Эндимион (Китс)

«Эндимион» (англ. Endymion) — поэма Джона Китса, впервые изданная в 1818 году.

Цитаты

	… ах где вы, где вы, Снопы былого счастья? На стерне Поникли вы, и сам я в тишине Целую ноги смерти. — книга III
	… ah, ripe sheaves Of happiness! ye on the stubble droop, But never may be garner’d. I must stoop My head, and kiss death’s foot.
	— латмиец

Книга I

	В прекрасном — радость без конца, без края, Прекрасное живёт, не умирая. Оно растёт и ширится, благое, Стоит на страже нашего покоя, Чудесных снов, здоровья и дыханья. <…> Как ни суровы Печальных душ тяжёлые покровы, Прекрасное снимает их. — начало
	A thing of beauty is a joy for ever: Its loveliness increases; it will never Pass into nothingness; but still will keep A bower quiet for us, and a sleep Full of sweet dreams, and health, and quiet breathing. <…> yes, in spite of all, Some shape of beauty moves away the pall From our dark spirits.

Прекрасное пленяет навсегда. К нему не остываешь. Никогда Не впасть ему в ничтожество. Всё снова Нас будет влечь к испытанному крову С готовым ложем и здоровым сном. <…> да, назло пороку, Луч красоты в одно мгновенье ока Сгоняет с сердца тучи. — начало; перевод Б. Л. Пастернака, 1939

	В присутствии соседки-маргаритки Стихов насочиняю в преизбытке. Ещё и пчёлка не начнёт по крохе Сбирать нектар на клевере, горохе, Как я уж допишу до середины. Да не увижу зимние картины В конце работы!
	Many and many a verse I hope to write, Before the daisies, vermeil rimm’d and white, Hide in deep herbage; and ere yet the bees Hum about globes of clover and sweet peas, I must be near the middle of my story. O may no wintry season, bare and hoary, See it half finished…

В густом лесу, где блещет рысье око, Мне виделись мерцающие блики, Мне виделись прекраснейшие лики И белые одежды; всё яснее Детали различал я; по аллее Стекался люд к поляне приалтарной. Прости, о Муза, мой язык бездарный, Который описать не в состоянье Того экстаза, буйства, ликованья; Но пусть роса эфирная прольётся На голову мою — и распахнётся Моя душа; тогда неловким топом И я пройдусь по Чосеровым тропам.

And now, as deep into the wood as we Might mark a lynx’s eye, there glimmered light Fair faces and a rush of garments white, Plainer and plainer shewing, till at last Into the widest alley they all past, Making directly for the woodland altar. O kindly muse! let not my weak tongue faulter In telling of this goodly company, Of their old piety, and of their glee: But let a portion of ethereal dew Fall on my head, and presently unmew My soul; that I may dare, in wayfaring, To stammer where old Chaucer used to sing.

Ты [наблюдаешь], <…> Что в зарослях орешника шныряют И чешут локоны гамадриады; <…> великий Пан! <…> О, будь, как был, в дворцах твоих зелёных Прибежищем для дум уединённых И цели неба разумом свободным Осмысли; почвам будь неплодородным Закваскою — живительные дрожжи Здесь породят живое чуть попозже; Будь символом громадности, как ране; Будь отраженьем неба в океане И растворись меж ними… Но довольно: Мы головы склонили, богомольно Покрыв чела подъятыми руками, И наш пеан гремит под облаками, Внемли ему, великий и могучий, С Ликейской кручи!

O Thou, <…> Who lov’st to see the hamadryads dress Their ruffled locks where meeting hazels darken; <…> great Pan! <…> Be still the unimaginable lodge For solitary thinkings; such as dodge Conception to the very bourne of heaven, Then leave the naked brain: be still the leaven, That spreading in this dull and clodded earth Gives it a touch ethereal—a new birth: Be still a symbol of immensity; A firmament reflected in a sea; An element filling the space between; An unknown—but no more: we humbly screen With uplift hands our foreheads, lowly bending, And giving out a shout most heaven rending, Conjure thee to receive our humble Paean, Upon thy Mount Lycean!

Ты наблюдаешь, как гамадриады Расчёсывают влажные власы, <…> великий Пан! Останься необорною твердыней Высоким душам, жаждущим пустыни, Что в небо рвутся, в бесконечный путь. Питая разум свой, — закваской будь, Которая тупой земли скудель Легко преобразует в колыбель, — Будь символом величия природы, Небесной твердью, осенившей воды, Стихией будь, летучею, воздушной, — Не будь ничем иным! — И мы, послушно Собравшись посреди лесных полян, Тебе возносим радостный пеан, — Внимай же хору голосов, звучащих В твоих ликейских чащах! — то же в переводе Е. В. Витковского, 1989 («Гимн Пану»)

Когда способна смертная любовь К бессмертию вести, всё вновь и вновь В народах честолюбье пробуждая, Тогда, сестра, лишь прихотью считаю Стремленье к славе тех, кто издалече Любви бессмертной движется навстречу И сам бессмертен. Ты в недоуменье? Но эти вещи истинны: в строенье Нет атомов, гудящих в нашей дрёме, Как мухи мозга, что, ведя к тупой истоме, Роятся в бреднях.

“Now, if this earthly love has power to make Men’s being mortal, immortal; to shake Ambition from their memories, and brim Their measure of content; what merest whim, Seems all this poor endeavour after fame, To one, who keeps within his stedfast aim A love immortal, an immortal too. Look not so wilder’d; for these things are true, And never can be born of atomies That buzz about our slumbers, like brain-flies, Leaving us fancy-sick.”

	И целый век, разбитый на минуты, Прополз во тьме моей душевной смуты.
	And a whole age of lingering moments crept Sluggishly by, ere more contentment swept Away at once the deadly yellow spleen.

Книга IV

	«Теперь зову я Горе: Приди ко мне — и вскоре Тебя я, как малютку, укачаю. Вчера я только, Горе, Была с тобой в раздоре, А ныне я в тебе души не чаю; Одна, совсем одна я! Другой родни не зная, Лишь Горю доверяюсь одному я: Его я снова, снова, Как друга дорогого, Как матушку, как брата, обниму я!»
	Come then, Sorrow! Sweetest Sorrow! Like an own babe I nurse thee on my breast: I thought to leave thee And deceive thee, But now of all the world I love thee best. “There is not one, No, no, not one But thee to comfort a poor lonely maid; Thou art her mother, And her brother, Her playmate, and her wooer in the shade.

	«Живущим за пределами земного Любое зло — нестрашно и неново, И призраку подобно…»
	Who lives beyond earth’s boundary, grief is dim, Sorrow is but a shadow…
	— латмиец

	Пусть листьев мириады Насыплет полночь на траву сырую, И с ними я умру. Я не горюю: Умрёт и лето в изморози дёрна. Был мотыльком я, правил я задорно Гирляндами, букетами, венками, Мелодиями, рощами, лугами. Мое правленье — при смерти. Скончаюсь И я вослед — и этим рассчитаюсь За горе, боль и скорбь, что постоянно Сопутствовали мне.
	Night will strew On the damp grass myriads of lingering leaves, And with them shall I die; nor much it grieves To die, when summer dies on the cold sward. Why, I have been a butterfly, a lord Of flowers, garlands, love-knots, silly posies, Groves, meadows, melodies, and arbour roses; My kingdom’s at its death, and just it is That I should die with it: so in all this We miscal grief, bale, sorrow, heartbreak, woe, What is there to plain of?
	— Эндимион

Перевод

Е. Д. Фельдман, 2000, 2001 (или 2008)

О поэме

	… содержит поэтические сокровища, — правда, рассыпанные с беспорядочной щедростью. Этого публика обычно не терпит…
	… sense of the treasures of poetry it contains, though treasures poured forth with indistinct profusion. This, people in general will not endure…
	— Перси Шелли, письмо Китсу 27 июля 1820

… я готов признать, что «Эндимион» — поэма далеко не совершенная и, быть может, заслужила все упрёки, какие высказаны на страницах Вашего журнала. Но, не говоря о презрительном тоне, от которого не удержался критик в рецензии на «Эндимиона», я считаю, что он не воздал должного его достоинствам. Несомненно, что при всех своих погрешностях это произведение является выдающимся для человека столь юного, как Китс, и обещает в будущем достижение им таких высот, какие редко сулили даже сочинения тех, кто впоследствии снискал громкую литературную славу. <…> Мне непонятно, зачем было вообще рецензировать эту поэму, если не для того, чтобы указать на её достоинства, — ибо её читают очень немногие, и можно не опасаться, что она распространит дурной вкус, который я в ней также признаю. Рецензия повергла несчастного Китса в ужасное состояние, она омрачила ему жизнь; я уверен, что это не входило в намерения рецензента, однако ж он очень этому способствовал, — а следствием явилась болезнь, от которой он едва ли оправится. Мне рассказывали, что сперва он был близок к безумию, и только неустанный надзор помешал ему покончить с собой. Страдания его привели в конце концов к разрыву сосуда в лёгких, и у него началась чахотка.

— Перси Шелли, неотправленное письмо У. Гиффорду ноября 1820

Письма Джона Китса

Это будет испытанием, пробой сил моего воображения и прежде всего способности к вымыслу (штуки действительно редкой). Мне предстоит извлечь 4000 строк из одного незамысловатого эпизода и наполнить их до краёв Поэзией. Когда я размышляю о том, как велика эта задача, исполнение которой приблизит меня к Храму Славы шагов на десять, я твержу сам себе: сохрани бог остаться без этой задачи! <…> меня спросят: к чему корпеть над большой поэмой? На это я должен ответить: разве поклонники поэзии не более по душе некий уголок, где они могут бродить и выбирать местечки себе по вкусу и где образов так много, что иные забываются и кажутся новыми при повторном чтении, и где летом можно пространствовать целую неделю? Разве это не больше им по душе, нежели то, что они успевают пробежать глазами, пока миссис Уильямс ещё не спустилась вниз — утром, за час-другой, не долее того?

— Б. Бейли 8 октября 1817

	… герой <…> смертен по природе своей — и потому влеком, как Бонапарт, силою обстоятельств…
	… the Hero <…> being mortal is led on, like Buonaparte, by circumstance…
	— Б. Р. Хейдону 23 января 1818

	Печально, что читателю моих стихов предстоит бороться с предубеждениями <…>. Вероятнее всего, что в «Эндимионе» я перешёл от детских помочей к ходунку.
	It is a sorry thing for me that anyone should have to overcome Prejudices in reading my Verses <…>. In Endymion I have most likely but moved into the Go-cart from the leading strings.
	— Дж. Тейлору 27 февраля 1818