Письма Франца Кафки Фелице Бауэр

Франц Кафка вёл интенсивную переписку со своей возлюбленной Фелицей Бауэр в 1912—17 годах.

Цитаты

Мой учитель игры на скрипке, приведённый в отчаяние полным отсутствием у меня музыкального слуха, предпочитал заставлять меня прыгать через палку, которую держал он сам, и мои успехи в музыке заключались в том, что от урока к уроку он поднимал палку немного выше.

Макс плохо разбирается во мне, а когда разбирается хорошо — значит ошибается.

	… уже 1,5 года мы бежим друг другу навстречу и после первого месяца, казалось, вот-вот столкнёмся в объятьях. А теперь, когда прошло столько времени и мы уже столько бежим — мы всё ещё так далеки. — 9 апреля 1914
	… mehr als 1½ Jahre laufen wir einander entgegen rund schienen doch schon nach dem ersten Monat fast Brust an Brust zu sein. Und jetzt nach so langer Zeit, so langem Laufen sind wir noch immer so weit auseinander.

1912

	Нервические странности падают на меня беспрерывным дождём. То я хочу одного, то, через секунду, совсем другого. Уже поднявшись по лестнице, я всё ещё не знаю, в каком состоянии войду к себе в квартиру. Приходится нагромождать в себе разные нерешительности, пока они не перерастут в некую маленькую решимость или вот в письмо. — 28 сентября
	Ein Regen von Nervositäten geht ununterbrochen auf mich herunter. Was ich jetzt will, will ich nächstens nicht. Wenn ich auf der Stiege oben bin, weiß ich noch immer nicht, in welchem Zustand ich sein werde, wenn ich in die Wohnung trete. Ich muß Unsicherheiten in mir aufhäufen, ehe sie eine kleine Sicherheit oder ein Brief werden.

	Вам совсем не следует — вот это и есть важное, вот это важное и есть (настолько важное, что я в спешке поневоле перехожу на литанию), — не следует задерживаться вечерами и писать мне даже тогда, когда Вам, быть может, хочется писать просто так, что угодно, пусть даже вне всякой связи с моими посланиями. — 29 октября
	Nur sollen Sie mir — und das ist das Wichtige — und das ist das Wichtige (so wichtig ist es, dass es mir in der Eile zur Litanei wird) — abends auch dann nicht länger schreiben, wenn Sie ohne Rücksicht auf meine Briefe selbständige Lust haben sollten zu schreiben.

	Однако я ничего не отвечаю Вам и сам ни о чём не спрашиваю, всё только потому, что радость писать Вам неосознанно настраивает все мои послания на бесконечность, а в бесконечных посланиях, разумеется, и не положено сообщать на первой же странице что-то существенное. — 31 октября
	Aber ich antworte gar nicht und frage kaum und alles nur deshalb, weil die Freude, Ihnen zu schreiben, ohne dass ich mir dessen gleich bewußt werde, alle Briefe an Sie gleich für das Endlose anlegt und da muß natürlich auf den ersten Bogen nichts Eigentliches gesagt werden.

В сущности, вся моя жизнь издавна состояла и состоит из попыток писательства, в большинстве своём неудачных. Но не будь этих попыток, я бы давно опустился и стал мусором, достойным лишь веника и совка. Беда в том, что силы мои для этих поползновений с самого начала были слишком малы, и так уж само собой вышло, хоть я долго этого не осознавал, что ради дела, представлявшегося мне главной жизненной целью, мне пришлось отказывать себе и беречь себя чуть ли не во всём остальном. Там же, где я по собственной воле себя не берёг и себе не отказывал, <…> а, наоборот, пытался себя превозмочь, меня отбрасывало назад, с позором, синяками и шишками, с непоправимым уроном сил, но именно эти, как мне тогда казалось, несчастья мало-помалу помогли мне обрести доверие к судьбе, и я начал надеяться, что где-то, пусть и трудно различимая, всё-таки и для меня светит добрая звезда, под которой можно будет жить дальше. — 1 ноября

Mein Leben besteht und bestand im Grunde von jeher aus Versuchen zu schreiben und meist aus mißlungenen. Schrieb ich aber nicht, dann lag ich auch schon auf dem Boden, wert hinausgekehrt zu werden. Nun waren meine Kräfte seit jeher jämmerlich klein und, wenn ich es auch nicht offen eingesehen habe, so ergab es sich doch von selbst, dass ich auf allen Seiten sparen, überall mir ein wenig entgehen lassen müsse, um für das, was mir mein Hauptzweck schien, eine zur Not ausreichende Kraft zu behalten. Wo ich es aber nicht selbst tat <…> sondern irgendwo über mich hinaus wollte, wurde ich von selbst zurückgedrängt, geschädigt, beschämt, für immer geschwächt, aber gerade dieses, was mich für Augenblicke unglücklich machte, hat mir im Laufe der Zeit Vertrauen gegeben und ich fing zu glauben an, dass da irgendwo, wenn auch schwer aufzufinden, ein guter Stern sein müsse, unter dem man weiterleben könne.

	Быть может, писательство моё ничтожно, но тогда уж со всей определённостью несомненно, что и сам я ничтожество полное и окончательное. Так что если я себя ещё и в этом буду щадить, то правильней будет сказать, что я себя не щажу, а в сущности убиваю. — 5 ноября
	Es ist möglich, dass mein Schreiben nichts ist, aber dann ist es auch ganz bestimmt und zweifellos, dass ich ganz und gar nichts bin. Schone ich mich also darin, dann schone ich mich, richtig gesehen, eigentlich nicht, sondern bringe mich um.

К тому же и работал я до того отвратительно, что сна вообще не заслужил и, по идее, должен быть приговорён провести остаток ночи возле окна за тупым созерцанием. Понимаешь ли Ты, любимая, что это значит: знать, что пишешь плохо, и всё равно писать, если не хочешь подпасть отчаянию совсем уж беспредельному. Вот как ужасно приходится искупать счастье часов, когда пишется хорошо! Вроде бы и не быть по-настоящему несчастным, не ощущать в себе свежий шип боли, а просто смотреть на страницы тетрадки у себя под руками и видеть, как они без конца заполняются вещами, которые тебе ненавистны, вызывают у тебя отвращение или в лучшем случае мрачное безразличие — и которые ты должен, должен писать, просто чтобы жить. Вот проклятье! — 30 ноября

Nun habe ich überdies so elend gearbeitet, dass ich überhaupt keinen Schlaf verdiene und eigentlich verurteilt bleiben sollte, den Rest der Nacht mit dem Hinausschauen aus dem Fenster zu verbringen. Begreifst Du es, Liebste: schlecht schreiben und doch schreiben müssen, wenn man sich nicht vollständiger Verzweiflung überlassen will. So schrecklich das Glück des guten Schreibens abbüßen müssen! Eigentlich nicht wahrhaft unglücklich sein, nicht jenen frischen Stachel des Unglücks zu fühlen, sondern auf die Heftseiten hinuntersehn, die sich endlos mit Dingen füllen, die man haßt, die einem Ekel oder wenigstens eine trübe Gleichgültigkeit verursachen, und die man doch niederschreiben muß, um zu leben. Pfui Teufel!

1913

	Безмерно опасаясь испортить Тебе воскресенье, тем не менее высылаю Тебе свою последнюю фотографию, причём сразу в трёх экземплярах, потому что, как мне показалась, в размноженном виде она несколько теряет в страхолюдности. — 3 января
	Auf die Gefahr hin, Dir den Sonntag zu verderben, schicke ich Dir meine neueste Photographie, und zwar gleich in 3 Exemplaren, da ich gefunden zu haben glaube, dass sie in größerer Anzahl an Schrekken verliert.

	Только что, надписывая адрес, я по ошибке проставил вместо Твоего номера дома свой собственный, и семь пустующих стульев в нашей гостиной посмотрели на меня укоризненно… — 17 января
	Eben schrieb ich auf die Briefadresse irrtümlich meine Hausnummer statt Deiner, und 7 leere Sesseln haben im Umkreis um mich dabei zugesehn.

	Сегодня спозаранку, ещё перед тем как встать, я после беспокойного сна был в такой печали, что от тоски хотелось не столько даже выброситься из окна (для такой тоски даже это было бы слишком жизнерадостно), сколько из него пролиться. — 21 января
	Heute früh vor dem Aufstehn war ich nach sehr unruhigem Schlaf so traurig, dass ich mich vor Traurigkeit aus dem Fenster nicht werfen (das wäre für meine Traurigkeit noch zu lebenslustig gewesen), aber ausgießen hätte wollen.

	Я стихов Ласкер-Шюлер терпеть не могу, я ничего в них не ощущаю, кроме скуки от их пустоты и отвращения к их искусственной выспренности. Да и проза её мне претит по тем же причинам, в ней слишком много безрассудных содроганий ума нервической городской дамочки. — 12 февраля
	Ich kann Gedichte [von Lasker-Schüler] nicht leiden, ich fühle bei ihnen nichts als Langweile über ihre Leere und Widerwillen wegen des künstlichen Aufwandes. Auch ihre Prosa ist mir lästig aus den gleichen Gründen, es arbeitet darin das wahllos zukkende Gehirn einer sich überspannenden Großstädterin.

Чувствуешь ли Ты — а это главное — непрерывную соотнесённость между Тобой и некоей успокоительно далёкой, возможно даже бесконечной, глубиной или высью? Кто чувствует такое постоянно, тому не приходится, как бездомному псу, бегать и рыскать, безмолвно и просительно озираясь, тому неведомо желание поскорее юркнуть в собственную могилу, словно это его тёплый спальный халат, а жизнь — студёная зимняя ночь; ему не будет мерещиться, когда он поднимается по лестнице к себе в контору, что это он же, мерцая в бликах неверного света, закладывая размашистые виражи на поворотах, покачивая головой от нетерпения, опрометью летит себе навстречу с самого верхнего этажа. — 7 февраля

Fühlst Du — was die Hauptsache ist — ununterbrochene Beziehungen zwischen Dir und einer beruhigend fernen, womöglich unendlichen Höhe oder Tiefe? Wer das immer fühlt, der muß nicht wie ein verlorener Hund herumlaufen und bittend aber stumm herumschaun, der muß nicht das Verlangen haben, in das Grab zu schlüpfen, als sei es ein warmer Schlafsack und das Leben eine kalte Winternacht, der muß nicht, wenn er die Treppen in sein Bureau hinaufgeht, zu sehen glauben, dass er gleichzeitig von oben, flimmernd im unsichern Licht, sich drehend in der Eile der Bewegung, kopfschüttelnd vor Ungeduld, durch das ganze Treppenhaus hinunterfällt.

	Я влачу за собой мглистый шлейф несчастья. — 9 февраля
	Ich muß einen Dunstkreis von Unglück mit mir führen.

	Вот какие представления — или желания — занимают мои мысли, когда я без сна лежу в постели: быть поленом, из середины которого (то бишь где-то из области моего таза) дюжая кухарка, плотно уперши полено себе в живот и со всею силой с двух концов налегая на резак обеими руками, стёсывает на растопку щепу. — 22 февраля
	Ein grobes Holzstück sein und von der Köchin gegen ihren Leib gestemmt werden, die aus der Seite dieses steifen Holzstückes (also etwa in meiner Hüftengegend) das Messer mit beiden Händen heranziehend mit aller Kraft Spähne zum Anmachen des Feuers losschneidet.

Разумеется, никаких планов, никаких видов на будущее у меня нет, в будущее я не могу направляться, только рушиться головой вниз, только падать, споткнувшись, или катиться в будущее кубарем, это я могу, а лучше всего я умею просто лежать на месте. Но уж планов и видов на будущее у меня точно никаких, когда мне хорошо, я всецело преисполнен настоящим, когда мне плохо, я настоящее проклинаю, а уж будущее и подавно! — 28 февраля

Ich habe natürlich gar keine Pläne, gar keine Aussichten, in die Zukunft gehen kann ich nicht, in die Zukunft stürzen, in die Zukunft mich wälzen, in die Zukunft stolpern, das kann ich und am besten kann ich liegen bleiben. Aber Pläne und Aussichten habe ich wahrhaftig keine, geht es mir gut, bin ich ganz von der Gegenwart erfüllt, geht es mir schlecht, verfluche ich schon die Gegenwart, wie erst die Zukunft!

	Да и как мне, даже при самой уверенной руке, достигнуть в письмах к Тебе того, к чему я стремлюсь, — то есть убедить Тебя в серьёзности двух просьб сразу: «Не разлюби меня!» и «Возненавидь меня!» — 18 марта
	Wie könnte ich aber auch, selbst bei noch so fester Hand, alles im Schreiben an Dich erreichen, was ich erreichen will: Dich gleichzeitig von dem Ernst der zwei Bitten überzeugen: "Behalte mich lieb" und "Hasse mich!"

	… от Тебя не было сегодня письма, а когда я не могу ухватиться за свежее слово от Тебя, я повисаю, как в пустоте. — 10-16 июня
	… ich hatte heute keinen Brief von Dir, und kann ich mich nicht an ein frisches Wort von Dir hängen, bin ich wie im Leeren.

Моё отношение к писательству и моё отношение к людям неизменно и имеет истоки в моей натуре, а не во временных внешних обстоятельствах. Для писательства мне нужна полная отрешенность, не «как отшельнику», этого недостаточно, а как мертвецу. Писательство в этом смысле просто более глубокий сон, то есть смерть, и как мертвеца не станут да и бесполезно тягать из могилы, точно так же и меня не оторвать от письменного стола ночью. Непосредственно с моим отношением к людям это никак не связано, просто писать я могу только таким вот, систематическим, слитным и строго замкнутым образом, а следовательно, и жить не могу по-другому. <…> Служба? Чтобы я когда-нибудь по своей воле смог её оставить, такое исключено. Но что я когда-то вынужден буду её оставить, потому что просто не смогу больше тянуть эту лямку, такое отнюдь не исключено. Моя внутренняя тревога и неуверенность в этом отношении ужасно велики, и здесь единственная и главная причина — тоже писательство. Заботы о Тебе и о себе — это заботы житейские, они — часть обычной жизни и как раз поэтому с работой в конторе в конце концов как-то утрясаются, а вот контора и писательство несовместимы, ибо у писательства центр тяжести где-то в глубинах, тогда как контора — на поверхности жизни. Так оно и идёт — то вверх, то вниз, пока тебя не разорвёт окончательно. — 26 июня

Mein Verhältnis zum Schreiben und mein Verhältnis zu den Menschen ist unwandelbar und in meinem Wesen, nicht in den zeitweiligen Verhältnissen begründet. Ich brauche zu meinem Schreiben Abgeschiedenheit, nicht "wie ein Einsiedler", das wäre nicht genug, sondern wie ein Toter. Schreiben in diesem Sinne ist ein tieferer Schlaf, also Tod, und so wie man einen Toten nicht aus seinem Grabe ziehen wird und kann, so auch mich nicht vom Schreibtisch in der Nacht. Das hat nichts Unmittelbares mit dem Verhältnis zu Menschen zu tun, ich kann eben nur auf diese systematische, zusammenhängende und strenge Art schreiben und infolgedessen auch nur so leben. <…> Das Bureau? dass ich es einmal aufgeben kann, ist überhaupt ausgeschlossen. Ob ich es aber nicht einmal aufgeben muß, weil ich nicht mehr wciterkann, das ist durchaus nicht so ausgeschlossen. Meine innere Unsicherheit und Unruhe ist in dieser Hinsicht schrecklich, und auch hier ist das Schreiben der einzige und eigentliche Grund. Die Sorgen um Dich und mich sind Lebenssorgen und gehören mit in den Bereich des Lebens und würden deshalb gerade mit der Arbeit im Bureau sich schließlich vertragen können, aber Schreiben und Bureau schließen einander aus, denn Schreiben hat das Schwergewicht in der Tiefe, während das Bureau oben im Leben ist. So geht es auf und ab und man muß davon zerrissen werden.

Я не могу жить с людьми, я с неизбежностью ненавижу всех своих родственников — не потому, что это родственники, и не потому, допустим, что они плохие люди, не потому, что я не лучшим образом о них думаю (напрасно Ты полагаешь, что «страшная робость» от подобных мыслей избавляет, вовсе нет), — но просто потому, что это люди, живущие ко мне ближе всех. А именно совместную жизнь с людьми я и не могу выносить, у меня почти нет сил воспринимать её даже как неизбежное несчастье. При безучастном стороннем наблюдении все люди меня радуют, но радость эта не настолько велика, чтобы я — если бы только здоровье позволило — не предпочёл куда более счастливо жить в пустыне, в лесу, на острове, нежели ютиться здесь, между спальней и гостиной моих родителей. <…> на самом деле жизнь просто ужасна, я ощущаю это, наверно, как никто другой. Часто — а в глубине души, пожалуй, непрестанно — я вообще сомневаюсь в том, человек ли я. — 7 июля

Ich kann nicht mit Menschen leben, ich hasse unbedingt alle meine Verwandten, nicht deshalb, weil es meine Verwandten sind, nicht deshalb, weil sie schlechte Menschen wären, nicht deshalb, weil ich von ihnen nicht das Beste dächte (das beseitigt die "furchtbare Scheu" ganz und gar nicht, wie Du meinst), sondern einfach deshalb, weil es die Menschen sind, die mir zunächst leben. Ich kann eben das Zusammenleben mit Menschen nicht ertragen, ja ich habe fast nicht die Kraft, es als Unglück zu empfunden. Im unbeteiligten Anblick freuen mich alle Menschen, aber diese Freude ist nicht so groß, als dass ich nicht in einer Wüste, in einem Wald, auf einer Insel bei den nötigen körperlichen Voraussetzungen unvergleichlich gücklicher leben wollte als hier in meinem Zimmer zwischen dem Schlafzimmer und dem Wohnzimmer meiner Eltern. <…> heißen soll, das Leben ist bloß schrecklich, das empfinde ich, wie kaum ein anderer. Oft — und im Innersten vielleicht ununterbrochen — zweifle ich daran, ein Mensch zu sein.

	Только неистово писать ночами — вот чего я хочу. И умереть от этого или сойти с ума, вот чего я хочу, ибо одно вытекает из другого с давно предчувствуемой неизбежностью. — 13 июля
	Nur die Nächte mit Schreiben durchrasen, das will ich. Und daran zugrundegehn oder irrsinnig werden, das will ich auch, weil es die notwendige längst vorausgefühlte Folge dessen ist.

Нет у меня наклонностей к литературе, я просто из литературы состою, я не что иное, как литература, и ничем иным быть не в состоянии. Недавно в «Истории бесовских верований» я прочёл про такой случай: «У одного монаха был такой дивный, сладкозвучный голос, что слушать его было большое наслаждение. Когда в один прекрасный день священник эту лепоту услышал, он сказал: это голос не человека, а дьявола. И в присутствии изумленных свидетелей принялся беса изгонять, и бес изошел, после чего мертвец (ибо это было человеческое тело, оживлённое не душой, но дьяволом) рухнул наземь и стал смердеть». Вот такая же, очень похожая связь между мной и литературой, разве что моя литература не так благозвучна, как голос того монаха. — Но, конечно, нужно быть совсем уж изощренным графологом, чтобы разглядеть всё это в моём почерке. — 14 августа

Ich habe kein literarisches Interesse, sondern bestehe aus Literatur, ich bin nichts anderes und kann nichts anderes sein. Ich habe letzthin in einer "Geschichte des Teufelsglaubens" folgende Geschichte gelesen: "Ein Kleriker hatte eine so schöne süße Stimme, dass sie zu hören die größte Lust gewährte. Als ein Geistlicher diese Licblichkeit eines Tages auch gehört hatte, sagte er: das ist nicht die Stimme eines Menschen, sondern des Teufels. In Gegenwart aller Bewunderer beschwor er den Dämon, der auch ausfuhr, worauf der Leichnam (denn hier war eben ein menschlicher Leib anstatt von der Seele vom Teufel belebt gewesen) zusammensank und stank." Ähnlich, ganz ähnlich ist das Verhältnis zwischen mir und der Literatur, nur dass meine Literatur nicht so süß ist wie die Stimme jenes Mönches. — Man muß allerdings schon ein ganz ausgepichter Graphologe sein, um das aus meiner Schrift herauszufinden.

Мне претит разговор. Что бы я ни сказал — всё мне кажется не так. В моих глазах всё мною сказанное по вине одной только устной речи лишается серьёзности и настоятельности. На мой взгляд, оно просто и не может быть иначе, потому что на устную речь беспрерывно влияют тысячи внешних обстоятельств и тысячи внешних помех. Потому я и молчалив — не только вынужденно, но и по убеждению. Только письмо представляется мне надлежащей формой высказывания и останется ею и впредь, даже когда мы будем вместе. — 20 августа

Mir widerstrebt das Reden ganz und gar. Was ich auch sage ist falsch in meinem Sinn. Die Rede nimmt allem, was ich sage, für mich den Ernst und die Wichtigkeit. Es scheint mir gar nicht anders möglich, da auf die Rede unaufhörlich tausend Äußerlichkeiten und tausend äußerliche Nötigungen wirken. Ich bin deshalb schweigsam, nicht nur aus Not, sondern auch aus Überzeugung. Nur das Schreiben ist die mir entsprechende Form [der] Äußerung, und sie wird es bleiben, auch wenn wir beisammen sind.

	Меня буквально раздирает надвое. Сам же от плеча, во всю ширь, размахиваюсь — и сам, вжав голову, от своих же ударов уклоняюсь. — 24 августа
	Ich gehe förmlich auseinander. Ich ducke mich vor meinen eigenen Schlägen und nehme förmlich den größten Anlauf, um sie auszuführen.

	Из четверых людей, с которыми я (не ставя себя с ними рядом ни по силе, ни по мощи охвата) чувствую кровное родство, — это Грильпарцер, Достоевский, Клейст и Флобер — один лишь Достоевский женился, и один лишь Клейст, когда, загнанный в тиски внутренними и внешними невзгодами, застрелился на Ванзее, нашел, вероятно, самый правильный выход. — 2 сентября
	Sieh, von den vier Menschen, die ich (ohne an Kraft und Umfassung mich ihnen nahe zu stellen) als meine eigentlichen Blutsverwandten fühle, von Grillparzer, Dostojewski, Kleist und Flaubert, hat nur Dostojewski geheiratet, und vielleicht nur Kleist, als er sich im Gedränge äußerer und innerer Not am Wannsee erschoß, den richtigen Ausweg gefunden.

1916

	Если и есть за Тобой, Фелиция, какая-то вина в нашем общем несчастье (о своей вине я не говорю, она выше всех гор на свете), то только та, что Ты хотела навсегда привязать меня к Праге, хотя обязана была понять, что именно контора и Прага и есть моя, а значит, и наша усугубляющаяся погибель. — февраль—март
	Wenn Du, Felice, irgendeine Schuld an unserem gemeinsamen Unglück hast (ich rede jetzt nicht von meiner, die übersteigt alle Berge), so ist es die, dass Du mich in Prag befestigen wolltest, trotzdem Du verpflichtet warst einzusehen, dass gerade das Bureau und Prag mein und damit unser steigendes Verderben bedeutet.

	Помню, в юности я много бывал один, но это было больше поневоле и лишь изредка подлинное, всей душой, счастье. Зато теперь я впадаю в одиночество, как вода в море. — 27 сентября
	Ich weiß, als Junge war ich viel allein, aber es war mehr Zwang, selten freies Glück. Jetzt aber laufe ich in das Alleinsein, wie das Wasser ins Meer.

	Я стою перед своей семьёй и буквально беспрерывно вращаю ножами в воздухе, силясь одновременно и ранить её, и защитить. — 19 октября
	Ich förmlich vor meiner Familie stehe und unaufhörlich die Messer im Kreise schwinge, um die Familie immerfort und gleichzeitig zu verwunden und zu verteidigen.

Перевод

М. Л. Рудницкий, 2001

Об их отношениях и письмах

	Плети, которыми мы стегаем друг друга, за последние пять лет обросли добротными узлами.
	Die Peitschen mit denen wir einander hauen, haben gut Knoten angesetzt in den 5 Jahren.
	— Франц Кафка, дневник, 25 сентября 1917

	Почти пять лет я непрерывно обрушивал на неё (или, если угодно, на себя) удар за ударом; к счастью, она оказалась несокрушимой — смесь пруссачества и еврейства, смесь сильная, победоносная. Я не был столь крепок; правда, ей приходилось только страдать, а я одновременно и наносил удары, и страдал.
	Fast 5 Jahre habe ich auf sie eingehauen (oder, wenn Sie wollen, auf mich) nun, glücklicherweise, sie war unzerbrechlich, preussisch jüdische Mischung, eine starke sieghafte Mischung. Ich war nicht so kräftig, allerdings hatte sie nur zu leiden, während ich schlug und litt.
	— Франц Кафка, письмо Милене Есенской, 31 мая 1920

• см. Элиас Канетти, «Другой процесс. Франц Кафка в письмах к Фелице», 1969

… долгое время они сочинялись ежедневно, а то и по нескольку раз в день, так что в конце концов составили без малого восьмисотстраничный том убористого шрифта. Они — тоже явление литературы, произведение художественное, занявшее своё место среди шедевров эпистолярного жанра. Но не как гимн любви или ей адресованное проклятие, а в качестве анатомического среза связанных с нею мучений. Письма Кафки порождены внутренним разломом, когда «за» и «против» пожирают друг друга.

— Дмитрий Затонский, Предисловие к собранию сочинений Кафки, 1994

… Кафка именно эту девушку решает «приворожить к себе письменным словом». Думаю, меньше всего он при этом помышлял о женитьбе. Фелиции заранее было уготовано амплуа <…> литературной музы. Она была вдалеке, ей можно было постоянно писать, то есть без помех демонстрировать свои сильные стороны, ожидая от неё вдохновения и поклонения, зато не нужно было встречаться, беззащитно выставляя напоказ свои слабости: робость, застенчивость, нелюдимость. Эта затеянная Кафкой переписка предполагала «высокие», сугубо духовные отношения, несовместимые с житейской прозой помолвки и брака, а уже тем более с низменной плотской страстью. По сути Фелиция превращалась в персонаж, в вымышленную фигуру, и как раз это захватывало Кафку больше всего. Придуманный персонаж оживал не в романе, а существовал в реальной жизни, с ним можно было поддерживать почтовое (так и хочется написать: «виртуальное») сообщение, и Кафка проявлял поистине беспримерную настойчивость, добиваясь, чтобы обратная связь с вымыслом функционировала бесперебойно. Рискну предположить, что силу своего слова он поначалу катастрофически недооценил. Ибо уже через пару месяцев Фелиция была влюблена в него без памяти, но ролью музы довольствоваться не желала <…>. Тот, кто прочтёт эти письма, безусловно, не станет счастливее (если, конечно, не считать за счастье само соприкосновение с летящей, стремительно преодолевающей смысловые препоны кафковской фразой), но о потаенной жизни, взлетах и безднах человеческой души он наверняка узнает больше, чем знал прежде.

— Михаил Рудницкий, «Приворожить словом…», 2001

Ссылка

• Оригиналы в базе писем и дневников