Икароменипп, или Заоблачный полёт

«Икароменипп, или Заоблачный полёт» (др.-греч. Ἰκαρομένιππος ἢ Ὑπερνέφελος) — диалог Лукиана в жанре менипповой сатиры примерно 161 года.

Цитаты

править
  •  

6. Менипп. Прочно ступая по земле, ничем не возвышаясь над нами, ползающими по ней, философы видят не лучше своих соседей, а иные по старости и немощи и вовсе близоруки. И тем не менее они утверждают, что различают границы неба; указывают размеры солнца, проходят по надлунным пространствам и, точно свалившись со звёзд, определяют их величину и вид. Часто они не в состоянии ответить даже на такой простой вопрос, сколько стадиев от Мегар до Афин, зато точно знают, каково расстояние между луною и солнцем <…>.
7. И разве не доказывает тупости философов и полного невежества их то, что, говоря о предметах, далеко не ясных, они не довольствуются предположениями, но, упорно настаивая на своей правоте и отрицая за противоположным взглядом всякое значение…

  •  

Менипп. Поймав этих двух птиц, я старательно отрезал у орла правое крыло, у коршуна — левое и привязал их крепкими ремнями к плечам. Приладив к концам крыльев две петли для рук, я стал испытывать свою силу: сначала просто подпрыгивал, помогая себе руками, затем, подобно гусям, летал над самой землёй, слегка касаясь её ногами во время полета. Однако, заметив, что дело идет на лад, я решился на более смелый шаг: взойдя на Акрополь, я бросился с утёса и… долетел до самого театра[1]. <…>
11. Вскоре я уже настолько свыкся со своим дерзким занятием, что в совершенстве выполнил смелые полеты и, не довольствуясь высотою, доступною птицам, решил подняться на Олимп; оттуда, запасшись по возможности самой лёгкой едой, я пустился прямо на небо. В первую минуту у меня закружилась голова от огромной высоты, но и это я перенес с легкостью. Прорвавшись сквозь густые облака и очутившись наконец возле луны, я почувствовал некоторую усталость, особенно в левом крыле, отрезанном у коршуна. Ввиду этого я подлетел к луне и, присев на неё, дал себе передышку, посматривая вниз, на землю <…>.
12. Прежде всего земля показалась мне очень маленькой, значительно меньше луны, так что при первом взгляде я, как ни нагибался, не мог найти ни высоких гор, ни огромных морей. Если бы я не заметил Колосса Родосского и башни на Фаросе, я бы и вовсе не узнал земли; только эти огромные сооружения и океан, спокойно сверкавший под лучами солнца, ясно указывали мне, что я вижу перед собою действительно землю. Однако, присмотревшись пристальней, я вскоре стал различать на ней человеческую жизнь, и не только жизнь целых народов и городов, но и деятельность отдельных людей <…>.
Друг. Так каким же образом ты, словно какой-нибудь Линкей[1], внезапно оказался в состоянии все рассмотреть на земле, — людей, животных, чуть ли не гнёзда комаров?
13. Менипп. <…> Когда я понял, что <…> не могу ничего рассмотреть на ней из-за большого расстояния, затруднявшего моё зрение, я был крайне удручён и смущён своею беспомощностью. Я приходил в отчаяние и уже готов был заплакать, как вдруг сзади подошёл ко мне философ Эмпедокл; весь в пепле и словно поджаренный, он весьма напоминал собою головню. Сознаюсь, при виде его я перепугался, приняв его за духа луны. Впрочем, он поспешил успокоить меня и сказал: «<…> Лишь только я бросился в кратер Этны, как дым вулкана охватил меня и забросил сюда. С тех пор я живу на луне, питаюсь росою и странствую всё больше по воздуху: я вижу, тебя огорчает и мучает то, что ты не можешь ясно разглядеть землю. 14. <…> ты явился с земли, имея прекрасное зрение… <…> Разве ты не знаешь, <…> что к твоему правому плечу привязано крыло орла?» — «Отлично знаю, — сказал я. — Но что общего между этим крылом и моим зрением?» — «А то, что орёл далеко превосходит своим зрением все живые твари <…>. Истинный царь <…>».
«Так говорят, — сказал я, — и я уже начинаю жалеть, что, поднимаясь сюда, не вырвал своих глаз и не вставил на их место орлиные. Вообще я явился сюда лишь наполовину готовым и был снаряжён далеко не по-царски; я скорее похож на незаконнорожденного орлёнка, лишённого наследства». — «<…> Если хочешь, немного привстань и, удерживая в покое крыло коршуна, взмахивай только другим, и твой правый глаз в соответствии с природой крыла тотчас же станет дальнозорким».
<…> он, медленно удаляясь, незаметно рассеялся, обратившись в дым.

  •  

18. Больше прежнего я смеялся над теми, которые спорят о границах своих владений и гордятся тем, что обрабатывают равнину Сикиона, владеют землёю у Марафона <…>. В самом деле, вся Эллада представлялась мне сверху величиною пальца в четыре, а Аттика, соответственно с этим, выглядела, по-моему, прямо точкой. И я задумался над тем, на каких пустяках зиждется гордость наших богачей: действительно, самый крупный землевладелец, казалось мне, обрабатывает всего лишь один эпикуровский атом. Бросил я взгляд на Пелопоннес и, заметив Кинурию, вспомнил, как много аргивян и лакедемонян пало в один день в битве[1] за обладание этим клочком земли размером не более зерна египетской чечевицы. <…>
Я думаю, тебе не раз приходилось видеть муравьёв: одни толпятся кучами, другие выходят из муравейника или возвращаются в него; тот тащит в дом кусочек навоза, этот торопливо несёт подобранную где-то кожуру боба или половину пшеничного зерна. <…> Так вот, города, населённые людьми, показались мне более всего похожими на муравейники.

  •  

24. «Скажи, Менипп, а обо мне что думают люди?» — «О тебе, владыка, их мнение самое благочестивое. Люди считают тебя царем богов». — «Ты шутишь, — возразил Зевс, — я отлично знаю их непостоянство, хотя ты о нём и умалчиваешь. Ведь было время, когда я был для них и пророком и целителем, — словом, когда
Площади, улицы — всё полно было именем Зевса.[2][1]
Тогда и Додона и Писа блистали и пользовались всеобщим почётом, а жертвенный чад застилал мне глаза. Но с тех пор как Аполлон основал в Дельфах прорицалище, Асклепию в Пергаме — лечебницу, во Фракии появился храм Бендиды, в Египте — Анубиса, в Эфесе — Артемиды, с этого времени все бегут к новым богам, справляют в их честь празднества, приносят им гекатомбы… Что же касается меня, состарившегося бога, то они думают, что достаточно почитают меня, если раз в пять лет приносят мне жертвы в Олимпии. И мои алтари стали холоднее «Законов» Платона[3][1] или силлогизмов Хрисиппа[4][1]».
25. Беседуя таким образом, мы подошли к тому месту, где Зевсу следовало сесть, чтобы выслушивать молитвы. Здесь находился целый ряд покрытых крышками отверстий, весьма напоминающих колодцы; возле каждого из них стоял золотой трон. Сев на трон возле первого отверстия и сняв с него крышку, Зевс стал прислушиваться к молитвам, которые доносились к нему со всех мест земли и отличались большим разнообразием. Я сам мог слышать их, так как вместе с Зевсом наклонился над отверстием. Вот, например, каковы были эти молитвы: «О Зевс, дай мне достигнуть царской власти!», «О Зевс, пусть произрастут лук и чеснок!», «О боги, да умрёт мой отец как можно скорее!». <…> «О, если бы я мог получить наследство после жены!», «О, если бы мне удалось скрыть козни против брата!» <…>
Справедливым молитвам он позволял подыматься вверх через отверстие и помещал их по правую сторону от себя, а мольбы несправедливые отгонял назад неисполненными, сдувая их вниз, чтобы они не могли приблизиться к небу. Между прочим, относительно одной молитвы я заметил в нём сомнения: дело в том, что два человека молили Зевса как раз о противоположном, обещая принести одинаковые жертвы. И вот Зевс, не зная, чьей просьбе отдать предпочтение, <…> предпочёл, подобно Пиррону, «отказ от суждения»[1].
26. Достаточно позанявшись молитвами, Зевс пересел на соседний трон, снял крышку с другого колодца и стал слушать произносивших клятвы. Покончив с этим делом и поразив громом эпикурейца Гермодора[5][1], Зевс перешёл к следующему трону, где занялся предсказаниями, оракулами и знамениями. Затем он направился к колодцу, через который поднимался дым от жертв…

  •  

29. Когда сошлись все боги, Зевс так начал свою речь: «<…> Появился на земле сравнительно недавно особый вид людей, оказывающих воздействие на жизнь человека, — людей праздных, сварливых, тщеславных, вспыльчивых, обжорливых, глуповатых, надутых спесью, полных наглости <…>.
Эти люди распределились на школы, придумали самые разнообразные лабиринты рассуждений и называют себя стоиками, академиками, эпикурейцами, перипатетиками и другими ещё более забавными именами. Прикрываясь славным именем Добродетели, наморщив лоб, длиннобородые, они гуляют по свету скрывая свой гнусный образ жизни под пристойною внешностью. В этом они как нельзя более напоминают актёров в трагедиях: снимите с них маску и шитые золотом одеяния — и перед вами останется жалкий человек, который за семь драхм готов играть на сцене. <…>
30. Своим ученикам они расхваливают постоянство, твердость, умеренность, поносят богатство и наслаждение. Но вот они остались наедине с собою… трудно описать, чего только они не съедают, какому разврату не предаются, с каким наслаждением обсасывают грязь с медных оболов!
Но возмутительнее всего то, что, совершенно не заботясь о пользе государства или частных лиц, <…> философы осмеливаются осуждать поведение других, направляют против них едкие речи, подбирают разные ругательства, порицают и бранят всех, кто имеет с ними дело… А наибольшим уважением среди этих философов пользуется тот, кто громче всех кричит, отличается наибольшею дерзостью и ругается самым наглым образом. <…>
33. Я поступлю с ними согласно вашему желанию: все философы вместе с их диалектикой будут истреблены. Однако привести в исполнение кару сегодня же невозможно; как вы знаете, ближайшие четыре месяца священны, и мною уже объявлен божий мир. В будущем же году, в начале весны, они будут истреблены моей безжалостной молнией». <…>
34. Теперь, дорогой мой, ты услышал решительно всё, что я видел и узнал на небе. Прощай! Я тороплюсь в Расписной портик[1], чтобы сообщить прогуливающимся там философам все эти радостные известия. — конец

Перевод

править

С. В. Лукьянов, 1915, ред.[6]

О диалоге

править
  •  

Ведь что такое комедия Аристофана «Птицы» или «Икароменипп», <…> как не попытка с помощью фантастики критически пересмотреть раз и навсегда заведённый порядок на мифическом Олимпе? Вот с каких давних пор инакомыслие прибегало к спасительной мимикрии «фантастики» — а жрецы и чиновники до поры до времени «зевали» откровенные выпады святотатцев («кто ж её читает — фантастику?..»).

  Вл. Гаков, «Мудрая ересь фантастики», 1990

Примечания

править
  1. 1 2 3 4 5 6 7 8 9 И. Нахов, Ю. Шульц. Комментарии // Лукиан. Избранное. — М.: Гослитиздат, 1962.
  2. Очевидно, начало не дошедшей до нас в оригинале поэмы Арата из Сол «Явления».
  3. Это последнее сочинение Платона уступает по живости изложения другим его произведениям.
  4. Он вообще писал свои многочисленные сочинения небрежно.
  5. Известен лишь отсюда.
  6. Лукиан. Собрание сочинений в 2 томах. Т. 1 / под ред. Б. Л. Богаевского. — М.: Academia, 1935.