Морской волк (роман)

«Морской волк» (англ. The Sea-Wolf) — второй роман Джека Лондона, впервые изданный в 1904 году.

Цитаты

	Туман раздался в стороны, как разрезанный ножом, и из него вынырнул нос парохода, тянувшего за собой с обеих сторон клочья тумана, точно водоросли на морде Левиафана. — глава I
	The fog seemed to break away as though split by a wedge, and the bow of a steamboat emerged, trailing fog-wreaths on either side like seaweed on the snout of Leviathan.

	… штаны были бледно-голубыми, полинявшими, причём одна штанина дюймов на десять короче другой. Укороченная штанина заставляла думать, будто дьявол пробовал цапнуть через неё душу повара и поймал тень вместо сущности. — глава II
	… washed-out overalls, one leg of which was fully ten inches shorter than the other. The abbreviated leg looked as though the devil had there clutched for the Cockney’s soul and missed the shadow for the substance.

Цвет глаз, изменчиво-серый, поражал бесчисленным множеством оттенков, как переливчатый шёлк в лучах солнца. Они были то серыми — тёмными или светлыми, — то серовато-зелёными, то принимали лазурную окраску моря. Эти изменчивые глаза, казалось, скрывали его душу, словно непрестанно менявшиеся маски, и лишь в редкие мгновения она как бы проглядывала из них, точно рвалась наружу, навстречу какому-то заманчивому приключению… — глава III

The eyes themselves were of that baffling protean grey which is never twice the same; which runs through many shades and colourings like intershot silk in sunshine; which is grey, dark and light, and greenish-grey, and sometimes of the clear azure of the deep sea. They were eyes that masked the soul with a thousand guises, and that sometimes opened, at rare moments, and allowed it to rush up as though it were about to fare forth nakedly into the world on some wonderful adventure…

	— Я помню только часть похоронной службы. <…> Она гласит: «И тело да будет предано морю». Так вот и бросьте его туда. — глава III
	"I only remember one part of the service, <…> and that is, `And the body shall be cast into the sea.' So cast it in."

— Если я бессмертен, то зачем? <…> Я верю, что жизнь — нелепая суета. <…> Она похожа на закваску, которая бродит минуты, часы, годы или столетия, но рано или поздно перестаёт бродить. Большие пожирают малых, чтобы поддержать своё брожение <…>. Кому везёт, тот ест больше и бродит дольше других, — вот и всё! <…> Вы никогда ничего не делали в поте лица своего. <…> Вы, как птица фрегат, бросаетесь с высоты на бакланов и похищаете у них пойманную ими рыбёшку. <…> Это свинство и это… жизнь. Какой же смысл в бессмертии свинства? <…> И зачем оно нужно вообще, это брожение, которое и есть сущность жизни? Не двигаться, не быть частицей жизненной закваски, — тогда не будет и безнадёжности. Но в этом-то всё и дело: мы хотим жить и двигаться, несмотря на всю бессмысленность этого, хотим, потому что это заложено в нас природой, — стремление жить и двигаться, бродить. Без этого жизнь остановилась бы. Вот эта жизнь внутри вас и заставляет вас мечтать о бессмертии. — глава V

“If I am immortal—why? <…> I believe that life is a mess. <…> It is like yeast, a ferment, a thing that moves and may move for a minute, an hour, a year, or a hundred years, but that in the end will cease to move. The big eat the little that they may continue to move <…>. The lucky eat the most and move the longest, that is all. <…> You never made anything in your own sweat. <…> You are like a frigate bird swooping down upon the boobies and robbing them of the fish they have caught. <…> It is piggishness, and it is life. Of what use or sense is an immortality of piggishness? <…> Then why move at all, since moving is living? Without moving and being part of the yeast there would be no hopelessness. But,—and there it is,—we want to live and move, though we have no reason to, because it happens that it is the nature of life to live and move, to want to live and move. If it were not for this, life would be dead. It is because of this life that is in you that you dream of your immortality.”

— В наших чреслах тоже заложены миллионы жизней. <…> Жизнь? Ба! Она ничего не стоит. Из всех дешёвых вещей она самая дешёвая. Она стучится во все двери. Природа рассыпает её щедрой рукой. Где есть место для одной жизни, там она сеет тысячи, и везде жизнь пожирает жизнь, пока не остаётся лишь самая сильная и самая свинская. <…> жизнь не имеет никакой цены, кроме той, какую она сама себе придаёт. И, конечно, она себя переоценивает, так как неизбежно пристрастна к себе. Возьмите хоть этого матроса, которого я сегодня держал на мачте. Он цеплялся за жизнь так, будто это невесть какое сокровище, драгоценнее всяких бриллиантов или рубинов. Имеет ли она для вас такую ценность? Нет. Для меня? Нисколько. <…> Он чрезмерно переоценивает себя. Бесчисленные новые жизни ждут своего рождения. Если бы он упал и разбрызгал свои мозги по палубе, словно мёд из сотов, мир ничего не потерял бы от этого. Он не представляет для мира никакой ценности. Предложение слишком велико. Только в своих собственных глазах имеет он цену, и заметьте, насколько эта ценность обманчива, — ведь мёртвый, он уже не сознавал бы этой потери. Только он один и ценит себя дороже бриллиантов и рубинов. И вот бриллианты и рубины пропадут, рассыплются по палубе, их смоют в океан ведром воды, а он даже не будет знать об их исчезновении. Он ничего не потеряет, так как с потерей самого себя утратит и сознание потери. — глава VI

“In our loins are the possibilities of millions of lives. <…> Life? Bah! It has no value. Of cheap things it is the cheapest. Everywhere it goes begging. Nature spills it out with a lavish hand. Where there is room for one life, she sows a thousand lives, and it’s life eats life till the strongest and most piggish life is left. <…> the only value life has is what life puts upon itself? And it is of course over-estimated since it is of necessity prejudiced in its own favour. Take that man I had aloft. He held on as if he were a precious thing, a treasure beyond diamonds or rubies. To you? No. To me? Not at all. <…> He sadly overrates himself. There is plenty more life demanding to be born. Had he fallen and dripped his brains upon the deck like honey from the comb, there would have been no loss to the world. He was worth nothing to the world. The supply is too large. To himself only was he of value, and to show how fictitious even this value was, being dead he is unconscious that he has lost himself. He alone rated himself beyond diamonds and rubies. Diamonds and rubies are gone, spread out on the deck to be washed away by a bucket of sea-water, and he does not even know that the diamonds and rubies are gone. He does not lose anything, for with the loss of himself he loses the knowledge of loss.”

— Верь я в бессмертие, альтруизм был бы для меня выгодным занятием. Я мог бы чёрт знает как возвысить свою душу. Но, не видя впереди ничего вечного, кроме смерти, и имея в своём распоряжении лишь короткий срок, пока во мне шевелятся и бродят дрожжи, именуемые жизнью, я поступал бы безнравственно, принося какую бы то ни было жертву. Всякая жертва, которая лишила бы меня хоть мига брожения, была бы не только глупа, но и безнравственна по отношению к самому себе. Я не должен терять ничего, обязан как можно лучше использовать свою закваску. Буду ли я приносить жертвы или стану заботиться только о себе в тот отмеренный мне срок, пока я составляю частицу дрожжей и ползаю по земле, — от этого ожидающая меня вечная неподвижность не будет для меня ни легче, ни тяжелее. — глава VIII

"With immortality before me, altruism would be a paying business proposition. I might elevate my soul to all kinds of altitudes. But with nothing eternal before me but death, given for a brief spell this yeasty crawling and squirming which is called life, why, it would be immoral for me to perform any act that was a sacrifice. Any sacrifice that makes me lose one crawl or squirm is foolish, - and not only foolish, for it is a wrong against myself and a wicked thing. I must not lose one crawl or squirm if I am to get the most out of the ferment. Nor will the eternal movelessness that is coming to me be made easier or harder by the sacrifices or selfishnesses of the time when I was yeasty and acrawl."

… он решил отомстить акуле. За борт бросили на тросе массивный крюк, насадив на него в качестве приманки жирный кусок солёной свинины. <…> матросы, помогая себе песней, вытаскивали провинившееся чудовище из воды. <…> Шестнадцатифутовую акулу подтянули к грот-вантам. Рычагами ей до предела раздвинули челюсти, вставили в пасть заострённый с обоих концов крепкий кол, и челюсти уже не могли сомкнуться. После этого, вытащив из пасти засевший там крюк, акулу бросили в море. Всё ещё полная сил, но совершенно беспомощная, она была обречена на медленную голодную смерть… — глава XXI

… he elected a vengeance on the shark. <…> the sailors were singing and heaving in the offending monster. <…> The shark, a sixteen-footer, was hoisted up against the main-rigging. Its jaws were pried apart to their greatest extension, and a stout stake, sharpened at both ends, was so inserted that when the pries were removed the spread jaws were fixed upon it. This accomplished, the hook was cut out. The shark dropped back into the sea, helpless, yet with its full strength, doomed—to lingering starvation—a living death…

	— Здравствуйте, капитан Ларсен. <…> — А ведь Сутулый сделал большие успехи! <…> Посмотрели бы вы, каким он был раньше! — Я принимал Волка Ларсена в больших дозах, — пробурчал я, — до и после еды. — глава XXXIV
	“How do you do, Captain Larsen.” <…> “I say, Hump’s improving, don’t you think so? <…> You should have seen him before, then.” “Wolf Larsen, in large doses,” I murmured, “before and after taking.”

Перевод

Д. М. Горфинкель, Л. В. Хвостенко, 1955 (с некоторыми уточнениями)

О романе

	«Мартин Иден» и «Морской волк» развенчивают ницшеанскую философию, а этого не заметили даже социалисты.
	— Джек Лондон, запись в блокноте в ноябре 1916

	… в «Морском волке» и в особенности в «Мятеже на „Эльсиноре“»; ницшеанский сверхчеловек поразил фантазию Лондона вопреки его разуму и совести.
	… in “The Sea Wolf” and especially in “The Mutiny of the Elsinore;” the Nietzschean world-conqueror has conquered London’s imagination, in spite of his reason and his conscience.
	— Эптон Синклер, «Над толпой», 1917, 1925

… один из его лучших романов — «Морской волк» <…> начат блистательно. Он неожиданно «сломался» где-то в середине. Едва рассказчик, Хэмфри Ван-Вейден, сбежал с «Призрака», пустившись в шлюпке вместе с поэтессой Мод в рискованное плавание, завершившееся на необитаемом острове, началось действие совсем иной книги — робинзонады влюблённых, которым рай и в шалаше. Лондону не изменило мастерство: морские пейзажи были всё так же великолепны, приключенческая интрига развёртывалась по-прежнему стремительно. Однако исчезло главное — философский поединок, который Лондон устами повествователя вёл с Ларсеном в начальных главах. <…> никогда ещё Лондону не удавалось вылепить столь яркий и непростой характер, как Ларсен <…>. В по-своему стройной цепи рассуждений несостоятельна «только» сама исходная посылка: Ларсен отождествляет понятие «жизнь» с понятием «буржуазная цивилизация», и после этого ему не так уж трудно доказать порочность «жизни». <…> В аргументации Ларсена различимы явственные отголоски этических построений Ивана Карамазова из «Братьев Карамазовых» Достоевского. <…> Ларсен — трагический герой, потому что сама эта философия усвоена им не из книг, а явилась во многом естественным результатом всей его изломанной жизни. <…> Провозглашённое Ларсеном презрение к «свинской» жизни в конечном итоге увело его на противоположный полюс, превратив из бунтаря против уготованной человеку судьбы в предпринимателя-хищника. Лондон понимал закономерность такой эволюции: она-то и была решающим аргументом в его диспуте с Ларсеном. Перелом, происшедший в середине романа, не позволил Лондону довести этот диспут до конца.

— Алексей Зверев, «Джек Лондон: величие таланта и парадоксы судьбы», 1983