Наши (Довлатов)

«Наши» — художественные мемуары Сергея Довлатова, изданные в 1989 году. Первое предполагавшееся название — «Семейный альбом». Главы печатались в периодике в первой половине 1980-х как самостоятельные рассказы.

Цитаты

… Исаак, <…> мой дед, <…> приобрёл закусочную на Светланке. Рядом помещалась винная лавка Замараева — «Нектар, бальзам». Дед мой частенько наведывался к Замараеву. Друзья выпивали и беседовали на философские темы. Потом шли закусывать к деду. Потом опять возвращались к Замараеву… <…> Через год они выпили лавку и съели закусочную. — глава 1

Как-то раз в Щербаковом переулке [деду] нагрубил водитель грузовика. Вроде бы обозвал его жидовской мордой. Дед ухватился за борт. Остановил полуторку. Отстранил выскочившего из кабины шофёра. Поднял грузовик за бампер. Развернул его поперёк дороги. Фары грузовика упирались в здание бани. Задний борт — в ограду Щербаковского сквера. Водитель, осознав случившееся, заплакал. Он то плакал, то угрожал. — Домкратом перетяну! — говорил он. — Рискни… — отвечал ему дед. Грузовик двое суток торчал в переулке. Затем был вызван подъёмный кран. — Что же ты просто не дал ему в морду? — спросил отец. Дед подумал и ответил: — Боюсь увлечься… — глава 1

От его взгляда из рук женщин падали тарелки. Последние годы дед уже не вставал. Сидел в глубоком кресле у окна. Если кто-то проходил мимо, дед выкрикивал: — Прочь, ворюга! Сжимая при этом бронзовый набалдашник трости. Вокруг деда наметилась опасная зона радиусом полтора метра. Такова была длина его палки… Я часто стараюсь понять, отчего мой дед был таким угрюмым? Что сделало его мизантропом?.. <…> Возможно, его не устраивало мироздание как таковое? Полностью или в деталях? Например, смена времён года? Нерушимая очередность жизни и смерти? Земное притяжение? Контрадикция моря и суши? <…> Умер мой дед при страшных обстоятельствах. Второй его поединок с Богом закончился трагически. Десять лет он просидел в глубоком кресле. В последние годы уже не хватался за трость. Только хмурился… (О, если бы взгляд мог служить техническим орудием!..) Дед стал особенностью пейзажа. Значительной и эффектной деталью местной архитектуры. Иногда на его плечи садились грачи… <…> Дома его исчезновение заметили не сразу. Как не сразу заметили бы исчезновения тополя, камня, ручья… — глава 2

На вопрос, кто его любимый писатель, дядя быстро отвечал: — Мартин Иден. — глава 3

Многие армяне (особенно грузинские армяне) недолюбливают евреев. Хотя куда логичнее бы им недолюбливать русских, грузин или турок. Евреи тоже не питают к армянам особых чувств. Видимо, изгои не склонны любить других отверженных. Им больше нравится любить хозяев. Или на худой конец — себя… — глава 3

Старшие братья тянулись к литературе, к искусству. Младший, Леопольд, с детства шёл иным, более надёжным путём. Леопольд рос аферистом. — глава 4

Свою бедность Леопольд изображал так: «Мои дома нуждаются в ремонте. Автомобильный парк не обновлялся четыре года…» — глава 4

Наша память избирательна, как урна. — глава 5

Видимо, ошибки, неточности — чем-то дороги писателю. А значит, и читателю. <…> Я бы даже опечатки исправлял лишь с ведома автора. Не говоря о пунктуации. Пунктуацию каждый автор изобретает самостоятельно. — глава 5

Автограф фантаста Гансовского выглядел следующим образом: «Через года и пространства великие — руку!..» — глава 5 (Маргарите Степановне Довлатовой, тётке Довлатова)

Сталина мой дядя обожал. Обожал, как непутёвого сына. Видя его недостатки. <…> Когда Сталин оказался бандитом, мой дядя искренне горевал. Затем он полюбил Маленкова. Он говорил, что Маленков — инженер. Когда Маленкова сняли, он полюбил Булганина. Булганин обладал внешностью захолустного дореволюционного полицмейстера. А мой дядя родом был как раз из захолустья, из Новороссийска. Возможно, он честно любил Булганина, напоминавшего ему идолов детства. Затем он полюбил Хрущёва. А когда Хрущёва сняли, мой дядя утратил любовь. Ему надоело зря расходовать свои чувства. Он решил полюбить Ленина. Ленин давно умер, и снять его невозможно. Даже замарать как следует и то нелегко. А значит, невозможно отнять любовь… — глава 6

Я думаю, [мама] была прирождённым корректором. У неё, если можно так выразиться, было этическое чувство правописания. Она, например, говорила про кого-то: — Знаешь, он из тех, кто пишет «вообще» через дефис… Что означало крайнюю меру нравственного падения. О человеке же пустом, легкомысленном, но симпатичном говорилось: — Так, старушонка через «ё»… — глава 7

У отца была романтическая внешность. В его лице ощущалась какая-то необоснованная, излишняя представительность. Он выглядел моложавым, довольно элегантным. И всё-таки казался обитателем горьковской ночлежки. Он напоминал разом — Пушкина и американского безработного. — глава 8

Людей как будто не расстреливали. <…> сажали, но редко. <…> При Сталине издавали книжки, затем расстреливали авторов. Сейчас писателей не расстреливают. Книжек не издают. Еврейских театров не закрывают. Их просто нет… Наследники Сталина разочаровали моего отца. Им не хватало величия, блеска, театральности. <…> Он убеждён был, что Сталина похоронили зря. <…> Надо было заявить, что Сталин воспарил. Даже просто написать — исчез. И все бы поверили. И продолжала бы существовать великая легенда. <…> Жизнь становилась всё более тусклой и однообразной. Даже злодейство носило какой-то будничный, унылый характер. Добро перерождалось в безучастность. Про хороших людей говорили — этот не стучит… — глава 8

Глава 9

Жизнь превратила моего двоюродного брата в уголовника. Мне кажется, ему повезло. Иначе он неминуемо стал бы крупным партийным функционером. <…> Он был правдив, застенчив и начитан. Мне говорили — Боря хорошо учится, помогает родителям, занимается спортом… Боря стал победителем районной олимпиады… Боря вылечил раненого птенца… Боря собрал детекторный приёмник. (Я до сих пор не знаю, что это такое…) И вдруг произошло нечто фантастическое… Не поддающееся описанию… У меня буквально не хватает слов… Короче, мой брат помочился на директора школы. Случилось это после занятий. Боря выпускал стенгазету к Дню физкультурника. Рядом толпились одноклассники. Кто-то сказал, глядя в окно: — Легавый пошел… (Легавым звали директора школы — Чеботарёва.) Далее — мой брат залез на подоконник. Попросил девчонок отвернуться. Умело вычислил траекторию. И окатил Чеботарева с ног до головы… Это было невероятно и дико. В это невозможно было поверить. Через месяц некоторые из присутствующих сомневались, было ли это в действительности. Настолько чудовищно выглядела подобная сцена. Реакция директора Чеботарёва тоже была весьма неожиданной. Он совершенно потерял лицо. И внезапно заголосил приблатнённой лагерной скороговоркой: — Да я таких бушлатом по зоне гонял!.. Ты у меня дерьмо будешь хавать!.. Сучара ты бацильная!.. <…> Мой брат совершил этот поступок за неделю до окончания школы. Лишив себя таким образом золотой медали. Родители с трудом уговорили директора выдать Боре аттестат зрелости… Я тогда спросил у брата: — Зачем ты это сделал? Брат ответил: — Я сделал то, о чём мечтает втайне каждый школьник. Увидев Легавого, я понял — сейчас или никогда! Я сделаю это!.. Или перестану себя уважать… Уже тогда я был довольно злым подростком. Я сказал моему брату: — На фасаде вашей школы через сто лет повесят мемориальную доску: «Здесь учился Борис Довлатов… с вытекающими отсюда неожиданными последствиями…»

Я <…> выяснил, кто остался из старой лагерной администрации. — Капитан Дерябин, — ответили сверхсрочники. <…> — А! — закричал он. — Серёга приехавши! <…> Я слышал, ты писателем заделался? Вот опиши случай из жизни. У меня с отдельной точки зэк катапультировался. Вывел я бригаду сантехников на отдельную точку. Поставил конвоира. Отлучился за маленькой. Возвращаюсь — нет одного зэка. Улетел… Нагнули, понимаешь, сосну. Пристегнули зэка к верхушке монтажным ремнем — и отпустили. А зэк в полете расстегнулся — и с концами. Улетел чуть не за переезд. Однако малость не рассчитал. Надеялся в снег приземлиться у лесобиржи. А получилось, что угодил во двор райвоенкомата… И ещё — такая чисто литературная деталь. Когда его брали, он военкома за нос укусил…

— Деньги? — насторожилась тётка. — Откуда? Я знаю, что в лагере деньги иметь не положено. — Деньги как микробы, — сказал Борис, — они есть везде.

Время свидания истекало. Одного из зэков уводили почти насильно. Он вырывался и кричал: — Надька, сблядуешь — убью! Разыщу и покалечу, как мартышку… Это я гарантирую… И помни, сука, Вовик тебя любит!..

Наконец-то я уловил самую главную черту в характере моего брата. Он был неосознанным стихийным экзистенциалистом. Он мог действовать только в пограничных ситуациях. Карьеру делать — лишь в тюрьме. За жизнь бороться — только на краю пропасти…

Глава 10

— Эти ребята — из КГБ. Завтра на лося пойдут. — Лось-то при чём? — говорю. — Мало им нашего брата? — Да они ничего, — шептал Бобров, — они после работы меняются. — В какую сторону? Мальчики из органов выглядели сильно. Что-то было в них общее, типовое. Серийные, гладкие лица, проборы, шерстяная одежда. <…> Обедали не спеша. Ребята из органов достали водку. Разговор то и дело принимал щекотливый характер. — Свобода?! — говорил один. — Русскому человеку только дай свободу! Первым делом тещу зарежет!.. Я спросил: — За что Мишу Хейфеца посадили? Другие за границей печатаются, и ничего. А Хейфец даже не опубликовал свою работу. — И зря не опубликовал, — сказал второй. — Тогда не посадили бы. А так — кому он нужен?.. <…> Мы вышли на дорогу. Ребята из органов толпились на крыльце. — Заходите, — сказал один, — у нас бесподобный музей. Не для широкой публики, конечно, Но я устрою. Координаты, телефон — я дал. — И вы приходите, — говорю. — Только с ордером, — добавил Грубин. Чекист посмотрел на моего друга внимательно и говорит: — Ордер не проблема… <…> — Интересно, — говорю, — что у них в музее хранится? — Чёрт его знает, — ответил Грубин, — может, ногти Бухарина?..

Собаку я отдал на это время друзьям. Жили они в квартире с печным отоплением. Как-то раз затопили печи. Раньше времени закрыли трубу. Вся семья уснула. В квартире запахло угарным газом. Все спали. Но проснулась Глаша и действовала разумно. Подошла к хозяйскому ложу и стащила одеяло. Хозяин запустил в неё шлёпанцем, одеяло поправил. Глаша вновь его стащила и при этом залаяла. Наконец двуногие сообразили, что происходит. Распахнули двери, выбежали на улицу. Хозяин повалился в сугроб. Глашу долго пошатывало и тошнило. Днём ей принесли из буфета ЦК четыреста граммов шейной вырезки. Случай уникальный. Может быть, впервые партийные льготы коснулись достойного объекта… — эта и следующая цитаты — парафраз из эссе «С каждым годом…», вошедшего в сборник «Марш одиноких»

Глаша часто спит у моих ног. <…> Прости, что у меня нет хвоста. (В Союзе был, и не один.) <…> В остальном мы похожи. Немолодые раздражительные чужестранцы с комплексами… Сообща таскаем колбасу из холодильника…

Глава 11

— Твои враги — дешёвый портвейн и крашеные блондинки. — Значит, — говорю, — я истинный христианин. Ибо Христос учил нас любить врагов…

— Спала я в чьей-то гимнастёрке. <…> Здесь какой-то орден… — Это, — говорю, — спортивный значок. — Такой колючий… Спать не дал мне… — Его, — говорю, — можно понять…

А лицо спокойное, как дамба. <…> Взгляд холодный и твёрдый, как угол чемодана. <…> Лена была невероятно молчалива и спокойна. Это было не тягостное молчание испорченного громкоговорителя. И не грозное спокойствие противотанковой мины. Это было молчаливое спокойствие корня, равнодушно внимающего шуму древесной листвы…

Молчание — огромная сила. Надо его запретить, как бактериологическое оружие…

Вена напоминала один из районов Ленинграда. Где-то между Фонтанкой и Садовой.

О повести

Создавая персональный миф «крови и почвы», Довлатов начал родословную фигурами вполне эпическими. <…> Выпивший лавку и съевший закусочную Исаак — карнавальная маска, ярмарочный силач, живая утроба. <…> Угрюмый дед Степан силён, как скала, постоянством. Даже смерть лишь с трудом стёрла его с лица земли. <…> Эти два богатыря дополняют друг друга, как вода и горы, смех и слёзы, жизнь и смерть. <…> Не теряя чудной индивидуальности, довлатовские герои воплощают архетипические черты. <…> Довлатовскую родню хочется взять напрокат — в его родственников можно играть. Как и остальные сочинения Довлатова, «Наши» — книга эгоцентрическая. Но если раньше Сергей изображал других через себя, то тут он через других показывал себя.

— Александр Генис, «Довлатов и окрестности» («На полпути к Родине»), 1998