Наблюдатели (Гуттен)

«Наблюдатели» (лат. Inspicientes) — антикатолический памфлет Ульриха фон Гуттена, впервые изданный в авторском сборнике «Диалоги» 1520 года.

Цитаты

Фаэтон. Мы уже давно изменили прежнее своё расположение к смертным и постоянно окружаем себя густой завесой облаков, чтобы не видеть, как они там суетятся, переплывают моря, воюют друг с другом, по пустяшному поводу, не задумываясь, бросают в бой целые армии и готовы один другому горло перегрызть из-за какого-нибудь ничтожного титула или звания. Солнце. <…> они даже заблуждаться и грешить толком не способны.

Фаэтон. Что там в Германии за смятение? Кто при оружии, кто безоружный, тот спешит, этот не торопится, все направляются к одному и тому же месту, а там, как я вижу, одни сидят и безмятежно пьянствуют, другие серьёзно совещаются, иные же занимаются и тем и другим попеременно или даже сразу. Солнце. Это собрание германских князей и народа. Фаэтон. Что у них может быть за собрание? Наверное, как сражаются хмельные, так и совет держат. Солнце. Точно так же, Но, взгляни-ка, некоторые ведут свои дела вполне трезво, и за это иные из соотечественников считают их чужеземцами и презирают. Фаэтон. Кто же так считает? Вероятно, вон те господа в пурпурных одеяниях, расфуфыренные, завитые, с ожерельями на шее, длинноногие, высоченные, вылощенные? Солнце. Они самые и вся хмельная братия. Фаэтон. Почему же трезвые не гонят их прочь? Ведь они не только себя пятнают таким пороком, но и порядочным людям стоят поперёк дороги. Солнце. Не могут: их мало, а тех — не счесть. Всё же они их корят, и корят не без пользы: многие одумываются, убедившись, что пьянством губят своё здоровье.

Солнце. Это Аугсбург, сюда собираются имперские князья, чтобы посовещаться о самых важных делах. А процессия сопровождает легата римского папы <…> в сенат, где он сообщит им волю папы. А держать совет они будут о войне с турками, которую затевает Лев Десятый в надежде на большую прибыль; он для того и послал сюда этого Каэтана, чтобы немцы не занялись каким-нибудь другим, более важным делом. Фаэтон. На какую прибыль он надеется? Разве папа выступит в поход вместе с прочими и намерен получить свою долю добычи? Солнце. Да нет, о турках он только говорит, всерьёз же отнюдь не помышляет. На самом деле все это — одно лишь вымогательство: он задумал обобрать германцев и отнять у варваров всё золото, которое у них осталось. Фаэтон. Боги, какая несправедливость! Да и сможет ли он совершить насилие над народом воинственным, непокорным? Солнце. Напротив, он вполне в своём праве. А действовать он будет хитростью, которая заменяет ему силы. <…> Он выдаёт себя за пастыря — такого, каким был некогда Христос: все христиане, мол, — его овцы, в особенности немцы; вот он и посылает работника, чтобы тот остриг стадо и привёз шерсть. Какая же здесь несправедливость? Фаэтон. Никакой, отец, клянусь, — если только они и правда овцы, а он их пасёт. Солнце. Пасти-то пасёт, да на лугах ерунды и вздора, а они воображают, будто у них под ногами настоящее пастбище. Фаэтон. И довольствуются собственным воображением? Солнце. Да, довольствуются. Фаэтон. Пусть же он их стрижет, своих бредожуев, и даже шкуру с них сдирает, если вздумается! Солнце. Именно так он и делает, этот алчный стригальщик, — режет по живому мясу. Фаэтон. Но они-то что — сами хотят, чтобы их стригли и драли с них шкуру? Солнце. Нет, сами-то они не хотят: видишь, какие нескрываемо угрюмые взгляды бросают на легата. Мало того, насколько я разбираюсь в характере немцев, ещё совсем немного — и ему придётся несладко: столь враждебно они теперь к нему относятся, убедившись, что он негодяй, хотя и прикидывается самым порядочным в мире человеком. <…> Для того чтобы прослыть великим в Риме, не нужны ни хорошее происхождение, ни собственная добродетель, — важно одно: чтобы тебя знали за хитреца и проныру. <…> Фаэтон. До каких же пор будет продолжаться эта игра? Солнце. Пока не поумнеют германцы, которых оболванил суевериями город Рим. Фаэтон. А скоро они поумнеют? Солнце. Скоро. Каэтан будет первым, кто воротится ни с чем — к великому ужасу «святого города»: там и не подозревают, что варвары способны на такую дерзость. Фаэтон. Значит, германцы — всё ещё варвары? Солнце. Да, по мнению Рима, точно так же, как французы и все остальные народы, кроме итальянцев. Но если судить по чистоте нравов, по учтивому обхождению, по любви к добродетели, по честности и постоянству души, немцы — самый просвещённый в мире народ, а римляне — напротив, худшие из варваров: во-первых, они безнадёжно развращены изнеженностью и роскошью, в легкомыслии и непостоянстве за ними и женщине не угнаться, верность встретишь у них редко, зато обман и злоба неодолимы. Фаэтон. Приятно слышать то, что ты рассказываешь о немцах. Вот если бы они ещё не пьянствовали… Солнце. Когда-нибудь заживут трезво, и, думаю, не так уж долго этого ждать, потому что пьют они всё меньше и меньше; и хоть сами не всегда трезвы, но о бражниках отзываются скверно. Фаэтон. Скажи ещё, а государи у них тоже пьют? Солнце. Если бы хоть это сословие не было заражено тем же пороком, всей пьянствующей братии уже пришёл бы конец. Но государи воодушевляют её собственным примером и находят горячую поддержку у саксонцев — вон у тех, гляди, — которые, как ты сам можешь убедиться, всей душой преданы пьянству и, ни на йоту не отступая от старинных обычаев, упорно не желают слушать увещевателей и одни только защищают нравы предков. Фаэтон. О небо и земля, какое общество там собралось, как они жрут, как рыгают и как тут же блюют, не сходя с места! <…> Кажется, что видишь пир лапифов и кентавров. Право, не нужна больше греческая пословица: «Ἀει Λεόντιoι περί τούς ϰρατηρας», — лучше сказать по-латыни, чтобы все поняли: «Саксонцы с бокалами не расстаются». Солнце. <…> никто не управляет справедливее, никто не живёт спокойнее, никто успешнее не отражает вражеских нападений. Фаэтон. Они бросят когда-нибудь пить, как ты полагаешь? Солнце. Сильно сомневаюсь. Фаэтон. А если всё-таки бросят, сохранят они свои добрые нравы? Солнце. Если смогут остаться такими, как сейчас, но при этом жить трезво, — никакой другой народ я саксонцам не предпочту. <…> Единственные из немцев, они не знакомы с врачами, потому что почти совсем не болеют, а юристов с величайшим презрением гонят от себя прочь. Фаэтон. Как же они творят суд? Солнце. По собственным древним обычаям и столь осмотрительно, что нигде справедливость не нарушается реже, чем у них. Так обычай заменяет писаные законы. Фаэтон. Тебе остаётся только сказать, что от пьянства они становятся лучше. Солнце. Этого я, конечно, не скажу, но сами обстоятельства показывают, что во многом они поступают лучше и решают разумнее, чем иные трезвые. Они следуют одной пословице, которая у них каждому известна: утром — за дела, вечером — за стол. <…> Фаэтон. Тогда я не вижу, зачем мешать им пить. Возможно, это вошло у них в привычку, и как бы они не перестали жить праведно, сделавшись трезвенниками. Солнце. Пожалуй. Фаэтон. Но среди пьяниц мне нравятся только твои саксонцы. А теперь посмотрим на других. Что я вижу? Мужчины и женщины купаются вместе, и те и другие нагишом — какой, должно быть, ущерб для их целомудрия! Солнце. Напротив, никакого. Фаэтон. Да ведь они целуются! Солнце. Без всякого стеснения. Фаэтон. И нежно обнимают друг друга! Солнце. Мало того — иной раз даже спят вместе. Фаэтон. Значит, они из школы Платона, раз жёны у них общие? Солнце. Отнюдь не общие; во всём этом лишь обнаруживается взаимное доверие. В иных местах женскую чистоту стерегут неусыпно, но нигде не может она быть целее и сохраннее, чем здесь, — предоставленная самой себе и открытая всяким опасностям. И верно, нет страны, где измены случались бы реже, брак чтили благоговейнее, нерушимее были супружеские узы. Фаэтон. Ты утверждаешь, что, кроме поцелуев и объятий, между ними ничего не бывает, даже когда они вместе спят ночью? Солнце. Да, утверждаю. Фаэтон. И никто не ревнует? Никто не испытывает тревоги за целомудрие своей молодой жены, видя, как другие мужчины обходятся с нею подобным образом! Солнце. Даже подозрений таких не возникает, — столь твёрдо они друг другу доверяют, столь откровенно и широко общаются; им чужд обман и незнакомо коварство. Фаэтон. Какой прекрасный народ! А погляди на итальянцев — они всегда кому-то завидуют, всегда копят, вожделеют, стяжают, обманывают, строят козни. Они изводят друг друга ожесточённой враждой, подсылают убийц, подмешивают яд, на уме у них постоянно одни хитрости, одно лукавство, никто ближнему не доверяет, никто не действует открыто.

Фаэтон. А что представляют собой обыкновенные дворяне? Солнце. Они образуют рыцарское сословие — главную военную силу у немцев, ибо рыцари многочисленны и хорошо обучены. Кроме того, они, по-видимому, до сих пор хранят древнюю славу Германии — искони присущую немцам честность и врожденную нравственность. Они первые сторонники всего германского и враги всего чужеземного. Фаэтон. Но я замечаю, что многие ими недовольны. <…> Одних они дерзко грабят, других преследуют с оружием в руках, в том числе людей самых знатных, но в особенности — купцов. Солнце. Поэтому у них так много врагов, которые проклинают их жестокость и кровожадность. Фаэтон. Почему же враги их не изгонят? Солнце. Одни не хотят, а другие не могут, как бы им этого ни хотелось. Фаэтон. Кто именно не хочет? Солнце. Князья, которые используют их для охраны своих владений. Скажу больше: в рыцарях — вся сила князей, и если один государь разгневается на другого, то орудием его гнева, его мечом служат рыцари. Фаэтон. Так, значит, каждый бережёт их на погибель другому? Солнце. Да. Фаэтон. И по этой причине в Германии так часты разбои, грабежи, засады при дорогах и многие иные беспорядки? Солнце. Прежде всего по этой, но есть и ещё одна. <…> Ненависть к купцам и к так называемым вольным городам. Фаэтон. За что ненавидят купцов? Солнце. За то, что они привозят разные заморские товары — шелк, пурпур и другие предметы роскоши, которые, как утверждают рыцари, губят добрые нравы народа, заменяют их чужеземными нравами и обычаями и распространяют изнеженность, по справедливости ненавистную немцам. <…> Фаэтон. Пусть прогонят их прочь! Солнце. Уже давно прогнали бы, если бы не городские стены, за которыми те скрылись, и не крепкие здания, которые их защищают. А раз у этих бездельников такое надёжное прикрытие, рыцарям остаётся только одна возможность расправиться с ними: если кто выйдет из своего убежища, напасть на него и ограбить. Фаэтон. Этот страх, который они нагнали на изнеженных и малодушных, представляется мне полезным: слишком большая уверенность в собственной безопасности развратила бы тех ещё хуже. Солнце. Но сами-то горожане не устают повторять, что, мол, рыцари вредят общественному благу и наносят огромный ущерб государству.

Солнце. Взгляни-ка на священников — это уж совсем дрянной народ. Ни малейшей пользы согражданам они не приносят, никогда ничем не заняты, преданы лишь попойкам, сну и роскоши, знай себе кутят да бражничают, греют подружек, прикармливают дармоедов и живут в полнейшем довольстве, ни о чём, кроме наслаждений, не думая, размякшие от всевозможных утех и вконец погубленные сладострастием — отупевшие и уже почти утратившие человеческий облик. Они любят лишь роскошь, изнеженность, тихий досуг, покой, сочетающийся с разными приятностями <…>. У них одна забота — погреб и кухня, чтобы всё было под рукой и в изобилии. Так они сами себя ублажают и служат собственной утробе, набивают брюхо, объедаются на пирах, нежатся в бане, умащаются благовониями, валяются в постели. Они окружены достатком и ни в чём не знают отказа, глядя на них, вспоминаешь вошедшие в пословицу жреческие трапезы. К чему вся эта разнузданность, которая лишает их ясности духа и остроты ума? Их бог — чрево! <…> Фаэтон. Разве могут отпускать чужие грехи те, кто сам в них погряз? Солнце. Таковы правила религии.

Солнце. Он сердится на меня. Но послушаем, что болтает этот человечишка: он чем-то грозится, надменно задрав нос. <…> Что, что, легат? Что ты говоришь? Это ты меня укоряешь? Каэтан. Ты ещё спрашиваешь?! Будто само не знаешь, какой ты великий грех совершило! Солнце. Но я, право, не знаю, да и не узнаю, если ты не скажешь, чем я провинился. Каэтан. Наконец-то, повторяю, ты выглянуло, бессовестное! Наконец-то явило себя миру! Ты, которому надлежало сиять по первому моему знаку, и к тому же — светлее и ярче обычного! Солнце. Не понимаю, в чем мое прегрешение. Каэтан. Ах, не понимаешь?! Да ведь ты за целых десять дней ни единого лучика мне не показало и нарочно закрывалось облаками, да так, словно вознамерилось лишить мир света! Солнце. Если тут и есть чья-то вина, то лишь астрологов: это они предсказали такую погоду в своих подсчетах. Каэтан. А тебе надлежало больше следить за желаниями папского легата, чем за выкладками астрологов! Разве ты не помнишь, чем я тебе грозил, покидая Италию, на тот случай, если ты сильным зноем не пресечёшь несвоевременную стужу в Германии и не вернешь туда лето, дабы мне не томиться неодолимой тоской по Италии? Солнце. Я пропустил мимо ушей твои предписания, и вообще мне неизвестно, чтобы смертные могли приказывать Солнцу. Каэтан. Как неизвестно? Так ты и того не знаешь, что епископ римский (который ныне всем своим могуществом облек меня — легата от ребра апостольского) властен вязать и решать все, что пожелает, как на земле, так и на небесах? Солнце. Это мы слыхали, но я не верил его хвастовству, ибо не видел ещё смертного, который бы хоть что-нибудь здесь, у нас, изменил. Каэтан. Ах, ты ещё и не веришь, дурной ты христианин?! Ну, раз ты такой еретик, тебя нужно немедленно отлучить от церкви и предать когтям Сатаны! Солнце. Ты низвергаешь меня с неба и предаешь когтям Сатаны? Словом, как говорится, отбираешь у мира солнце? Каэтан. Именно так я и поступлю, если ты немедленно не исповедуешься у одного из моих копиистов и не попросишь у меня отпущения грехов. Солнце. А когда исповедуюсь, дальше что? Каэтан. Я наложу на тебя епитимью, ты будешь несколько дней умерщвлять плоть постом, или исполнять какую-нибудь тяжелую работу, или отправишься в утомительное паломничество, или станешь раздавать подаяние, либо тебя высекут за твои прегрешения. Солнце. Нелегкие условия! А что ты мне потом даруешь? Каэтан. Объявлю тебя свободным от вины и дарую тебе очищение. Солнце. Стало быть, ты собираешься «принести Солнцу свет»? Каэтан. Да, если пожелаю: факультаты, полученные мною от Льва Десятого, способны и на это. Солнце. Какой вздор! И ты думаешь, что найдётся среди смертных такой дурак, который тебе поверит, не говоря уже о всевидящем Солнце?! Ступай-ка да выпей чемерицы: мне кажется, ты сошёл с ума. <…> Фаэтон. По-моему, отец, к этим угрозам нужно поворотиться задом и хорошенько на них пукнуть. <…> Солнце. А впрочем, не заслуживает ли он жалости как человек, которого лишила рассудка болезнь? Фаэтон. Какая болезнь? Солнце. Ведь он страдает алчностью, а так как дела в Германии идут скверно и набить мошну не удаётся, он пришёл в неистовство и лишился рассудка.

Каэтан. Ну-ка, ну-ка, какие там ещё тайны ты можешь выдать другим, если само ничего не знаешь? Солнце. Это я-то не знаю? Не знаю, как ты пытаешься помешать Карлу стать преемником деда, хотя воля Максимилиана именно такова? Будь этот и ещё многие другие твои замыслы известны немцам, они бы тебя жестоко возненавидели, если только того не хуже! Каэтан. Пусть ненавидят, лишь бы боялись. А ты держи язык за зубами, не то будешь отлучено. Солнце. Я слышу речи настоящего тирана! Каэтан. Далее повелеваю тебе вынуть из колчана стрелы и вызвать чуму, поражая германцев скоропостижною смертью, дабы освобождались должности и приходы и можно было устанавливать новые пенсионы; тогда в Рим потекут деньги, да и мне, здесь, что-нибудь перепадет. Ведь уже давно у варваров умирает слишком мало богатых священников. Ты слушаешь, эй? Солнце. Затаив дыханье. Каэтан. Прежде всего меться в епископов, чтобы паллии не залеживались, бей каноников и аббатов, чтобы шли доходы вновь назначенным кардиналам. Нужно всемерно позаботиться об этих последних, дабы у них были деньги на необходимые расходы. Солнце. Но если напускать на людей чуму, придётся собрать облака, расстелить туман над землёй и покрыть небо мглою, а я боюсь, что непогода будет тебе не по душе. Каэтан. Главное — пусть начинается чума, чтобы должности освобождались. Облака же, насколько возможно, сдерживай, но если это совсем невозможно, действуй, как находишь нужным. Фаэтон. О, гнуснейший из обманщиков! Теперь только я понял, что его печалит и что радует, когда он огорчается и когда ликует! Лишь бы торговля индульгенциями шла удачно — и он охотно согласится на хмурое небо, холод и вообще любую непогоду. Я сам хочу к нему обратиться. Слушай меня, ты, несчастный: «Пасти должен пастырь овец, а не убивать». Каэтан. Что ты говоришь, святотатец? Что ты там болтаешь, нечестивый возница? Да я тебя сейчас проклятиями в порошок сотру! <…> Фаэтон. Так и скажи Льву Десятому: если он не перестанет посылать в Германию столь неуёмных легатов, одного за другим, то как бы, в конце концов, овцы не составили заговор против несправедливого и жестокого пастыря и не отважились на какой-нибудь достойный поступок. А про твой нрав они уж и песни сложили и, по-видимому, дольше терпеть его не намерены, хотя бы ты даже переправил через Альпы целые телеги с отлучениями и обрушил на их головы. Каэтан. Ты колеблешь то, что должно быть неколебимо, а потому — анафема! Будь проклят! Вот какому наказанию я подвергаю тебя за неблагоразумные речи. Фаэтон. А я предам тебя на осмеяние и поношение германцам, которых ты грабишь, а может быть — и на растерзание, если они захотят подать добрый пример потомству. Итак, будь посмешищем! Вот тебе от меня наказание! Солнце. Брось этого болтуна, пора ехать вниз и уступить место вечеру. А он пусть себе болтает, обманывает, лжёт, обирает и грабит на свой страх и риск. Фаэтон. И к тому же — пусть погибнет злою смертью.

Перевод

С. П. Маркиш, 1959