Мой роман с научной фантастикой

«Мой роман с научной фантастикой» (англ. My Affair with Science Fiction) — автобиографическое эссе Альфреда Бестера 1974 года. Через 2 года вошло в авторский сборник «Звёздочка светлая, звёздочка ранняя» (Star Light, Star Bright).

Цитаты

	Я поступил в Пенсильванский университет в Филадельфии, где выставил себя дураком, пытаясь стать человеком эпохи Возрождения.
	I went to the University of Pennsylvania in Philadelphia where I made a fool of myself trying to become a Renaissance man.

	… мрачные годы космической оперы, когда научную фантастику нагло писали по шаблону pulp-вестернов, просто переделывая ранчо Лентяя Х в Планету Х и далее в том же духе, используя космических пиратов вместо угонщиков скота.
	… the dismal years of space opera when science fiction was written by the hacks of pulp Westerns who merely translated Lazy X ranch into the Planet X and then wrote the same formula stories, using space pirates instead of cattle rustlers.

В эпоху pulp <…> большинство произведений было о героях с именами вроде «Кирпич Мэллой», которых призывали на борьбу с космическими пиратами, захватчиками из других миров, гигантскими насекомыми, и всем остальным мусором, который по-прежнему производит Голливуд сегодня. Я помню совершенно ужасающий роман о негритянском заговоре с целью захвата мира. Эти ниггеры, видите ли, изобрели сыворотку, которая превратила их в белых, и они <…> подтачивали общество изнутри. Кирпич Мэллой позаботился об этих чёрных ублюдках. Было несколько ярких моментов. Кто может забыть воздействие «Марсианской фантазии» Вейнбаума? Этот уникальный рассказ породил в фантастике целую моду на причудливых инопланетных существ. <…> Увы, Вейнбаум скатился и деградировал во второсортного писателя фэнтези, и умер слишком молодым, чтобы исполнить свои первоначальные посулы. А потом пришёл Кэмпбелл, который спас, возвысил, дал смысл и значение научной фантастике. Она стала средством для идеи, смелости, дерзости. Почему, во имя Бога, он не пришёл первым? Ведь до сих пор фантасты пытаются избавиться от pulp-репутации, заслуженной в прошлом, но точно не сейчас. Это напоминает мне лопнувшую теорию телегонии; что раз породистая кобыла принесла жеребёнка от нечистокровного жеребца, то никогда не сможет вы́носить чистокровного. Научная фантастика по-прежнему страдает от телегонии.

The pulp era <…> most of the stories were about heroes with names like “Brick Malloy” who were inspired to combat space pirates, invaders from other worlds, giant insects, and all the rest of the trash still being produced by Hollywood today. I remember a perfectly appalling novel about a Negro conspiracy to take over the world. These niggers, you see, had invented a serum which turned them white, so they <…> were boring from within. Brick Malloy took care of those black bastards. <…> There were a few bright moments. Who can forget the impact of Weinbaum’s “A Martian Fantasy”? That unique story inspired an entire vogue for quaint alien creatures in science fiction. <…> Alas, Weinbaum fell apart and degenerated into a second-rate fantasy writer, and died too young to fulfill his original promise. And then came Campbell, who rescued, elevated, gave meaning and importance to science fiction. It became a vehicle for ideas, daring, audacity. Why, in God’s name, didn’t he come first? Even today science fiction is still struggling to shake off its pulp reputation, deserved in the past but certainly not now. It reminds me of the exploded telegony theory; that once a thoroughbred mare has borne a colt by a non-thoroughbred sire she can never bear another thoroughbred again. Science fiction is still suffering from telegony.

Написание сценариев комиксов <…> дало мне практически неограниченную возможность выводить из организма халтуру, <…> но я также получил великолепную подготовку в образности, динамике, диалогах и сжатости, которые осталась со мной навсегда. <…> Отчаявшись <после такой работы>, я вернулся к научной фантастике, — чтобы сохранить душевный покой. Для меня это было предохранительным клапаном, спасательным люком, терапией. — близкий парафраз привёл В. И. Баканов

… writ[ing of] a comic book script[s] <…> gave me an ample opportunity to get a lot of lousy writing out of my system <…> but the splendid training I received in visualization, attack, dialogue, and economy stayed with me forever. <…> Out of my frustration, I went back to science fiction in order to keep my cool. It was a safety valve, an escape hatch, therapy for me.

[В апреле 1950 года] мы [с Кэмпбеллом] пошли в маленький потрёпанный буфет <…>. Мы сели за столик, пока он продолжал рассуждения о дианетике, величайшем спасении для будущего, когда мир наконец очистится от своих душевных ран. Вдруг он встал и навис надо мной. «Ты можешь довести свою память обратно до утробы», — сказал он. <…> «Думай вспять. Очисти себя. Вспомни! Ты можешь вспомнить, что твоя мать пыталась покончить с тобой с помощью крючка для пуговиц. Ты никогда не переставал ненавидеть её за это». <…> И он стоял рядом, буквально прижав меня к земле, практикуя дианетику без лицензии. Сцена была настолько сумасшедшей, что я начал дрожать от сдерживаемого хохота. Я молился. «Помоги мне выбраться отсюда, пожалуйста. Не дай мне рассмеяться ему в лицо. Покажи мне выход». Бог показал мне. Я взглянул на Кэмпбелла и сказал: «Вы совершенно правы, мистер Кэмпбелл, но душевных ран слишком много, чтобы что-то получилось. Я не могу дойти до этого периода». Он был полностью удовлетворён. «Да, я даже видел, как ты трясся». <…> Я встречался с некоторыми дикостями в шоу-бизнесе, но ни с чем равным этому. Случай укрепил моё личное мнение, что у большей части научно-фантастической тусовки, несмотря на их блеск, не хватает винтиков в голове. Возможно, это цена, которую нужно заплатить за блеск. Однажды, как гром среди ясного неба, мне позвонил Хорас Голд и попросил написать для «Galaxy», который он запустил с огромным успехом. Журнал заполнил незанятое пространство в нашем жанре, <…> он был ориентирован на психиатрию. Я был польщён, но отказался, объяснив, что не считаю себя крупным автором научной фантастики <…>. Хорас не сдавался. Время от времени он звонил, чтобы поболтать о новейшей научной фантастике, новых концепциях, о том, какие авторы потерпели неудачу и как это случилось. В ходе этих сплетен он ухитрился доказать, что я был лучшим писателем, чем думал, и спросить, нет ли у меня каких-либо идей, которые мне было бы интересно разработать. Всё это происходило по телефону, потому что Хорас был заперт в своей квартире. Он приобрёл сокрушительный опыт как на Европейском, так и на Тихоокеанском театрах военных действий Второй мировой войны, и уволился со службы с полной агорафобией. Чтобы повидать его, каждому, включая его психиатра, нужно было прийти к нему домой. Хорас бывал очень занят по телефону: остроумен, ироничен, проницателен <…>. Мне так нравились эти профессиональные сплетни с Хорасом, что я начал чувствовать себя обязанным ему <…>. В конце концов я представил ему на суд около дюжины идей. Хорас <…> предложил объединить две разные идеи в то, что в конечном итоге стало «Разрушенным человеком». Одну из идей я помню <…> хорошо. Я хотел написать детектив о будущем, в котором полиция вооружена машинами времени, чтобы в случае совершения преступления можно было проследить его происхождение. Это сделало бы преступление невозможным.

… we entered a tacky little lunchroom <…>. We sat down at a small table while he continued to discourse on dianetics, the greatest salvation of the future when the world would at last be cleared of its emotional wounds. Suddenly he stood up and towered over me. “You can drive your memory back to the womb,” he said. <…> "Think back. Clear yourself. Remember! You can remember when your mother tried to abort you with a button hook. You've never stopped hating her for it." <…> And here was this grim tackle standing over me, practicing dianetics without a license. The scene was so lunatic that I began to tremble with suppressed laughter. I prayed. “Help me out of this, please. Don’t let me laugh in his face. Show me a way out.” God showed me. I looked up at Campbell and said, “You’re absolutely right, Mr. Campbell, but the emotional wounds are too much to bear. I can’t go on with this.” He was completely satisfied. “Yes, I could see you were shaking.” <…> I’ve had some wild ones in the entertainment business but nothing to equal that. It reinforced my private opinion that a majority of the science-fiction crowd, despite their brilliance, were missing their marbles. Perhaps that’s the price that must be paid for brilliance. One day, out of the clear sky, Horace Gold telephoned to ask me to write for Galaxy which he had launched with tremendous success. It filled an open space in the field, <…> Galaxy was psychiatry-oriented. I was flattered but begged off, explaining that I didn’t think I was much of a science fiction author <…>. Horace didn’t give up. He would call every so often to chat about the latest science fiction, new concepts, what authors had failed and how they’d failed. In the course of these gossips he contrived to argue that I was a better writer than I thought and to ask if I didn’t have any ideas that I might be interested in working out. All this was on the phone because Horace was trapped in his apartment. He’d had shattering experiences in both the European and Pacific Theatres during World War II and had been released from the service with complete agoraphobia. Everybody had to come to his apartment to see him, including his psychiatrist. Horace was most entertaining on the phone; witty, ironic, perceptive <…>. I enjoyed these professional gossips with Horace so much that I began to feel beholden to him <…>. At last I submitted perhaps a dozen ideas for his judgment. Horace <…> suggested combining two different ideas into what ultimately became The Demolished Man. I remember one of the ideas <…> well. I wanted to write a mystery about a future in which the police are armed with time machines so that if a crime is committed they could trace it back to its origin. This would make crime impossible.

Некоторое время я забавлялся мыслью переделать «Графа Монте-Кристо» в НФ-сюжет. <…> мне всегда нравились антигерои, а в компульсивных типажах я неизменно находил черты высокой драмы. <…> я обнаружил стопку старых номеров «National Geographic» <…> и наткнулся на самую интересную статью о выживании в море моряков после торпедных атак. Рекорд принадлежал филиппинскому помощнику кока, который продержался около четырёх месяцев на открытом плоту. Потом появилась деталь, которая взбесила меня. Несколько раз его замечали с проходящих кораблей, но каждый раз они отказывались менять курс, потому что это могло быть приманкой нацистских подводных лодок, которые использовали подобные уловки. Разум сорокой метнулся вниз, подхватил это, и идея превратилась в развивающуюся историю с мощной динамикой.

For some time I’d been toying with the notion of using the Count of Monte Cristo pattern for a story. <…> I’d always preferred the anti-hero and I’d always found high drama in compulsive types. <…> I found a pile of old National Geographics. <…> I came across a most interesting piece on the survival of torpedoed sailors at sea. The record was held by a Philippine cook’s helper who lasted for something like four months on an open raft. Then came the detail that racked me up. He’d been sighted several times by passing ships which refused to change course to rescue him because it was a Nazi submarine trick to put out decoys like this. The magpie mind darted down, picked it up, and the notion was transformed into a developing story with a strong attack.

	Я чрезвычайно чувствителен к темпу, <…> окраске слов и контексту. Для меня нет такого понятия, как синоним.
	I’m extremely sensitive to tempo, <…> word color and context. For me there is no such thing as a synonym.

	Если вам нужно эмпирическое уравнение моего <…> творчества, в сущности это: Концепция + {дисциплина, эксперимент, переживание, чувство формы, чувство драмы, приготовление, воображение, экстраполирование, истерия} = произведение <—> изложение
	If you want the empiric equation for my <…> writing, in fact, it’s: Concept + {Discipline, Experiment, Experience, Pattern sense, Drama sense, Preparation, Imagination, Extrapolation, Hysteria} = Story <—> Statement

	… вопрос, на который я так и не смог ответить: почему английские писатели научной фантастики, столь блестящие в социальном плане, слишком часто выдают довольно скучные и предсказуемые истории? Конечно, есть заметные исключения, но у меня есть гнусное подозрение, что у них были американские мамаши.
	… a question which I’ve never been able to answer: Why is it that the English science fiction writers, so brilliant socially, too often turn out rather dull and predictable stories? There are notable exceptions, of course, but I have the sneaky suspicion that they had American mothers.

… часто задаваемый мне вопрос: почему я бросил научную фантастику после моих первых двух романов? <…> За месяц до того, как я покинул Штаты, мой агент вызвал меня на встречу со <…> старшим редактором журнала «Holiday», который искал статью о телевидении. Он сказал мне, что безуспешно пытался обратиться к двум профессиональным журнальным писателям и в качестве последнего средства хотел попробовать меня, основываясь на романе об этом, который я написал. Это был интригующий вызов. Я разбирался в телевидении, но абсолютно ничего не знал о журнальных статьях. Поэтому я снова исследовал, экспериментировал и учился сам. «Holiday» так понравилась эта статья, что они попросили меня писать об итальянском, французском и английском телевидении, пока я был за границей <…>. Для меня началась новая захватывающая писательская жизнь. Я больше не был изолирован в своей мастерской; я выходил и брал интервью у людей интересных профессий. Реальность стала для меня настолько красочной, что я больше не нуждался в терапии научной фантастики. <…> журнал не накладывал на меня никаких ограничений, кроме практических требований профессиональной журнальной техники…

… a question often asked me: Why did I drop science fiction after my first two novels? <…> A month before I left the States my agent called me in to meet a <…> senior editor of Holiday magazine, who was in search of a feature on television. He told me that he’d tried two professional magazine writers without success, and as a last resort wanted to try me on the basis of the novel I’d written about business. It was an intriguing challenge. I knew television but I knew absolutely nothing about magazine piece-writing. So once again I explored, experimented and taught myself. Holiday liked the piece so much that they asked me to do pieces on Italian, French and English TV while I was abroad <…>. An exciting new writing life began for me. I was no longer isolated in my workshop; I was getting out and interviewing stimulating people in interesting professions. Reality had become so colorful for me that I no longer needed the therapy of science fiction. <…> the magazine imposed no constraints on me, outside of the practical requirements of professional magazine technique…

	Мой голос — лёгкий тенор <…> и странно интонирован. В одном предложении я могу пробежаться вверх и вниз на октаву.
	My voice is a light tenor <…> and is curiously inflected. In one sentence I can run up and down an octave.

	Почти у всех, кого я знаю, есть тайное желание стать писателем. Я писатель, и, как правило, у меня есть тайное желание стать учёным. Я хочу получить Нобелевскую премию за открытие чего-то вроде «бинома Бестера» или «синдрома Бестера» или «трещины Бестера».
	Almost everybody I know has a secret ambition to be a writer. I am a writer, and, typically, I have a secret ambition to be a scientist. I want to win the Nobel Prize for discovering something like “Bester’s Binomial” or “Bester’s Syndrome” or “The Fissure of Bester.”