Джек Лондон: величие таланта и парадоксы судьбы

«Джек Лондон: величие таланта и парадоксы судьбы» — предисловие Алексея Зверева 1983 года к собранию сочинений автора.

Цитаты

Когда первые северные рассказы Лондона стали появляться в печати, читателей поразила их новизна, необычность выраженного в них художественного миропонимания. Лондон оставил человека наедине с собой и дал ему возможность испытать себя в тягчайшей борьбе с обстоятельствами, угрожающими самому его существованию. Он вернул высокий смысл понятиям ответственности, товарищества, мужества, воли, чести. <…> Герои лучших новелл Лондона оказывались в необычайно драматических жизненных ситуациях, когда отступает всё наносное и неистинное в человеке и с беспощадной четкостью выявляется его суть. Психологический рисунок северных рассказов не признает зыбкости штрихов, прихотливой игры оттенков, неясности авторского отношения к персонажам; он вызывает ассоциации не с полотном импрессиониста, а с плакатной графикой. <…> На Клондайке Лондон увидел, как люди освобождаются от индивидуализма, ожесточённости, недоверия друг к другу и словно бы вновь из незнакомых становятся братьями, какими были, наверное, много веков назад, когда их всех сплачивала необходимость бороться за жизнь. <…> В наиболее зрелых своих новеллах Лондон нащупывал совершенно новый для его времени тип реализма, сочетающего безукоризненную верность каждой подробности с поэтической фантазией, с лирическими отступлениями, которые перебивали стремительное развёртывание интриги, придавая повествованию углубленность и эпический размах. <…> Самое драгоценное завоевание первых лондоновских книг — лирическая насыщенность и масштабность. Полны отголосков эпических сказаний древности эти новеллы…

Лондон был одним из первых писателей XX века, который почувствовал, что в глубинах сознания формируется новое представление о месте человека на земле и о его отношениях с другими обитателями планеты. <…> Он раньше других услышал этот «зов предков», который сегодня побуждает людей из не в меру разросшихся столиц на утлых судёнышках пересекать океаны, старательно выискивать ещё сохранившиеся кое-где на карте «нецивилизованные» уголки, взбираться на горные пики по опасным, ещё никем не пройденным траверсам. И вот это ощущение углубляющегося разрыва между человеком и природой, а вместе с тем — растущих потребностей человека в повседневном, многогранном и живительном общении с природой, с её обитателями, со всем уходящим миром естественной жизни на редкость интенсивно и полно передано в повестях Лондона о собаках <…>. Может быть, именно потому, что Белый Клык во всех своих побуждениях руководствуется голосом природы, ему и дано изведать такую любовь и такое счастье самоотверженности и преданности, какие недоступны чувствам человека, всегда скованного нормами цивилизации с их неизбежным налётом искусственности. Правда, финал повести о клондайкском волке, очутившемся в Калифорнии и мирно играющем со щенятами под южным солнцем, выглядел явно искусственно и противоречил всему ходу авторской мысли.

… один из его лучших романов — «Морской волк» <…> начат блистательно. Он неожиданно «сломался» где-то в середине. Едва рассказчик, Хэмфри Ван-Вейден, сбежал с «Призрака», пустившись в шлюпке вместе с поэтессой Мод в рискованное плавание, завершившееся на необитаемом острове, началось действие совсем иной книги — робинзонады влюблённых, которым рай и в шалаше. Лондону не изменило мастерство: морские пейзажи были всё так же великолепны, приключенческая интрига развёртывалась по-прежнему стремительно. Однако исчезло главное философский поединок, который Лондон устами повествователя вёл с Ларсеном в начальных главах. <…> никогда ещё Лондону не удавалось вылепить столь яркий и непростой характер, как Ларсен <…>. В по-своему стройной цепи рассуждений несостоятельна «только» сама исходная посылка: Ларсен отождествляет понятие «жизнь» с понятием «буржуазная цивилизация», и после этого ему не так уж трудно доказать порочность «жизни». <…> В аргументации Ларсена различимы явственные отголоски этических построений Ивана Карамазова из «Братьев Карамазовых» Достоевского. <…> Ларсен — трагический герой, потому что сама эта философия усвоена им не из книг, а явилась во многом естественным результатом всей его изломанной жизни. <…> Провозглашенное Ларсеном презрение к «свинской» жизни в конечном итоге увело его на противоположный полюс, превратив из бунтаря против уготованной человеку судьбы в предпринимателя-хищника. Лондон понимал закономерность такой эволюции: она-то и была решающим аргументом в его диспуте с Ларсеном. Перелом, происшедший в середине романа, не позволил Лондону довести этот диспут до конца.

А подлинно переломной для него книгой оказалась «Железная пята» (1908), быть может, самый революционный роман в истории американской литературы. Его проблематика была обжигающе актуальной, и Лондон решал её с принципиальностью, не ведающей никаких уступок. Книга была произведением истинно новаторским — предвидением и вместе с тем обобщённой до символики картиной современности, пролетарским эпосом и притчей, романом-документом и утопией. Но в «Железной пяте» нет мозаичности художественных планов, поскольку и документализма, и обобщённости, и предвидения требовала сама поднятая Лондоном огромная тема. <…> Бесспорно, изображение деятельности профессиональных революционеров в «Железной пяте» не лишено серьёзных просчётов; Лондон отдал дань левацкой «романтике». Сказались его личные пристрастия — Лондон всегда тянулся к людям исключительным, бесшабашно храбрым, в любой ситуации полагающимся главным образом на свои индивидуальные качества. Сказалась и незрелость представлений Лондона о том, как практически будет осуществляться революционное переустройство общества, сказалась, наконец, объективно-историческая незрелость американского социалистического движения. Лондон развенчивал реформистские иллюзии <…>. Однако <…> саму революцию он изображал как итог усилий конспиративных групп, рассматривающих себя как касту избранников, третирующих пролетарскую «массу» и посвятивших себя подпольной войне с олигархией, террору, а то и прямым провокациям, которые приводят к бессмысленной гибели десятков тысяч людей. Но Лондон, который, вероятно, разделял представления своих персонажей о революции, как художник сумел почувствовать опасность избранного ими пути «подвижничества» в одиночку. <…> Современного читателя его роман не может не поразить и тем, что в этой книге предугадано зарождение и распространение фашизма.

В гавайских рассказах, составивших посмертно изданный сборник «На циновке Макалоа» (1919), Лондон ввел тему, подхваченную потом Хемингуэем: краткий и блистательный праздник жизни, который заканчивается прощанием навеки, оставив единственный нестирающийся след в памяти и искупив собой всю будничность долгих и бессмысленных лет «благополучного» существования.

Было бы явной натяжкой считать, что он ушёл в расцвете таланта. Но к созданному им, к намеченным Лондоном путям литература возвращалась так часто и черпала из его опыта так щедро, что некоторые его произведения можно назвать современными и сегодня. Те, в которых больше всего от его личности — бунтаря, скитальца, провозвестника великих битв, рабочего паренька с оклендской окраины, который шагнул в литературу как один из первооткрывателей конфликтов и героев XX века…