Мысли об объяснении природы (Дидро)

«Мысли об объяснении природы» (фр. Pensées sur l'interprétation de la nature) — философское произведение Дени Дидро, впервые опубликованное в 1753 году в Лондоне под заглавием «Об истолковании природы» (De l'interprétation de la nature). Ободрённый успехом работы, автор быстро подготовил исправленное и дополненное издание, вышедшее там же годом позже. Главное место в «Мыслях…» занимает гносеологическо-методологическая проблематика, в разработке которой Дидро следует Фрэнсису Бэкону., даже название и стиль созвучны «Новому Органону» того с подзаголовком «Афоризмы об истолковании природы…». Также сделан набросок материалистическо-трансформистского понимания природы, основанный на обобщении космогонической гипотезы и биологической теории Жоржа Бюффона.

Цитаты

Оригиналы записей, процитированных полностью и почти, в связи с нумерацией см. в Викитеке.

Мы приблизились ко времени великой революции в науках. Принимая во внимание склонность умов к вопросам морали, изящной словесности, естественной истории, экспериментальной физики я решился бы даже утверждать, что не пройдёт ста лет, как нельзя будет назвать и трёх крупных геометров в Европе. Эта наука остановится на том уровне, на который её подняли Бернулли, Эйлеры <…> Лагранжи. Они как бы воздвигли Геркулесовы столпы. Дальше этого идти некуда. Их труды будут жить в веках, как и египетские пирамиды, громады которых, испещрённые иероглифами, вызывают у нас потрясающее представление о могуществе и силе людей, их воздвигших. — IV

Когда рождается новая наука, все умы обращаются в её сторону; причиной этого являются исключительное уважение общества к изобретателям, желание самому узнать вещь, вызывающую много шума, надежда прославиться благодаря какому-нибудь открытию, тщеславное стремление приобщиться к сонму знаменитых людей. Новая наука мгновенно получает поддержку у бесчисленного множества самых разных лиц. Это либо светские люди, которых угнетает собственная праздность, либо перебежчики, воображающие, что они составят себе имя благодаря модной науке, — ради неё они бросают другие науки, в которых тщетно искали для себя источник славы; одни делают себе из новой науки профессию, других влечет к ней склонность. Благодаря таким объединённым усилиям наука довольно быстро доходит до пределов своего развития. Но по мере того как её пределы расширяются, престиж её снижается. Уважение продолжают оказывать лишь тем, кто выделяется значительным превосходством. Тогда толпа рассеивается, движение в страну, где удача стала редкой и труднодостижимой, прекращается. В науке остаются только наемники, которым она доставляет пропитание, и небольшое количество одарённых людей, которых она продолжает прославлять долгое время спустя после того, как чары рассеялись и стала очевидной бесполезность их трудов. Такие труды всегда рассматриваются как подвиг, делающий честь человечеству. Вот вкратце история геометрии и всех наук, которые перестали научать или вызывать интерес. — V (без последнего предложения)

Сопоставим бесконечное множество явлений природы с границами нашего ума и со слабостью наших органов, — можно ли ожидать от наших медленно продвигающихся трудов, часто и надолго прерывающихся, учитывая притом, что творческие умы так редки, — можно ли ожидать от них чего-либо иного, кроме отдельных разрозненных звеньев великой цепи, связывающей все вещи?.. Если бы даже экспериментальная философия развивалась многие века, то собранные ею материалы, количество которых в конце концов превзошло бы все возможности комбинирования, нельзя было бы в точности перечислить. Сколько понадобилось бы томов, чтобы охватить одну только терминологию, с помощью которой мы обозначили бы различные группы явлений, если бы явления были известны? Когда философский язык будет всеохватывающим? А если бы он достиг полноты, кто из людей смог бы его усвоить? Если бы Вечное начало, желая показать своё всемогущество не только с помощью чудес природы, но и ещё более наглядно, снизошло до того, чтобы запечатлеть универсальный механизм на листах, исписанных его собственной рукой, была ли бы эта великая книга более понятной для нас, чем сама вселенная? <…> Эти листы послужили бы хорошим мерилом нашего ума и ещё лучшей сатирой на наше тщеславие. Мы могли бы сказать: Ферма дочитал до такой-то страницы, Архимед продвинулся на несколько страниц дальше. Итак, какова же наша цель? Создание труда, который не может быть когда-либо осуществлен и который превосходил бы человеческий разум, если бы был завершен. Не оказываемся ли мы более безрассудными, чем первые обитатели Сеннаарской долины? Нам известно бесконечное расстояние между землёй и небом, и мы всё ещё воздвигаем башню. Но можно ли предполагать, что придёт такое время, когда наше потерявшее надежду тщеславие бросит эту работу? Насколько вероятно, что, тесно и плохо устроившись здесь, на земле, тщеславие не будет упорствовать в сооружении необитаемого дворца по ту сторону атмосферы? <…> Именно полезность через несколько веков определит границы экспериментальной физики, подобно тому как это происходит сейчас с геометрией. — VI

Quand on vient à comparer la multitude infinie des phénomènes de la nature avec les bornes de notre entendement et la faiblesse de nos organes, peut-on jamais attendre autre chose de la lenteur de nos travaux, de leurs longues et fréquentes interruptions et de la rareté des génies créateurs, que quelques pièces rompues et séparées de la grande chaîne qui lie toutes choses ?… La philosophie expérimentale travaillerait pendant les siècles des siècles, que les matériaux qu’elle entasserait, devenus à la fin par leur nombre au-dessus de toute combinaison, seraient encore bien loin d’une énumération exacte. Combien ne faudrait-il pas de volumes pour renfermer les termes seuls par lesquels nous désignerions les collections distinctes de phénomènes, si les phénomènes étaient connus ? Quand la langue philosophique sera-t-elle complète ? Quand elle serait complète, qui, d’entre les hommes, pourrait la savoir ? Si l’Éternel, pour manifester sa toute-puissance plus évidemment encore que par les merveilles de la nature, eût daigné développer le mécanisme universel sur des feuilles tracées de sa propre main, croit-on que ce grand livre fût plus compréhensible pour nous que l’univers même ? <…> Nous aurions, dans ces feuilles, une mesure assez bonne de la portée des esprits, et une satire beaucoup meilleure de notre vanité. Nous pourrions dire : Fermat alla jusqu’à telle page ; Archimède était allé quelques pages plus loin. Quel est donc notre but ? L’exécution d’un ouvrage qui ne peut jamais être fait et qui serait fort au-dessus de l’intelligence humaine s’il était achevé. Ne sommes-nous pas plus insensés que les premiers habitants de la plaine de Sennaar ? Nous connaissons la distance infinie qu’il y a de la terre aux cieux, et nous ne laissons pas que d’élever la tour. Mais est-il à présumer qu’il ne viendra point un temps où notre orgueil découragé abandonne l’ouvrage ? Quelle apparence que, logé, étroitement et mal à son aise ici-bas, il s’opiniâtre à construire un palais inhabitable au delà de l’atmosphère ? <…> Ce sera l’utile qui, dans quelques siècles, donnera des bornes à la physique expérimentale, comme il est sur le point d’en donner à la géométrie.

Понятия, не имеющие никакого основания в природе, можно сравнить с северными лесами, где деревья не имеют корней. Достаточно порыва ветра, достаточно незначительного факта, чтобы опрокинуть весь этот лес деревьев или идей. — VIII

К несчастью, легче и проще спрашивать совета у себя, чем у природы. К тому же разуму свойственно сосредоточиваться в самом себе, инстинкт же распространяется вовне. Инстинкт непрерывно всматривается, пробует, прикасается, вслушивается; быть может, в экспериментальной физике больше преуспели бы, изучая животных, нежели слушая лекции профессоров. В действиях животных нет шарлатанства. Они стремятся к своей цели, не заботясь об окружающем; если они вызывают у нас удивление, это вовсе не входит в их намерения. <…> Не лучше ли снискать доверие других людей искренним признанием я ничего не знаю, чем лепетать какие-то слова и вызывать жалость к себе, силясь всё объяснить? — X

Mais, par malheur, il est plus facile et plus court de se consulter soi que la nature. Aussi la raison est-elle portée à demeurer en elle-même, et l’instinct à se répandre au dehors. L’instinct va sans cesse regardant, goûtant, touchant, écoutant ; et il y aurait peut-être plus de physique expérimentale à apprendre en étudiant les animaux, qu’en suivant les cours d’un professeur. Il n’y a point de charlatanerie dans leurs procédés. Ils tendent à leur but, sans se soucier de ce qui les environne : s’ils nous surprennent, ce n’est point leur intention. <…> Ne vaut-il pas mieux se concilier la confiance des autres, par la sincérité d’un je n’en sais rien, que de balbutier des mots, et se faire pitié à soi-même, en s’efforçant de tout expliquer ?

Часто наше изумление вызвано тем, что мы предполагаем много чудес там, где есть только одно; тем, что мы предполагаем в природе столько отдельных действий, сколько существует явлений, между тем как она произвела, быть может, лишь одно действие. Я думаю даже, что если бы она была поставлена перед необходимостью произвести множество действий, то различные результаты этих действий были бы изолированными; обнаруживались бы группы явлений, независимые друг от друга, и эта общая цепь, которую философия считает непрерывной, оказалась бы разорванной во многих местах. Абсолютная независимость хотя бы одного факта несовместима с идеей целого, а без идеи целого нет философии. — XI

По-видимому, природе нравится разнообразить один и тот же механизм бесчисленными способами. Она оставляет тот или иной род своих созданий, лишь размножив индивиды во всех возможных формах. Когда, рассматривая животное царство, обнаруживают, что среди четвероногих нет ни одного животного, функции и органы которого — в особенности внутренние — не были бы совершенно подобны функциям и органам другого четвероногого, то разве не легко вообразить, что некогда существовало лишь первоживотное, прототип всех животных, и природа только увеличивала, уменьшала, трансформировала, умножала, сводила на нет его органы? <…> Признают ли <…> эту философскую догадку истинной или отбрасывают её <…> как ложную, — никто не отрицает, что её следует считать гипотезой, существенной для развития экспериментальной физики, для рациональной философии, для открытий и для объяснения явлений, зависящих от организации [живых существ]. Природа подобна женщине, которая любит наряжаться и которая, показывая из-под своих нарядов то одну часть тела, то другую, подает своим настойчивым поклонникам некоторую надежду узнать её когда-нибудь всю. — XII

Il semble que la nature se soit plue à varier le même mécanisme d’une infinité de manières différentes. Elle n’abandonne un genre de productions qu’après en avoir multiplié les individus sous toutes les faces possibles. Quand on considère le règne animal, et qu’on s’aperçoit que, parmi les quadrupèdes, il n’y en a pas un qui n’ait les fonctions et les parties, surtout intérieures, entièrement semblables à un autre quadrupède, ne croirait-on pas volontiers qu’il n’y a jamais eu qu’un premier animal, prototype de tous les animaux, dont la nature n’a fait qu’allonger, raccourcir, transformer, multiplier, oblitérer certains organes ? <…> Mais, que cette conjecture philosophique soit admise, <…> comme vraie, ou rejetée <…> comme fausse, on ne niera pas qu’il ne faille l’embrasser comme une hypothèse essentielle au progrès de la physique expérimentale, à celui de la philosophie rationnelle, à la découverte et à l’explication des phénomènes qui dépendent de l’organisation. Car il est évident que la nature n’a pu conserver tant de ressemblance dans les parties, et affecter tant de variété dans les formes, sans avoir souvent rendu sensible dans un être organisé ce qu’elle a dérobé dans un autre. C’est une femme qui aime à se travestir, et dont les différents déguisements, laissant échapper tantôt une partie, tantôt une autre, donnent quelque espérance à ceux qui la suivent avec assiduité, de connaître un jour toute sa personne.

	Время доныне опрокидывало почти все сооружения рациональной философии. Обречённый работать в пыли труженик рано или поздно выносит из подземелья, где он роет вслепую, глыбу, губительную для этих построек, воздвигнутых напряжением ума; они рушатся, и остаются лишь груды обломков до тех пор, пока другой смелый гений не возьмется построить из них новое здание. — XXI
	Le temps a renversé jusqu’aujourd’hui presque tous les édifices de la philosophie rationnelle. Le manœuvre poudreux apporte tôt ou tard, des souterrains où il creuse en aveugle, le morceau fatal à cette architecture élevée à force de tête ; elle s’écroule ; et il ne reste que des matériaux confondus pêle-mêle, jusqu’à ce qu’un autre génie téméraire en entreprenne une combinaison nouvelle.

Для наблюдения достаточно обычного употребления чувств; опыт требует постоянных затрат. Было бы желательно, чтобы великие мира сего добавили этот способ разорять себя к стольким другим, менее почтенным средствам, которые они изобрели. В конечном счёте было бы лучше, чтобы их разорил химик, чем обобрал делец; лучше, чтобы они пристрастились к экспериментальной физике, которая порой забавляла бы их, а не гнались за призраком наслаждения, непрерывно преследующим их и неизменно от них ускользающим. — XXVII

L’observation ne demande qu’un usage habituel des sens ; l’expérience exige des dépenses continuelles. Il serait à souhaiter que les grands ajoutassent ce moyen de se ruiner, à tant d’autres moins honorables qu’ils ont imaginés. Tout bien considéré, il vaudrait mieux qu’ils fussent appauvris par un chimiste, que dépouillés par des gens d’affaires ; entêtés de la physique expérimentale qui les amuserait quelquefois, qu’agités par l’ombre du plaisir qu’ils poursuivent sans cesse et qui leur échappe toujours.

Экспериментальную физику в том, что касается её хороших результатов, можно сравнить с советом того отца, который, умирая, сказал своим детям, будто у него в поле зарыт клад, но, в каком месте, ему неизвестно. Дети принялись вскапывать поле; они не нашли клада, но в конце осени неожиданно для себя сняли обильный урожай. — XXVIII

Мы выделили два вида философии: философию экспериментальную и рациональную. У одной глаза завязаны, она всегда идёт ощупью, берётся за всё, что попадает ей под руку, и в конце концов натыкается на драгоценные вещи. Другая собирает этот драгоценный материал и старается разжечь из него факел; но до настоящего времени этот мнимый факел служил ей хуже, чем её сопернице поиски на ощупь; это и не удивительно. Опыт бесконечно умножает свои поиски и действует непрерывно; он неизменно ищет явления, в то время как разум ищет аналогии. Экспериментальная философия не знает ни того, что ей попадется, ни того, что получится из её работы; но она работает без устали. Наоборот, рациональная философия взвешивает возможности, выносит суждения и умолкает. — XXIII (без последнего предложения)

Длительная привычка наблюдать на опыте воспитывает даже у людей самого грубого труда чутье, имеющее характер вдохновения. <…> Им так часто приходилось изблизи наблюдать природу в её действиях, что они достаточно точно угадывают направление, которому она будет следовать в случаях, когда они пожелают заставить её действовать с помощью самых причудливых опытов. Поэтому самая большая услуга, которую они могут оказать лицам, посвящаемым в экспериментальную философию, заключается не столько в том, чтобы ознакомить их с приёмами опыта и его результатом, сколько в том, чтобы привить им догадливость, с помощью которой можно, так сказать, учуять новые приёмы, новые опыты, новые результаты. — XXX

La grande habitude de faire des expériences donne aux manouvriers d’opérations les plus grossiers un pressentiment qui a le caractère de l’inspiration. <…> Ils ont vu si souvent et de si près la nature dans ses opérations, qu’ils devinent avec assez de précision le cours qu’elle pourra suivre dans le cas où il leur prend envie de la provoquer par les essais les plus bizarres. Ainsi le service le plus important qu’ils aient à rendre à ceux qu’ils initient à la philosophie expérimentale, c’est bien moins de les instruire du procédé et du résultat, que de faire passer en eux cet esprit de divination par lequel on subodore, pour ainsi dire, des procédés inconnus, des expériences nouvelles, des résultats ignorés.

Достаточно ли того, что сообщается в публичных лекциях по экспериментальной физике, для развития этого рода философского энтузиазма? Не думаю. Наши составители экспериментальных курсов несколько напоминают того человека, который считает, что он задал большой пир, если у него много людей за столом. Следовало бы главным образом стремиться возбудить аппетит, чтобы многие, увлекаемые желанием его удовлетворить, из положения учеников перешли в положение любителей и затем приобщились бы к профессии философов. Как далек любой государственный деятель от этих трудностей, столь препятствующих прогрессу наук! Нужно открывать и самый предмет, и средства. <…> И в математике, и в физике самое надёжное — сразу же вступить во владение своим открытием, публично предъявив свои права на него. — XXXIX

Ce qu’on montre de physique expérimentale dans des leçons publiques, suffit-il pour procurer cette espèce de délire philosophique ? je n’en crois rien. Nos faiseurs de cours d’expériences ressemblent un peu à celui qui penserait avoir donné un grand repas parce qu’il aurait eu beaucoup de monde à sa table. Il faudrait donc s’attacher principalement à irriter l’appétit, afin que plusieurs, emportés par le désir de le satisfaire, passassent de la condition de disciples à celle d’amateurs, et de celle-ci à la profession de philosophes. Loin de tout homme public ces réserves si opposées aux progrès des sciences ! Il faut révéler et la chose et le moyen. <…> En mathématiques, en physique, le plus sûr est d’entrer d’abord en possession, en produisant ses titres au public.

Существует своего рода неясность, которую можно было бы определить как притворство великих учёных. Им нравится застилать природу покровом от глаз народа. Если отринуть уважение, которое питаешь к славным именам, то я бы сказал, что таков туман, который царит в некоторых произведениях Шталя и в «Математических началах» Ньютона. Эти книги нужно понять, чтобы оценить их по достоинству. Авторам понадобилось бы не больше месяца, чтобы сделать их понятными. Этот месяц сберег бы три года изнурительного труда у тысячи хороших умов. Вот на что пошло приблизительно три тысячи лет, пригодных для другого. Поторопимся сделать философию популярной. Если мы хотим, чтобы философы продвигались вперёд, приблизим народ к уровню философов. Может быть, они скажут, что есть труды, которые никогда — XL

Il est une sorte d’obscurité que l’on pourrait définir l’affectation des grands maîtres. C’est un voile qu’ils se plaisent à tirer entre le peuple et la nature. Sans le respect qu’on doit aux noms célèbres, je dirais que telle est l’obscurité qui règne dans quelques ouvrages de Stahl et dans les Principes mathématiques de Newton. Ces livres ne demandaient qu’à être entendus pour être estimés ce qu’ils valent ; et il n’en eût pas coûté plus d’un mois à leurs auteurs pour les rendre clairs ; ce mois eût épargné trois ans de travail et d’épuisement à mille bons esprits. Voilà donc à peu près trois mille ans de perdus pour autre chose. Hâtons-nous de rendre la philosophie populaire. Si nous voulons que les philosophes marchent en avant, approchons le peuple du point où en sont les philosophes.

	Если вещи подвержены постоянным переменам, если природа ещё находится в состоянии становления, несмотря на цепь, связывающую явления, значит, не существует никакой философии. Вся наша естественная наука становится такой же преходящей, как и слова. — LVIII
	Si l’état des êtres est dans une vicissitude perpétuelle ; si la nature est encore à l’ouvrage, malgré la chaîne qui lie les phénomènes, il n’y a point de philosophie. Toute notre science naturelle devient aussi transitoire que les mots.

Примеры

Exemples

Предположим, что Земля имеет твёрдое стеклянное ядро, как это полагает один из наших величайших философов, и что это ядро обволакивает пыль; тогда можно утверждать, что в результате действия законов центробежной силы, стремящейся приблизить свободные тела к экватору и придать Земле форму сплюснутого сфероида, пласты этой пыли должны быть менее плотными на полюсах, чем на любой другой параллели; что, быть может, ядро обнажено у двух крайних точек оси и именно этим объясняются направление магнитной стрелки и северные сияния, которые, по-видимому, представляют собой лишь течения электрической материи. Весьма вероятно, что магнетизм и электричество обусловливаются одинаковыми причинами. Почему не предположить, что это результат вращательного движения земного шара и энергии веществ, из которых он составлен, в сочетании с действием Луны? Приливы и отливы, течения, ветры, свет, движения свободных частиц земного шара, быть может, даже движения всей коры его ядра и т. д. бесчисленными способами создают непрерывное трение; результат непрерывно и ощутимо действующих причин, накопляющийся веками, весьма значителен; ядро земного шара представляет собой стеклянную массу, поверхность покрыта только обломками стекла, песками и обратимым в стекло веществом; из всех веществ стекло при помощи трения даёт больше всего электричества; почему бы не представить общую сумму земного электричества как результат всех действий трения, происходящих или на земной поверхности, или на поверхности ядра? Можно предположить, что из этой общей причины в результате ряда опытов будет выведена частная причина, которая установит связь между двумя значительными явлениями — я имею в виду северное сияние и направление магнитной стрелки; эта связь аналогична той, какая была установлена между магнетизмом и электричеством путём намагничивания иглы без магнита, а только с помощью электричества. — XXXIII, вторая группа догадок (без 2 последних предложений)

Почему не хотят удостовериться, не является ли воздух сам по себе, подобно стеклу, электрическим телом, другими словами, не есть ли это тело, которое можно наэлектризовать трением или ударами? Кому известно, что больше электризуется — воздух, насыщенный серой, или чистый воздух? Если очень быстро вращать в воздухе металлический прут, имеющий значительную поверхность, можно будет удостовериться, электризуется ли воздух и какой электрический заряд получит прут. Если во время опыта жечь серу и другие вещества, можно будет узнать, какие вещества усиливают и какие ослабляют электрические свойства воздуха. Быть может, холодный воздух на полюсах более восприимчив к электричеству, чем жаркий экваториальный воздух; а поскольку лед насыщен электричеством, вода же — нет, то нельзя ли предположить, что объяснение направления магнитной стрелки и появление северных сияний, по-видимому также зависящих от электричества, как мы это предположили в нашей второй группе догадок, следует искать в огромном количестве этих сосредоточенных на полюсе вечных льдов; ведь они, может быть, легко движутся по стеклянному ядру, которое на полюсах обнажено больше, чем где бы то ни было? — XXXV, четвёртая группа догадок (без 1, 2 и последнего предложений)

Pourquoi ne pense-t-on pas à reconnaître si l’air, comme le verre, n’est pas un corps électrique par lui-même, c’est-à-dire un corps qui n’a besoin que d’être frotté et battu pour s’électriser ? Qui sait si l’air, chargé de matière sulfureuse, ne se trouverait pas plus ou moins électrique que l’air pur ? Si l’on fait tourner avec une grande rapidité, dans l’air, une verge de métal qui lui oppose beaucoup de surface, on découvrira si l’air est électrique, et ce que la verge en aura reçu d’électricité. Si, pendant l’expérience, on bride du soufre et d’autres matières, on reconnaîtra celles qui augmenteront et celles qui diminueront la qualité électrique de l’air. Peut-être l’air froid des pôles est-il plus susceptible d’électricité que l’air chaud de l’équateur ; et comme la glace est électrique et que l’eau ne l’est point, qui sait si ce n’est pas à l’énorme quantité de ces glaces éternelles, amassées vers le pôle, et peut-être mues sur le noyau de verre plus découvert aux pôles qu’ailleurs, qu’il faut attribuer les phénomènes de la direction de l’aiguille aimantée, et de l’apparition des aurores boréales qui semblent dépendre également de l’électricité, comme nous l’avons insinué dans nos conjectures secondes ?

Природа упряма и медлительна в своих действиях. <…> Искусство, наоборот, спешит, утомляется и затихает. Природе нужны века, чтобы в грубом виде образовать металлы, искусство же берётся в один день их обработать. Природе нужны века, чтобы сформировать драгоценные камни, искусство стремится моментально их подделать. Если бы мы обладали подлинным средством, этого было бы недостаточно, нужно было бы суметь его применить. Люди ошибаются, предполагая, что результат получится тот же, если интенсивность действия, помноженная на то же самое время, будет величиной постоянной. Трансформация достигается лишь при постепенном, медленном и непрерывном воздействии. Всякое другое воздействие разрушительно. — XXXVII, шестая группа догадок

La nature est opiniâtre et lente dans ses opérations. <…> L’art, au contraire, se hâte, se fatigue et se relâche. La nature emploie des siècles à préparer grossièrement les métaux ; l’art se propose de les perfectionner en un jour. La nature emploie des siècles à former les pierres précieuses, l’art prétend les contrefaire en un moment. Quand on posséderait le véritable moyen, ce ne serait pas assez ; il faudrait encore savoir l’appliquer. On est dans l’erreur, si l’on s’imagine que, le produit de l’intensité de l’action multipliée par le temps de l’application étant le même, le résultat sera le même. Il n’y a qu’une application graduée, lente et continue qui transforme. Toute autre application n’est que destructive.

Перевод

В. Е. Сережников (1935), П. С. Попов (1941)

О «Мыслях…»

	Умение применять столь необходимые для него познания <…> заставляет нас сожалеть о том, что ему не пришлось слушать лекций у Руэля. Только в лаборатории этого великого химика он нашёл бы ответ на большинство из тех вопросов, которыми он заканчивает свои «Мысли об объяснении природы»; или, лучше сказать, он ни— когда не поставил бы их, ибо многие из этих его недоумений не находят разъяснения в метафизике, даже самой смелой, и легко разрешаются в химии.
	Les applications qu’il a su faire depuis de ces connaissances <…> font regretter qu’il n’ait pas pris plus tôt les leçons de Rouelle. C’est dans le laboratoire de ce grand chimiste qu’il aurait trouvé la réponse à la plupart des questions qui terminent ses Pensées sur l'interprétation de la nature, ou plutôt il ne les aurait jamais proposées : car une grande partie de ces doutes, si difficiles à éclaircir par la métaphysique, même la plus hardie, se résolvent facilement par la chimie.
	— Жак Андре Нежон, предисловие к «Философским принципам относительно материи и движения», 1792