Венецианский купец

«Венецианский купец» (англ. The Merchant of Venice) — одна из наиболее известных пьес Уильяма Шекспира, написанная, предположительно, в 1596 году. Драма с элементами комедии.

Венецианский купец

Статья в Википедии

Тексты в Викитеке

Медиафайлы на Викискладе

Цитаты

Акт I

	Мир — сцена, где у всякого есть роль. — сцена 1; распространённый вариант фразы: «Весь мир — театр, а люди в нём — актёры»; парафразировано в «Как вам это понравится» (All the world’s a stage...); это парафраз изречения Петрония «Mundus universus exercet histrionem» («Весь мир лицедействует»), которое было принято девизом театра «Глобус»
	... the world [is] a stage, where every man must play a part;..

... мир — сцена, где всякий свою роль играть обязан;.. — точный перевод на основе сочетания П. И. Вейнберга (1866) и Щепкиной-Куперник

Мне ж дайте роль шута! Пускай от смеха буду весь в морщинах; Пусть лучше печень от вина горит, Чем стынет сердце от тяжёлых вздохов.ààà Зачем же человеку с тёплой кровью Сидеть подобно мраморному предку? Спать наяву или хворать желтухой От раздраженья? <…> Есть люди, у которых лица Покрыты плёнкой, точно гладь болота: Они хранят нарочно неподвижность, Чтоб общая молва им приписала Серьёзность, мудрость и глубокий ум. И словно говорят нам: «Я оракул, Когда вещаю, пусть и пёс не лает!» — сцена 1

Let me play the fool; With mirth and laughter let old wrinkles come; And let my liver rather heat with wine Than my heart cool with mortifying groans. Why should a man whose blood is warm within Sit like his grandsire cut in alabaster, Sleep when he wakes, and creep into the jaundice By being peevish? <…> There are a sort of men whose visages Do cream and mantle like a standing pond, And do a wilful stillness entertain, With purpose to be dress’d in an opinion Of wisdom, gravity, profound conceit; As who should say ‘I am Sir Oracle, And when I ope my lips let no dog bark.’

	Рассуждения Грациано — это два зерна пшеницы, спрятанные в двух мерах мякины. Чтобы их найти, надо искать весь день, а найдешь — увидишь, что и искать не стоило. — сцена 1
	Gratiano <…> reasons are as two grains of wheat hid in, two bushels of chaff: you shall seek all day ere you find them, and when you have them they are not worth the search.

	... молчанье хорошо В копчёных языках да в чистых девах. — сцена 1
	... i' faith, for silence is only commendable In a neat's tongue dried and a maid not vendible.

	Если бы делать было так же легко, как знать, что надо делать, То часовни стали бы храмами, а бедные хижины — царскими дворцами. — сцена 2
	If to do were as easy as to know what were good to do, chapels had been churches, and poor men’s cottages princes’ palaces.

	... юность — сумасбродный заяц, который перескакивает через капкан калеки-благоразумия. — сцена 2
	... such a hare is madness the youth, to skip o’er the meshes of good counsel the cripple.

	... в лучшие свои минуты он немножко хуже, чем человек, а в худшие — немного лучше, чем животное. — сцена 2
	... when he is best, he is a little worse than a man, and when he is worst, he is little better than a beast.

	Я думаю, он купил свой камзол в Италии, широчайшие штаны — во Франции, шляпу — в Германии, а манеры — во всех странах мира. — сцена 2
	I think he bought his doublet in Italy, his round hose in France, his bonnet in Germany and his behavior every where.

	Лишь за одним запрём, другой уж у ворот! — сцена 2
	Whiles we shut the gate upon one wooer, another knocks at the door.

	... он, понимаете, человек состоятельный. Однако капитал его весь в надеждах... — сцена 3
	... he is sufficient; yet his means are in supposition...

	Благословен барыш, коль не украден! — сцена 3
	And thrift is blessing, if men steal it not.

	В нужде и чёрт священный текст приводит. Порочная душа, коль на святыню Ссылается, похожа на злодея С улыбкой на устах иль на красивый, Румяный плод с гнилою сердцевиной. О, как на вид красива ложь бывает! — сцена 3
	The devil can cite Scripture for his purpose. An evil soul producing holy witness Is like a villain with a smiling cheek, A goodly apple rotten at the heart. O, what a goodly outside falsehood hath!

Акт II

	Друзья мои, простите промедленье. Не я — дела мои виной задержки. Когда жену украсть вы захотите, Я столько ж буду ждать вас. — сцена 6
	Sweet friends, your patience for my long abode; Not I, but my affairs, have made you wait: When you shall please to play the thieves for wives, I’ll watch as long for you then.

	За каждой вещью в мире Нам слаще гнаться, чем иметь её. Как с юным мотом схож корабль, когда, Весь в флагах, покидает порт родимый, Ласкаемый непостоянным ветром! Как, возвращаясь, схож он с блудным сыном: Бока помяты, паруса в лохмотьях, Он порван, смят непостоянным ветром! — сцена 6
	All things that are Are with more spirit chased than enjoy’d. How like a younker or a prodigal The scarfed bark puts from her native bay, Hugg’d and embraced by the strumpet wind! How like the prodigal doth she return, With over-weather’d ribs and ragged sails, Lean, rent, and beggar’d by the strumpet wind!

	... ведь любовь слепа, и тот, кто любит. Не видит сам своих безумств прелестных;.. — сцена 6
	... love is blind, and lovers cannot see The pretty follies that themselves commit,..
	— Джессика

	Тот, кто тень поймать хотел, Счастья тень — того удел;.. — сцена 9
	Some there be that shadows kiss; Such have but a shadow's bliss;..
	— Принц Арагонский

Акт III

	Так внешний вид от сущности далёк: Мир обмануть не трудно украшеньем. — сцена 2
	So may the outward shows be least themselves: The world is still deceiv’d with ornament.

Так внешний вид от сущности далёк: Мир обмануть не трудно украшеньем; В судах нет грязных, низких тяжб, в которых Нельзя бы было голосом приятным Прикрыть дурную видимость. В религии — Нет ереси, чтоб чей-то ум серьёзный Не принял, текстами не подтвердил, Прикрыв нелепость пышным украшеньем. Нет явного порока, что б не принял Личину добродетели наружно. А сколько трусов, чьи сердца неверны, Как лестница песчаная, имеют На подбородках бороды такие, Как Геркулес или суровый Марс, — А вскрой их печень — молока белей, Но на лице знак мужества являют, Чтоб страх вселять. На красоту взгляните — И ту теперь на вес купить возможно; И часто мы в природе видим чудо, Что легче те, на ком надето больше. Так, эти золотые кудри-змейки, Что шаловливо с ветерком играют Над мнимою красавицей, нередко Принадлежат совсем другой головке, И череп, что их вырастил, — в могиле. Вся эта пышность — лишь коварный берег Опаснейшего моря, шарф прелестный, Сокрывший индианки красоту. Да, ты личина правды, под которой Наш хитрый век и самых мудрых ловит, — Ты, золото блестящее! Мидаса Ты жесткий корм! — сцена 2

So may the outward shows be least themselves: The world is still deceiv’d with ornament. In law, what plea so tainted and corrupt But, being season’d with a gracious voice, Obscures the show of evil? In religion, What damned error but some sober brow Will bless it, and approve it with a text, Hiding the grossness with fair ornament? There is no vice so simple but assumes Some mark of virtue on his outward parts. How many cowards, whose hearts are all as false As stairs of sand, wear yet upon their chins The beards of Hercules and frowning Mars; Who, inward search’d, have livers white as milk; And these assume but valour’s excrement To render them redoubted! Look on beauty And you shall see ’tis purchas’d by the weight: Which therein works a miracle in nature, Making them lightest that wear most of it: So are those crisped snaky golden locks Which make such wanton gambols with the wind, Upon supposed fairness, often known To be the dowry of a second head, The skull that bred them, in the sepulchre. Thus ornament is but the guiled shore To a most dangerous sea; the beauteous scarf Veiling an Indian beauty; in a word, The seeming truth which cunning times put on To entrap the wisest. Therefore, thou gaudy gold, Hard food for Midas,..

	Ведь меж друзей, что вместе жизнь проводят, Чей дух несёт одно ярмо любви, Гармония должна быть несомненно В чертах лица, и в нравах, и в душе;.. — сцена 4
	That do converse and waste the time together, Whose souls do bear an equal yoke of love, There must be needs a like proportion Of lineaments, of manners, and of spirit,..

	Как любой дурак может играть словами! Скоро, действительно, остроумие будет выражаться в молчании, а болтовня будет поощряться только у попугаев. — сцена 5
	How every fool can play upon the word! I think the best grace of wit will shortly turn into silence, and discourse grow commendable in none only but parrots.

Акт IV

	Не действует по принужденью милость; Как теплый дождь, она спадает с неба На землю и вдвойне благословенна: Тем, кто даёт и кто берёт её. И власть ее всего сильней у тех, Кто властью облечен. Она приличней Венчанному монарху, чем корона;.. — сцена 1
	The quality of mercy is not strain’d; It droppeth as the gentle rain from heaven Upon the place beneath. It is twice blest: It blesseth him that gives and him that takes. ’Tis mightiest in the mightiest; it becomes The throned monarch better than his crown;..

Акт V

	Ничто не хорошо, когда некстати;..
	Nothing is good without respect:..

Перевод

Т. Л. Щепкина-Куперник, 1937 (с незначительными уточнениями)

О пьесе

Своеобразие этой комедии заключается прежде всего в особенном полусказочном-полуновеллистическом тоне, который ее пронизывает. Мало можно найти комедий Шекспира, где неправдоподобие и подчёркнутая условность положений, характеров, всего сюжета были бы так заметны. <…> все эти условности и натяжки придают пьесе, несмотря на чувственный оттенок ее и материальную яркость и пластичность образов, какой-то фантастический, иллюзорный оттенок, делающий ее слегка похожей на типичные пьесы-сказки Шекспира, как «Сон в летнюю ночь» или «Буря». <…> Другой особенностью, также придающей пьесе большое своеобразие, является богатство ее идейного содержания и многогранность, доходящая почти до противоречивости, ее ведущих характеров. Две темы, как будто бы не имеющие между собой ничего общего, выделяющиеся среди множества мыслей и тенденций комедии, это — тема отношения человека к имуществу, собственности, и тема дружбы как одного из главных устоев светлой, гармонической жизни — именно дружбы, соединяющей благородные натуры независимо от их пола, а не любви между мужчиной и женщиной, которой в пьесе, собственно говоря, и нет; ибо чувство, соединяющее Бассанио и Порцию или Лоренцо и Джессику, менее всего можно назвать страстью: это просто склонность, влечение, имеющее целью наслаждение и счастливую дружную жизнь. Первая тема выразительнее всего представлена сюжетной линией Шейлока и Антонио <…>. Культ дружбы, столь типичный для культуры и литературы Возрождения, можно рассматривать как естественный, закономерный ответ гуманистов на безудержную и беспощадную погоню за наживой, всё более охватывающую активные элементы общества в век зарождения первоначального капиталистического накопления. Лозунгу «человек человеку — волк» гуманизм противопоставил лозунг человечности, милосердия, дружбы. Как дополнение и корректив ко всё более утверждающейся в национальных монархиях XVI века идее «легальности», железной и бездушной, не признающей никаких исключений «законности», выдвигается доктрина милосердия <…> как необходимого корректива, без которого нет в жизни человека красоты и радости, без которого, <…> по выражению юристов, summumjus (высшее право) становится summainjuria (высшею несправедливостью). Одной из форм этого светлого альтруизма, украшающего и обогащающего человеческую жизнь, и является идея дружбы, занимающая также огромное место в творчестве Шекспира <…>. И эта тема дружбы в данной комедии глубоко связана с мечтой о более прекрасной жизни, в которой деньги должны служить человеку, не делая его рабом. <…> Шекспир изображает Шейлока не только как нарост на теле Венеции, не только как бич ее, но и как продукт и жертву ее уклада, самого ее строя. <…> Для глубоких мыслей и ведущих образов этой пьесы Шекспир создал замечательную по живописности рамку. Немногими, но выразительными штрихами он передал атмосферу венецианской жизни эпохи — совмещение в ней кипучей деловой деятельности с праздничным духом, весельем и жаждой наслаждений. <…> Но особенно радужный характер придаёт пьесе ее пятый акт, в котором красота природы, любовь и радость по поводу победы над злым началом слились в очаровательную лирическую картину.

— Александр Смирнов, послесловие, 1958