Юмористические рассказы. Книга первая (Тэффи)

«Юмористические рассказы. Книга первая» — дебютный авторский сборник рассказов Тэффи. Впервые издан в 1910 году, вторая книга вышла через год.

Цитаты

	— Ваши ласки горят в моём организме бесконечным числом огней!
	— «Брошечка»

	Актриса <…> Крутомирская заплакала и одновременно затопала ногами — из двух ролей зараз.
	— там же

— Теперь взглянем на Везувий: что может быть величественнее этой извергающейся картины приро… (<…> Не я катушки путал. Ставь следующую!) <…> Вот перед нами Пигмалион, ожививший при помощи своего вдохновения (как свинья? Зачем свинья? Вечно лезете не в ту коробку! Отложите в сторону!) гм… дивную мраморную скульптуру, которую он собственноручно высек (опять! Да я же вам сказал, отложите в сторону! Вы думаете, что если покажете свинью хвостом вперёд, то это уже будет Пигмалион) из тончайшего мрамора. Есть много чудес природы, но чудеса искусства от этого не делаются хуже.

— «В стерео-фото-кине-мато-скопо-био-фоно и проч. — графе»

Лёшка пошёл и затосковал: никакой работы больше не придумаешь. Заглянул в барынину спальню. Там было тихо-тихо. Лампадка теплилась перед образом. Пахло духами. Лешка влез на стул, долго рассматривал гранёную розовую лампадку, истово перекрестился, затем окунул в неё палец и помаслил надо лбом волосы. Потом подошёл к туалетному столу и перенюхал по очереди все флаконы. — Э, да что тут! Сколько ни работай, коли не на глазах, ни во что не считают. Хоть лоб прошиби.

— «Выслужился»

Дачник — происхождения доисторического, или, уж во всяком случае, — внеисторического. Ни у одного Иловайского о нём не упоминается. Несколько народных легенд касаются слегка этого предмета. <…> Первый дачник пришёл с запада. Остановился около деревни Укко-Кукка, осмотрелся, промолвил «бир тринкен» и сел. И вокруг того места, куда он сел, сейчас же образовались крокетная площадка, ломберный стол и парусиновая занавеска с красной каёмочкой. Так просидел первый дачник первое лето.

— «Дача»

Дачным часам никто не верит. Живут по поездам, по пароходам, по мороженщику и по чиновникам. Иногда, конечно, это приводит к некоторым неудобствам. Вы, например, привыкли обедать по рыжему чиновнику с кривой кокардой. Видите, что он бежит с поезда, значит — пора садиться за стол. А вдруг у чиновника винт или ещё того хуже — вечернее заседание, которое, по свидетельству его собственной жены, продолжается иногда часов до шести утра!

— там же

Кулич положительно не удался. Кривой, с наплывшей сверху коркой, облепленный миндалинами, он был похож на старый, гнилой мухомор, разбухший от осеннего дождя. Даже воткнутая в него пышная бумажная роза не придала ему желанной стройности. Она низко свесила свою алую головку, словно рассматривая большую заплатку, украшавшую серую, чайную скатерть, и ещё более подчёркивала кособокость своего пьедестала.

— «За стеной»

Вдали раздался грохот упавшей кочерги, визг собачонки, и в дверях показалась мощная фигура Аннушки, в ярко-красной кофте, стянутой старым офицерским поясом. Натёртые ради праздника свёклой круглые щеки соперничали колоритом с лежавшими на блюде пасхальными яйцами. Волосы грязно-серого цвета были жирно напомажены и взбиты в высокую причёску, увенчанную розеткой из гофрированной зелёной бумажки с аптечного пузырька. Скромно опустив глаза, словно стыдясь своей собственной красоты, поставила Аннушка поднос с кофейником и чашками.

— там же

Наняли в лечебнице комнату, стали собирать вещи. Вдруг слышат — кричит прислуга истошным голосом. Кинулись к ней, глядят, а у неё в руках барышнина карточка. Описывать карточку я не стану, хоть мне её показывали; ещё, пожалуй, подумают, что я подражаю Эдгару По. Скажу одно: мать пролежала два дня в истерике, отец подал в отставку, кухарка сделалась за повара и потребовала прибавки жалованья… Теперь они уезжают из Петербурга, где оставляют столько тяжёлых воспоминаний… <…> Мне выдали карточку моей знакомой, где она, почтенная старуха, начальница пансиона, была изображена с двумя парами бровей и одним лихо закрученным усом, который, впрочем, при внимательном рассмотрении через лупу оказался бахромкой от драпировки. Но я уже знала, что фотография не может быть ответственна. Я не захотела огорчать бедную женщину и бросила карточку в Екатерининский канал. Всё равно там рыба дохнет.

— «Изящная светопись»

Арена «флирта мёртвого сезона» — преимущественно Летний сад. Ходят по боковым дорожкам. Только для первого и второго rendez-vous допустима большая аллея. Далее пользоваться ей считается уже бестактным. «Она» никогда не должна приходить на rendez-vous первая. Если же это и случится по оплошности, то нужно поскорее уйти или куда-нибудь спрятаться. Нельзя также подходить к условленному месту прямой дорогой, так, чтобы ожидающий мог видеть вашу фигуру издали. В большинстве случаев это бывает крайне невыгодно. Кто может быть вполне ответствен за свою походку? А разные маленькие случайности вроде расшалившегося младенца, который на полном ходу ткнулся вам головой в колена или угодил мячиком в шляпу? <…> Чиханье для флирта было бы гибельным. Но вот тут-то и может спасти вовремя сказанное: «Ах! Это нервное!» В некоторых случаях особо интенсивного флирта даже флюс можно отнести к разряду нервных заболеваний. И вам поверят. Добросовестный флиртёр непременно поверит.

— «К теории флирта»

— В провокаторы захотел. Нет, брат, и эта роза с шипами. Военно-полевой суд не рассуждает. Захватят тебя, братец ты мой, а революционер ты или честный провокатор, разбирать не станут. Подрыгаешь ножками. «Нашим потом жиреют обжо-ры», — надрывается городовой. — Тьфу! У меня даже зуб заболел! Отговорили бы его как-нибудь, что ли. — Да как его отговоришь-то, если он в себе чувствует эдакое, значит, влечение. <…> — Скажите ему, что порядочный шпик так же нужен отечеству, как и провокатор. <…> «Вы жертвою пали…» — жалобно заблеял шпик. — К чёрту! — взвизгнул жандарм и выбежал из комнаты. — Вон отсюда! — раздался в коридоре его прерывающийся, осипший от злости голос. — Мерзавцы. В провокаторы лезут, «Марсельезы» спеть не умеют. Осрамят заведение!

— «Корсиканец»

В конторе купца Рыликова работа кипела ключом. Бухгалтер читал газету и изредка посматривал в дверь на мелких служащих. Те тоже старались: Михельсон чистил резинкой свои манжеты. Рябунов вздыхал и грыз ногти; конторская Мессалина — переписчица Ольга Игнатьевна — деловито стучала машинкой, но оживлённый румянец на пухло трясущихся щеках выдавал, что настукивает она приватное письмо, и к тому же любовного содержания. Молодой Викентий Кулич, три недели тому назад поступивший к Рыликову, задумчиво чертил в счетной книге все одну и ту же фразу: «Сонечка, что же это?» Потом украшал буквы завитушками и чертил снова. Собственно говоря, если бы не порча деловой книги, то это занятие молодого Кулича нельзя бы было осудить, потому что Сонечка, о которой он думал, уже два месяца была его женой. Но именно это-то обстоятельство и смущало его больше всего: он должен был, поступая на службу, выдать себя за холостого, потому что женатых Рыликов к себе не брал. <…> Жена его была молода, ревнива и подозрительна, и потому телефонировала ему на службу по пять раз в день, справляясь о его верности. — Если уличу, — грозила она, — повешусь и перееду к тетке в Устюжну! <…> — Опять вас вызывают! — говорил Рябунов таким тоном, точно его оторвали от спешной и интересной работы. Он сидел к телефону ближе всех и благословлял судьбу, отвлекавшую его хоть этим развлечением от монотонной грызни ногтей.

— «Кулич»

	— Вы думаете, что год тюрьмы сделает для вас кролика из этого льва? <…> Нет! Никогда! Он сядет львом, а выйдет стоглавой гидрой! Он обовьет, как боа констриктор, ошеломлённого врага своего, и кости административного произвола жалобно захрустят на его могучих зубах.
	— «Модный адвокат», 1907

… жил-был старик со старухой, старые-престарые, и детей у них не было. Вот погоревал старик, погоревал, да и пошёл в лес дрова рубить. Рубит, рубит, вдруг, откуда ни возьмись, выкатилась из лесу кобылья голова. — Здравствуй, — говорит, — папаша! Испугался мужик, однако делать нечего. — Какой, — говорит, — я тебе, кобылья голова, папаша! — А такой, что веди меня к себе в избу жить. Потужил мужик, потужил, однако видит, делать нечего. Повел он кобылью голову к себе домой. Подкатилась кобылья голова под лавку, три года жила, пила, ела, мужика папашей звала. Как на третий год выкатилась кобылья голова из-под лавки и говорит мужику: — Папаша, а папаша, я жениться хочу! Испугался мужик, однако делать нечего. — На ком же ты, — спрашивает, — кобылья голова, жениться хочешь? — А так что, — говорит, — иди ты во дворец и сватай за меня царскую дочку. Потужил мужик, потужил, однако делать нечего. Пошёл во дворец. <…> А во дворце-то палаты огромные, ни пером описать. Сам царь от стула до стула на тройке ездит. <…> Потужил царь, потужил, однако видит, делать нечего. Отдал дочку за кобылью голову.

— «Нянькина сказка про кобылью голову»

— То не хорошо, другое не хорошо. И этого нельзя делать, и того не смей. А почему нельзя — никто не говорит. <…> Кричат: «Не смей воровать!» <…> Пусть докажут. Раз мне полезно воровать… <…> Они говорят: «дураком вырастешь». Почему дурак не хорошо? Может быть, очень даже хорошо. <…> — Я говорил, чтоб не приставали: локти на стол… — Ага! Как же записать?.. Не хорошо — локти. Я напишу «оконечности». «Протест против запрещения класть на стол свои оконечности». Ну, дальше. — Стоб зениться… — Нет, врёшь, тайное равноправие! — Ну, ладно, я соединю. «Требуем свободной любви, чтоб каждый мог жениться, и тайное равноправие полового вопроса для дам, женщин и детей». Ладно? — Тепель пло молань. — Ну, ладно. «Требуем переменить мораль, чтоб её совсем не было. Дурак — это хорошо». — И воровать можно. — «И требуем полной свободы и равноправия для воровства и кражи, и пусть всё, что не хорошо, считается хорошо».

— «Переоценка ценностей», 1906

	… любовь такая птица, которая может свить себе гнездо под любым пнём.
	— «Страшный прыжок»

Жизнь и воротник

… разглядывая витрину мануфактурного магазина, увидела крахмальный дамский воротник, с продернутой в него жёлтой ленточкой. Как женщина честная, она сначала подумала: «Ещё что выдумали!» Затем зашла и купила. Примерила дома перед зеркалом. Оказалось, что если жёлтую ленточку завязать не спереди, а сбоку, то получится нечто такое, необъяснимое, что, однако, скорее хорошо, чем дурно. Но воротничок потребовал новую кофточку. Из старых ни одна к нему не подходила. Олечка мучилась всю ночь, а утром пошла в Гостиный двор и купила кофточку из хозяйственных денег. Примерила все вместе. Было хорошо, но юбка портила весь стиль. Воротник ясно и определённо требовал круглую юбку с глубокими складками. Свободных денег больше не было. Но не останавливаться же на полпути? Олечка заложила серебро и браслетку. На душе у неё было беспокойно и жутко, и, когда воротничок потребовал новых башмаков, она легла в постель и проплакала весь вечер. На другой день она ходила без часов, но в тех башмаках, которые заказал воротничок.

… Олечка смогла купить себе шляпу, пояс и перчатки, подходящие к характеру воротничка. Следующие дни были ещё тяжелее. Она бегала по всем родным и знакомым, лгала и выклянчивала деньги, а потом купила безобразный полосатый диван, от которого тошнило и её, и честного мужа, и старую вороватую кухарку, но которого уже несколько дней настойчиво требовал воротничок. Она стала вести странную жизнь. Не свою. Воротничковую жизнь. А воротничок был какого-то неясного, путаного стиля, и Олечка, угождая ему, совсем сбилась с толку. — Если ты английский и требуешь, чтоб я ела сою, то зачем же на тебе жёлтый бант? Зачем это распутство, которого я не могу понять и которое толкает меня по наклонной плоскости? Как существо слабое и бесхарактерное, она скоро опустила руки и поплыла по течению, которым ловко управлял подлый воротник. Она обстригла волосы, стала курить и громко хохотала, если слышала какую-нибудь двусмысленность. Где-то, в глубине души, ещё теплилось в ней сознание всего ужаса её положения, и иногда, по ночам или даже днём, когда воротничок стирался, она рыдала и молилась, но не находила выхода.

Новый циркуляр

Урядник <…> сразу приступил к делу. — Ты — паромщик Евель Хасин? — Ну, как же, господин урядник, вам должно быть известно… — Что там известно? — огрызнулся урядник, точно ему почудились какие-то неприятные намёки. — Ничего нам не может быть известно пред лицом начальства. Так что вышел новый циркуляр. Еврей, значит, который имеет несимпатичное распространение в окружающей природе и опасно возбуждает жителей, того, значит, ф-фью! Облечён властью по шапке. Понял? Раз же я тебя считаю приятным и беспорядку в тебе не вижу — живи. Мне наплевать — живи. — Господин урядник! Разве же я когда-нибудь… — Молчи! Я теперь должен наблюдать. Два раза в неделю буду наезжать и справляться у окружающих жителей. Ежели кто что и так далее — у меня расправа коротка. Левое плечо вперёд! Ма-арш! Понял? — А как же не понять! Я, может, ещё уже давно понял. — Можешь идти, если нужно что похозяйничать. Я тут трубочку покурю. Мне ведь тоже некогда. Вас-то тут тридцать персон, да все в разных концах. А я один. Всех объехать дня не хватит. Евель втянул голову в плечи, вздохнул и пошёл в хату. — Гинда! Неси что надо, положи в дрендульку. Они торопятся.

Толстый пристав вылезал из брички. <…> — Тебе урядник новый циркуляр читал? — Урядники-с, читали-с… — К-каналья! Поспел… — Он минутку подумал. – — Ну-с, так, значит, вполне от тебя зависит вести себя так, чтобы на месте сидеть. Ты вон паром арендуешь, доход имеешь, ты должен этим дорожить. Вон и огород у тебя… Крамолу станешь разводить — к чёрту полетишь. Ежели не будешь приятен властям и вообще народу… Капусту не садишь? Мне капуста нужна. Двадцать кочанов… Терентий, пойди выбери — вон у него огород. Он ещё паршивых подсунет. Всем должен быть приятен и вполне безопасен. Понял? Если кто-нибудь заметит в тебе опасную наклонность, грозящую развращением нравов мирного населения и совращением в крамольную деятельность с нарушением государственных устоев и распространением… Это что за девчонка? Дочка? Пусть пойдёт гороху нащиплет. Мне много нужно… и распространением неприятного впечатления вследствие каких бы то ни было физических, нравственных или иных свойств… Свиней держишь? Как нет? А это что? Это чьи следы? Твои, что ли? Вон и пунька за амбарчиком.

Тройка неслась прямо на них. Не успели лошади остановиться, как в коляске что-то загудело, зарычало… Евель ринулся вперёд. — Кррамольники! Да я тебя в порошок изотру, мерррз… Циркуляр понимаешь? — Ой, понимаю, — взвыл Евель. — Господин урядник объясняли, господин его превосходительство пристав объясняли… Понимаю! Ваше сиятельство! Хотел бы я так не понимать, как я понимаю! — Молчать! Циркуляр разъяснили? — Ой, как разъяснили! Всё до последнего кабана разъяснили… — Что-о? Ты что себе позволяешь? Да ты знаешь ли, что, если я захочу, так от тебя мокрого места не останется. Пойди разменяй мне двадцать рублей. Живо! Бумажка за мной. — Ваше высокое снят… Исправник рявкнул. Евель подогнул колени и, шатаясь, поплёлся в хату. Там уже сидела Гинда и распарывала подкладку у подола своего платья. Евель сел рядом и ждал. Из подкладки вылез комок грязных тряпок. Дрожащие пальцы развернули его, высыпали содержимое на колени. — Только семнадцать рублей и восемьдесят семь копеек… Убьёт! — Ещё капуста осталась… Может, они капусту кушают… Евель поднял глаза к потолку и тихо заговорил. — Боже праведный! Боже добрый и справедливый! Сделай так, чтобы они кушали капусту!..

Политика воспитывает

Собрался он к нам погостить на несколько дней <…>. Вот, видим, вылезает кто-то из вагона бочком. Лицо перепуганное, в руке паспорт. Кивнул головой. — Дядюшка! Вы? — Я! я! — говорит. — Только вы, миленькие, обождите, потому — я ещё не обыскался. Пошёл прямо к кондуктору, мы за ним. — Будьте любезны, — говорит, — укажите, где мне здесь обыскаться? Тот глаза выпучил, молчит. — Ваше дело, ваше дело. Я предлагал, тому есть свидетели. Дяденька, видимо, обиделся. Мы взяли его под руки и потащили к выходу. — Разленился народ, — ворчал он.

Стали мы его расспрашивать, как, мол, у вас там, говорят, будто бы… — Всё вздор. Все давно вернулись к мирным занятиям. — Однако ведь во всех газетах было… Но он и отвечать не пожелал. Попросил меня сыграть на рояле что-нибудь церковное. — Да я не умею. — Ну, и очень глупо. Церковное всегда надо играть, чтоб соседи слышали. Купи хоть граммофон. К вечеру дяденька совсем развинтился. Чуть звонок, бежит за паспортом и велит всем руки вверх поднимать. — Дяденька, да вы не больны ли? — Нет, миленькие, это у меня от политического воспитания. Оборотистый я стал человек. Знаю, что, где и когда требуется. Лёг дяденька спать, а под подушку «Новое Время» положил, чтоб худые сны не снились.

Поехали мы в кассу. У дверей городовой стоит. Дяденька засуетился. — Милый друг! Ради Бога, делай невинное лицо. Ну, что тебе стоит! Ну, ради меня, ведь я же тебе родственник! — Да как же я могу? — удивляюсь я. — Ведь я же ни в чем не виновата. Дядюшка так и заметался. — Погубит! Погубит! Смейся, хоть, по крайней мере, верещи что-нибудь… Вошли в кассу. — Фу! — отдувался дяденька. — Вывезла кривая. Бог не без милости. Умный человек везде побывать может: и на почте, и в банке, и всегда сух из воды выйдет. Не надо только распускаться.

Запел господин на эстраде какое-то «Пробуждение весны». Дяденька весь насторожился: «А вдруг это какая-нибудь эдакая аллегория. Я лучше пойду покурю».

О сборнике

	… моя книга <…> очень скверна, т.к. собрана из отбросов или забытых и заброшенных в своё время вещей.
	— Тэффи, письмо Ф. К. Сологубу, 1910

	[Слава пришла ко мне после издания этой] книги рассказов, которые имели блестящий успех, так как на них отозвались сердца читателей от восьми до восьмидесяти лет.
	— Тэффи, письмо П. Е. Ковалевскому

	Правильный и изящный язык, выпуклый и отчётливый рисунок, умение несколькими словами характеризовать и внутренний мир человека, и внешнюю ситуацию выгодно выделяют юмористические рассказы Тэффи из ряда книг, перегружающих наш книжный рынок.
	— Владимир Кранихфельд

И всё-таки книгу Тэффи можно принять целиком, не отбрасывая даже самого ничтожного, потому что, в общем, все её рассказы — и сильные, и слабые — необходимо дополняют друг друга, и книга оставляет впечатление органической слитности.