те же самые, что были здесь, в темпе путешествия могут быть тысячи отличий, но в самой сути отличий нет, Земля, стряхнувшая с себя Луну, с тех пор лишь окрепла, мы же почти потеряли нашу лунную родину, не окончательно, здесь нет ничего окончательного, но потеряли. — [начало апреля 1918]

… wenn wir etwas schreiben, nicht etwa den Mond ausgeworfen, auf dem man Untersuchungen über seine Abstammung machen könnte, sondern wir sind mit allem, was wir haben, auf den Mond übersiedelt, es hat sich nichts geändert, wir sind dort, was wir hier waren, im Tempo der Reise sind tausend Unterschiede möglich, in der Tatsache selbst keine, die Erde, die den Mond abgeschüttelt hat, hält sich selbst seitdem fester, wir aber haben uns einer Mondheimat halber verloren, nicht endgültig, hier gibt es nichts Endgültiges, aber verloren.

Понятно, пусть даже евреи не повредят будущему Германии, но можно себе представить, как они вредят её настоящему. Они давно навязали Германии вещи, к которым надо было бы, наверное, прийти постепенно и по-своему и которые требовали противодействия, потому что они чуждого происхождения. Ужасно бесплодное занятие — антисемитизм и всё, что с ним связано, и этим Германия обязана евреям. — [начало мая 1920]

Es ist verständlich, vielleicht verderben die Juden Deutschlands Zukunft nicht, aber Deutschlands Gegenwart kann man sich durch sie verdorben denken. Sie haben seit jeher Deutschland Dinge aufgedrängt, zu denen es vielleicht langsam und auf seine Art gekommen wäre, denen gegenüber es sich aber in Opposition gestellt hat, weil sie von Fremden kamen. Eine schrecklich unfruchtbare Beschäftigung, der Antisemitismus und was damit zusammenhängt, und den verdankt Deutschland den Juden.

	… не всегда же бегут, чтобы спасаться, ведь и пепел, который уносит ветром с костра, улетает не для того, чтобы спастись. — [13-14 апреля 1921]
	… man läuft ja nicht immer, um sich zu retten, auch die Asche, die der Wind aus dem Brandhaufen fortbläst, fliegt nicht weg, um sich zu retten.

<Милена> для меня недостижима, с этим я должен считаться, и силы мои в таком состоянии, что я только рад. Так к страданию добавляется ещё и стыд, примерно как если бы Наполеон сказал демону, который посылал его в Россию: «Сейчас я не могу, мне надо ещё выпить вечернее молоко», а когда демон спросил бы: «И долго это будет продолжаться?» — ответил бы: «Да, я должен его разжевать». — там же

Sie ist mir unerreichbar, damit muß ich mich abfinden, und meine Kräfte sind in einem solchen Zustand, dass sie es jubelnd tun. So kommt zu dem Leid noch die Schande, es ist etwa so wie wenn Napoleon zu dem Dämon der ihn nach Rußland rief, gesagt hätte: "Ich kann jetzt nicht, ich muß noch die Abendmilch trinken" und wenn er dann, als der Dämon noch fragte: "Wird denn das lange dauern?" gesagt hätte: "Ja, ich muß sie fletschern."

	Уйти от еврейства, по большей части при неявном согласии отца (эта неявность была возмутительна), хотело большинство начавших писать по-немецки, они этого хотели, но задними лапками прилипли к еврейству отца, а передними не могли нащупать никакой новой опоры. Отчаяние, порожденное этим, служило для них вдохновением. — [июнь 1921]
	Weg vom Judentum, meist mit unklarer Zustimmung der Väter (diese Unklarheit war das Empörende), wollten die meisten, die deutsch zu schreiben anfingen, sie wollten es, aber mit den Hinterbeinchen klebten sie noch am Judentum des Vaters und mit den Vorderbeinchen fanden sie keinen neuen Boden. Die Verzweiflung darüber war ihre Inspiration.

… я являюсь писателем, даже когда не пишу, а непишущий писатель, кстати говоря, нонсенс, накликивающий безумие. Но что такое само это творчество? Творчество — это сладкая, чудесная награда, но за что? <…> это награда за служение дьяволу. Это нисхождение к тёмным силам, это высвобождение духов, в естественном состоянии связанных, сомнительные объятия и всё прочее, что оседает вниз и чего уже не знаешь наверху, когда при солнечном свете пишешь свои истории. Может быть, существует иное творчество, я знаю только это; ночью, когда страх не даёт мне спать, я знаю только это. И дьявольское в нём видится мне очень ясно. Это тщеславие и жажда наслаждений, которые постоянно кружат вокруг тебя или кого-то другого — чем дальше, тем движение всё разнообразней, возникает солнечная система тщеславия, — кружат и наслаждаются этим. <…> существование писателя действительно зависит от письменного стола, он, собственно говоря, если хочет избегнуть безумия, вообще не вправе удаляться от письменного стола, он должен вцепиться в него зубами. — [5 июля 1922]

… auch wenn ich nicht schreibe, Schriftsteller bin und ein nicht schreibender Schriftsteller ist allerdings ein den Irrsinn herausforderndes Unding. Aber wie ist es mit dem Schriftstellersein selbst? Das Schreiben ist ein süßer wunderbarer Lohn, aber wofür? <…> es der Lohn für Teufelsdienst ist. Dieses Hinabgehen zu den dunklen Mächten, diese Entfesselung von Natur aus gebundener Geister, fragwürdige. Umarmungen und was alles noch unten vor sich gehen mag, von dem man oben nichts mehr weiß, wenn man im Sonnenlicht Geschichten schreibt. Vielleicht gibt es auch anderes Schreiben, ich kenne nur dieses; in der Nacht, wenn mich die Angst nicht schlafen läßt, kenne ich nur dieses. Und das Teuflische daran scheint mir sehr klar. Es ist die Eitelkeit und Genußsucht, die immerfort um die eigene oder auch um eine fremde Gestalt — die Bewegung vervielfältigt sich dann, es wird ein Sonnensystem der Eitelkeit — schwirrt und sie genießt. <…> das Dasein des Schriftstellers ist wirklich vom Schreibtisch abhängig, er darf sich eigentlich, wenn er dem Irrsinn entgehen will, niemals vom Schreibtisch entfernen, mit den Zähnen muß er sich festhalten.

Ты говоришь, мне надо попробовать себя в чем-то большем. Это в каком-то смысле правильно, но, с другой стороны, дело не в масштабе, я мог бы попробовать что-то и в своей мышиной норе. А это сулит одно: страх перед полным одиночеством. <…> В сущности, одиночество — моя единственная цель, мой самый большой соблазн, моя возможность, и если вообще можно говорить о том, что я способен «выстраивать» свою жизнь, то всегда лишь с учетом предполагаемого в ней одиночества. И несмотря на это — страх перед тем, что я так люблю. Гораздо понятнее страх оттого, как сохранить одиночество, он не менее силен и в любой момент наготове («катастрофа», когда кричат дети, когда пришло письмо от Оскара), понятнее даже страх перед извилистым средним путём, а этот страх ещё самый слабый из трёх. Между этими двумя страхами меня и перемалывает — третий лишь помогает, — и в конце концов какой-нибудь великан мельник за моей спиной чертыхнётся, что после всех трудов не получается ничего съедобного. — [11 сентября 1922]

Du sagst, ich solle mich an Größerem zu erproben suchen. Das ist in gewissem Sinne richtig, andererseits aber entscheiden doch die Verhältniszahlen nicht, ich könnte mich auch in meinem Mauseloch erproben. Und dieses eine ist: Furcht vor völliger Einsamkeit. <…> Im Grunde ist doch die Einsamkeit mein einziges Ziel, meine größte Lockung, meine Möglichkeit und, vorausgesetzt, dass man überhaupt davon reden kann, dass ich mein Leben "eingerichtet" habe, so doch immer im Hinblick darauf, dass sich die Einsamkeit darin wohlfühle. Und trotzdem die Angst vor dem, das ich so liebe. Viel verständlicher ist die Angst um Erhaltung der Einsamkeit, die gleichwertig an Stärke ist und auf Anruf sofort bei der Hand ("Zusammenbruch" als die Kinder schrien, als Oskars Brief kam) und verständlicher sogar noch die Angst vor dem gewundenen Mittelweg und diese Angst ist noch die schwächste der drei. Zwischen diesen zwei Ängsten werde ich zerrieben — die dritte hilft nur nach, wenn man merkt dass ich flüchten will — und schließlich wird noch irgendein großer Müller hinter mir herzanken, dass sich bei der vielen Arbeit nichts Nahrhaftes ergeben hat.

	… ребёнок злится, если его карточный домик рушится оттого, что взрослый пошатнул стол. Но карточный домик рушится не оттого, что стол пошатнулся, а оттого, что это карточный домик. Настоящий дом не рухнет, даже если стол изрубить на дрова, он вообще не нуждается в постороннем фундаменте. — 6 сентября 1923
	… Wut hat ein Kind, wenn sein Kartenhaus einstürzt, weil ein Erwachsener den Tisch rückt. Aber das Kartenhaus ist doch nicht eingestürzt, weil der Tisch gerückt wurde, sondern weil es ein Kartenhaus war. Ein wirkliches Haus stürzt nicht ein, selbst wenn der Tisch zu Brennholz zerhackt wird, es braucht überhaupt kein fremdes Fundament.

Завещания (Vermächtnis)

	Дорогой Макс, моя последняя просьба: всё, что будет найдено в моём наследии <…> из дневников, рукописей, писем, чужих и собственных, рисунков и так далее, должно быть полностью и нечитаным уничтожено, а также всё написанное или нарисованное, что имеется у тебя или у других людей, которых ты от моего имени должен просить сделать это. Те, кто не захочет передать тебе письма, пусть по крайней мере обязуются сами их сжечь. — найдена после его смерти в письменном столе
	Liebster Max, meine letzte Bitte: alles was sich in meinem Nachlaß <…> an Tagebüchern, Manuscripten, Briefen, fremden und eigenen, Gezeichnetem u.s.w. findet restlos und ungelesen zu verbrennen, ebenso alles Geschriebene oder Gezeichnete, das Du oder andere, die Du in meinem Namen darum bitten sollst, haben. Briefe, die man Dir nicht übergeben will, soll man wenigstens selbst zu verbrennen sich verpflichten.
	— записка, вероятно, [осень 1921—зима 1922]

	Из всего, что я написал, действительны только книги: «Приговор», «Кочегар», «Превращение», «В исправительной колонии», «Сельский врач» и новелла «Голодарь». (Существующие несколько экземпляров «Созерцания» пускай остаются, я никому не хочу доставлять хлопот по уничтожению, но заново ничего оттуда печататься не должно.) Когда я говорю, что те пять книг и новелла действительны, я не имею этим в виду, что желаю, чтобы они переиздавались и сохранялись на будущие времена, напротив, если они полностью потеряются, это будет соответствовать моему истинному желанию. Я только никому не препятствую, раз они уж имеются, сохранить их, если хочется. — опубликовано М. Бродом в его послесловии к «Процессу», 1925; перевод: Е. А. Кацева, 1988
	Von allem was ich geschrieben habe gelten nur die Bücher: Urteil, Heizer, Verwandlung, Strafkolonie, Landarzt und die Erzählung: Hungerkünstler. (Die paar Exemplare der »Betrachtung« mögen bleiben, ich will niemandem die Mühe des Einstampfens machen, aber neu gedruckt darf nichts daraus werden). Wenn ich sage, daß jene 5 Bücher und die Erzählung gelten, so meine ich damit nicht, daß ich den Wunsch habe, sie mögen neu gedruckt und künftigen Zeiten überliefert werden, im Gegenteil, sollten sie ganz verloren gehn, entspricht dieses meinem eigentlichen Wunsch. Nur hindere ich, da sie schon einmal da sind, niemanden daran, sie zu erhalten, wenn er dazu Lust hat.
	— записка, [29 ноября 1922]

Комментарий Германа Гессе («Дневники и письма [Кафки]»): «… если бы Макс Брод не имел никаких иных заслуг перед Кафкой, кроме той, что нашел мужество опубликовать его наследие вопреки запрету, за одно это он заслужил бы признательность своего поколения».

Перевод

М. Харитонов, 1993, 2000

О письмах

	… письма Твои свидетельствуют о глубоком покое. <…> Ты счастлив в своём несчастье. — переписано Кафкой в письме Фелице Бауэр от 16 октября 1917; вероятно, в т.ч. об их отношениях
	… Deine Briefe von großer Ruhe zeugen. <…> Du bist in Deinem Unglück glücklich."
	— Макс Брод

Предписание, в котором он повелел своё наследие уничтожить, при ближайшем рассмотрении столь же трудно разъяснимо и в каждом своём слове требует столь же тщательного взвешивания, как и ответы привратника у врат закона. Не исключено, что Кафка, которого каждый день его жизни ставил перед непостижимыми загадками слов и дел человеческих, решил хотя бы после смерти отплатить окружающему его миру той же монетой.

— Вальтер Беньямин, «Франц Кафка», 1934

Ссылка

• Оригиналы в базе писем и дневников