Первонте, или Желания

«Первонте, или Желания» (нем. Pervonte oder die Wünsche) — поэма Кристофа Виланда 1778 года. В 1807 году на русский язык её перевёл Е. П. Люценко, но долго не мог напечатать и около 1834 года попросил посодействовать Александра Пушкина, с которым был знаком. Обращения того к знакомым издателям успеха не принесли, и он либо сам принял участие в издании, либо «позволил назвать себя издателем». Поэма вышла в 1835 году под заглавием «Вастола, или Желания. Повесть в стихах, соч. Виланда. В 3-х ч. Изд. А. Пушкиным» и из-за своего архаичного стиля, но связанная с именем Пушкина, вызвала негативные отзывы критики и множество слухов, которые ему пришлось развеять. Имя переводчика долго оставалось неизвестным, хотя после выхода критических откликов было названо. Окончательно авторство установили в 1898 году после обнаружения автобиографической заметки Люценко, в которой среди его сочинений значится и перевод «Перфонтий и Вастола, шуточная повесть вольными стихами с немецкого, из стихотворений Виланда. 1807 г.».

Цитаты

Мещанка мать его, вдова весьма честная, Уж несколько годов прядением промышляя, Кормила тем себя и милого сынка. Её рабочая, проворная рука Не знала никогда покоя и вприсядку Трескучую свою вертела самопрядку; Вертела у окна при солнечном луче, Вертела при свече, Вертела при лучине, Не мысля о кручине; Но слёзно и за то всегда благодаря Небесного Царя, Когда на очажке для варева какого Горело у неё обеденной порой Немного хворосту сухого <…>. При тихой жизни, толь святой, Как ныне редкие на свете Живут, оставшися вдовой, Имея лёгкий труд в предмете… Одна гнела её тоска, Одна заботила кручина, Что от Перфонтьюшки, любезного сынка, Хоть он и дюжий был детина, Ни шерсти нет, ни молока.

Вижу — в чаще древ удалый молодец Над связкой хвороста стоит и размышляет. Но где занять мне кисть, где взять такой резец, Чтоб, выставив во всём величестве натуру, Я мог изобразить точь-в-точь его фигуру? Как он, недвижим на траве, Копается в своей претолстой голове, Какую только лишь в Москве Или в других больших столицах, При древних князех и царицах, Срывала на пирах с поджаренных быков Железная рука российских дюжаков; Как рыжий цвет волос представить вам словами, Блестящих меж дерев огнистыми клоками, Которые торчат вкруг плоского чела, Подобно ржи в копне, что буря растрясла? Огромный рост на лбу, скулы как роги, В полфута уши, длинный нос, Широкую спину и — ноги, Которых склад довольно кос? Короче — чудное игралище природы, Каких немного в наши годы? <…> Нечаянно в одной долине пред собою Он видит трёх девиц, прередких красотою; На солнушке рядком Они глубоким спали сном. Перфонтий наш свои шаги остановляет, Рассматривает их от головы до ног; Все части озирает И вдоль и поперёк. То щурит на их грудь, на нежные их лицы Свои татарские зеницы, Как постник на творог; То вновь распялит их, как будто что смекает, И так с собою рассуждает: «Не жалко ль, если разберу, Что эти девки, как теляты, Лежат на солнечном жару! Ведь их печёт везде: в макушку, в грудь и в пяты».

О поэме и переводе Е. П. Люценко

Для многих ещё не решён вопрос о «Вастоле». Каждый толкует по-своему слово «издал», которое, как известно, принимается в русском языке также в значении — написал и напечатал. <…> Трудно поверить, чтобы Пушкин, вельможа русской словесности, сделался книгопродавцем и «издавал» книжки для спекуляций. <…> Пушкин дарит нас всегда такими стихами, которым надобно удивляться, не в том, так в другом отношении. Некоторые, однако, намекают, будто А. С. Пушкин никогда не писал этих стихов; что «Вастола» переведена каким-то бедным литератором; что Александр Сергеевич только дал ему напрокат своё имя, для того чтобы лучше покупали книгу, и что он желал сделать этим благотворительный поступок. Этого быть не может! Мы беспредельно уважаем всякое благотворительное намерение, но такой поступок противился бы всем нашим понятиям о благотворительности, и мы с негодованием отвергаем все подобные намёки как клевету завистников великого поэта. Пушкин не станет обманывать публики двусмысленностями, чтоб делать кому добро. Он знает, что должен публике и себе. <…> он знает, что человек, пользующийся литературною славою, отвечает перед публикою за примечательное достоинство книги, которую издаёт под покровительством своего имени, и что в подобном случае выставленное имя напечатлевается всею святостью торжественно данного в том слова. Он охотно вынет из своего кармана тысячу рублей для бедного, но обманывать не станет <…>. Дать своё имя книге, как вы говорите, «плохой» из благотворительности?.. Невозможно! <…> Благотворительность предполагает пожертвование — труда или денег, — чего бы ни было, — иначе она не благотворительность. Согласитесь, что позволить напечатать своё имя — не стоит никаких хлопот. Александр Сергеевич, если б пожелал быть благотворителем, написал бы сам две-три страницы стихов, своих, прекрасных стихов, и они принесли бы более выгоды бедному, которому бы он подарил их, чем вся эта «Вастола». <…> Нет, нет! клянусь вам, это подлинные стихи Пушкина. И если бы они даже были не его, ему теперь не оставалось бы ничего более, как признать их своими и внести в собрание своих сочинений. Между возможностью упрёка в том, что вы употребили уловку (рука дрожит, чертя эти слова), и чистосердечным принятием на свой счёт стихов, которым дали своё имя для успешнейшей их продажи, выбор не может быть сомнителен для благородного человека. — обвинения Пушкина в «уловке», неуважении к читателям были восприняты им очень болезненно и едва не явились поводом к случайной дуэли с С. С. Хлюстиным, процитировавшим в разговоре статью, только стараниями С. А. Соболевского конфликт был улажен и приятельские отношения восстановлены

— Осип Сенковский, «„Вастола, или Желания“. Повесть в стихах, сочинение Виланда. Издал А. Пушкин»

	Можно б подумать, <…> что пиима сия есть труд блаженной памяти стиходетеля А. П. Сумарокова…
	— Николай Надеждин или Виссарион Белинский, <О мнимом сочинении Пушкина: Вастола>

«Вастола» наделала много шуму и в нашей литературе, и в нашей публике: имя Пушкина, выставленное на этом сочинении, напоминающем своими стихами времена Тредиаковского и Сумарокова, подало повод к странным сомнениям, догадкам и заключениям. Но критики и рецензенты поставлены этим магическим именем в совершенный тупик. Имя при сочинении важно для всех, для критиков особенно. В самом деле, ведь могут же быть такие сочинения, которые, как первый опыт неизвестного юноши, должны служить залогом прекрасных надежд; а как произведения какого-нибудь заслуженного корифея, могучего атлета литературы, должны служить признаком гниения художнической жизни, упадком творческого дара?.. <…> Мы скорей поверим, что какой-нибудь витязь толкучего рынка написал роман, который выше «Ивангое» и «Пуритан», драму, которая выше «Гамлета» и «Отелло», чем тому, чтоб Пушкин был переводчиком «Вастолы». Пушкин может быть ниже себя, но никогда ниже Сумарокова. Равным образом, мы никогда не поверим и тому, чтобы Пушкин выставил своё имя на негодном рыночном произведении, желая оказать помощь какому-нибудь бедному рифмачу; такого рода благотворительность слишком оригинальна; она похожа на сердоболие начальника, который не хочет выгнать из службы пьяного, ленивого и глупого подьячего, не желая лишить его куска хлеба. Конечно, может быть, это сравнение покажется неверным, потому что оба эти поступка, по-видимому, имеют мало сходства; но я думаю, что они очень сходны между собою, и именно тем, что равно беззаконны, при всей своей законности, неблагонамеренны, при всей своей благонамеренности, и тем, что, как тот, так и другой, лишены здравого смысла. <…> Поэтому лучше оставить дело, как оно есть, не разгадывая и не объясняя его. Но мы всё-таки не хотим верить, чтобы эта несчастная и бесталанная «Вастола» была переведена Пушкиным, не хотим и не можем верить этому по двум причинам. Во-первых, <…> что такое Виланд? Немец, подражавший или, лучше сказать, силившийся подражать французским писателям XVIII века; немец, усвоивший себе, может быть, пустоту и ничтожность своих образцов, но оставшийся при своей родной немецкой тяжеловатости и скучноватости. Потом, что такое должен быть немец, который хотел подражать французским острякам и балагурам восьмнадцатого века? Если он человек посредственный, то похож на медведя, которого бы заставили танцевать французскую кадриль в порядочном обществе; если он человек мысли и чувства, то похож на жреца, который, забыв алтарь и жертвоприношение, пустился вприсядку с уличными скоморохами. Очевидно, что ни в том, ни в другом случае немцу не годится подражать никому, кроме самого себя, тем менее французским писателям восьмнадцатого века. Теперь, что такое «Вастола»? По нашему мнению, это просто пошлая и глупая сказка, принадлежащая к разряду этих нравоучительных повестей (contes moraux), в которых выражалась, лёгкими разговорными стихами, какая-нибудь пошлая, ходячая и для всех старая истина практической жизни. Восьмнадцатый век был в особенности богат этими нравоучительными повестями <…>. Теперь спрашивается, кто может предположить, чтобы Пушкин выбрал себе для перевода сказку Виланда, и такую сказку?.. Может быть, многие скажут, что это естественный переход от «Анджело», — и то может статься!..

— Виссарион Белинский, «Вастола, или Желания»

Переводчик Виландовой поэмы, гражданин и литератор заслуженный, почтенный отец семейства, не мог ожидать нападения столь жестокого. Он человек небогатый, но честный и благородный. Он мог поручить другому приятный труд издать свою поэму, но конечно бы не принял милостыни от кого бы то ни было. После такового объяснения не можем решиться здесь наименовать настоящего переводчика. Жалеем, что искреннее желание ему услужить могло подать повод к намёкам, столь оскорбительным.

— Александр Пушкин, «Вастола, или Желания»