Шар и крест

«Шар и крест» — роман Гилберта Честертона (1909).

Титульная страница нью-йоркского издания 1909 года

Глава I. Неоконченный спор

	Мир наук несравненно туманней и неуловимей, чем мир поэзии; ведь в поэзии и в вере мысли и образы верны себе, тогда как, скажем, сама идея эволюции зыбка, словно тяжкий сон.
	For the world of science and evolution is far more nameless and elusive and like a dream than the world of poetry and religion; since in the latter images and ideas remain themselves eternally, while it is the whole idea of evolution that identities melt into each other as they do in a nightmare.

— …Шар сообразен разуму, крест — несообразен. Шар — логичен, крест — нелеп и произволен. Шар в ладу с самим собою, крест себя отрицает. Крест — это спор противных друг другу линий, и примирить их нельзя. Он противоречив по самой своей форме. — Вы совершенно правы, — отвечал монах. — Мы не страшимся противоречий. Человек — это противоречие: он тем и выше собратьев своих, животных, что способен к падению. Вы говорите, крест — нелеп и произволен. Форма креста произвольна и нелепа, как человеческое тело.

"This globe is reasonable; that cross is unreasonable. It is a four-legged animal, with one leg longer than the others. The globe is inevitable. The cross is arbitrary. Above all the globe is at unity with itself; the cross is primarily and above all things at enmity with itself. The cross is the conflict of two hostile lines, of irreconcilable direction. That silent thing up there is essentially a collision, a crash, a struggle in stone. Pah! that sacred symbol of yours has actually given its name to a description of desperation and muddle. When we speak of men at once ignorant of each other and frustrated by each other, we say they are at cross-purposes. Away with the thing! The very shape of it is a contradiction in terms." "What you say is perfectly true," said Michael, with serenity. "But we like contradictions in terms. Man is a contradiction in terms; he is a beast whose superiority to other beasts consists in having fallen. That cross is, as you say, an eternal collision; so am I. That is a struggle in stone. Every form of life is a struggle in flesh. The shape of the cross is irrational, just as the shape of the human animal is irrational. You say the cross is a quadruped with one limb longer than the rest. I say man is a quadruped who only uses two of his legs."

— Я знал, — повторил монах, — человека, ненавидевшего крест. Сперва он запретил жене носить крестик и вешать в доме распятия. Потом он стал ломать кресты на дороге, ибо жил в стране, где распятия ставят у дорог. Однажды он изрубил изгородь, заметив, что ветви переплетаются крестом. Когда он вернулся домой, он был уже безумен. Он увидел перекрестие балок, и те скрещения досок, которыми держится мебель. Словом, он разнес в щепы все, что мог, и утопился. — Это правда? — спросил профессор. — О, нет, — отвечал монах, — это притча! Притча о вас и таких, как вы. Сначала вы отрицаете крест; потом — все на свете. Мы согласимся, когда скажут, что нельзя загонять силой в церковь, но вы немедленно скажете, что никто не ходит туда по доброй воле. Мы не спорим тогда, когда вы сомневаетесь в существовании рая, но вслед за этим вы отрицаете существование Англии. Сперва вы ненавидите все, что не сведешь к логике, потом — просто все, ибо ничто в мире не сводится к логике без остатка.

"As I was observing," continued Michael, "this man also took the view that the symbol of Christianity was a symbol of savagery and all unreason. His history is rather amusing. It is also a perfect allegory of what happens to rationalists like yourself. He began, of course, by refusing to allow a crucifix in his house, or round his wife's neck, or even in a picture. He said, as you say, that it was an arbitrary and fantastic shape, that it was a monstrosity, loved because it was paradoxical. Then he began to grow fiercer and more eccentric; he would batter the crosses by the roadside; for he lived in a Roman Catholic country. Finally in a height of frenzy he climbed the steeple of the Parish Church and tore down the cross, waving it in the air, and uttering wild soliloquies up there under the stars. Then one still summer evening as he was wending his way homewards, along a lane, the devil of his madness came upon him with a violence and transfiguration which changes the world. He was standing smoking, for a moment, in the front of an interminable line of palings, when his eyes were opened. Not a light shifted, not a leaf stirred, but he saw as if by a sudden change in the eyesight that this paling was an army of innumerable crosses linked together over hill and dale. And he whirled up his heavy stick and went at it as if at an army. Mile after mile along his homeward path he broke it down and tore it up. For he hated the cross and every paling is a wall of crosses. When he returned to his house he was a literal madman. He sat upon a chair and then started up from it for the cross-bars of the carpentry repeated the intolerable image. He flung himself upon a bed only to remember that this, too, like all workmanlike things, was constructed on the accursed plan. He broke his furniture because it was made of crosses. He burnt his house because it was made of crosses. He was found in the river." Lucifer was looking at him with a bitten lip. "Is that story really true?" he asked. "Oh, no," said Michael, airily. "It is a parable. It is a parable of you and all your rationalists. You begin by breaking up the Cross; but you end by breaking up the habitable world. We leave you saying that nobody ought to join the Church against his will. When we meet you again you are saying that no one has any will to join it with. We leave you saying that there is no such place as Eden. We find you saying that there is no such place as Ireland. You start by hating the irrational and you come to hate everything, for everything is irrational and so----"

Поверхностные люди полагают, что парадокс — что-то вроде притянутой за уши шутки. Такие парадоксы можно встретить в декадентской комедии, где денди говорит: «Жизнь слишком серьезна, чтобы принимать ее всерьез». Те, кто посмотрит на дело внимательней и глубже, обнаружат, что религия кишит парадоксами. Пример такого парадокса: «Кроткие наследуют землю». Те же, кто вглядится в самую глубь, увидят, что парадоксально все, что значительно.

Those who look at the matter most superficially regard paradox as something which belongs to jesting and light journalism. Paradox of this kind is to be found in the saying of the dandy, in the decadent comedy, "Life is much too important to be taken seriously." Those who look at the matter a little more deeply or delicately see that paradox is a thing which especially belongs to all religions. Paradox of this kind is to be found in such a saying as "The meek shall inherit the earth." But those who see and feel the fundamental fact of the matter know that paradox is a thing which belongs not to religion only, but to all vivid and violent practical crises of human living.

Несмотря на годы, несмотря на посты (вернее, благодаря им), отец Михаил отличался и силой, и ловкостью. Вися над бездной, он понял то, что понимают в опасности; то, что и зовется истинным мужеством. Как и всякий нормальный человек, в такую минуту он понял, что главная опасность — страх, а единственная надежда — спокойствие, доходящее до беспечности, и беспечность, доходящая до безумия. Единственный шанс остаться живым заключается в том, чтобы не держаться за жизнь.

Father Michael in spite of his years, and in spite of his asceticism (or because of it, for all I know), was a very healthy and happy old gentleman. And as he swung on a bar above the sickening emptiness of air, he realized, with that sort of dead detachment which belongs to the brains of those in peril, the deathless and hopeless contradiction which is involved in the mere idea of courage. He was a happy and healthy old gentleman and therefore he was quite careless about it. And he felt as every man feels in the taut moment of such terror that his chief danger was terror itself; his only possible strength would be a coolness amounting to carelessness, a carelessness amounting almost to a suicidal swagger. His one wild chance of coming out safely would be in not too desperately desiring to be safe.

	Нередко разум работает особенно живо и четко, когда человек потерял и возможность, и даже надежду спастись.
	But such extreme states are dangerous things to dogmatize about. Frequently they produce a certain useless and joyless activity of the mere intellect, thought not only divorced from hope but even from desire.

На самой вершине страха мы обретаем непостижимый покой. Это не надежда, ибо надежда — чувство, она романтична и устремлена в будущее. Это не вера, ибо вера исполнена сомнения и вызова. Это не мудрость — разум как будто отключен. Наконец, это не оцепенение горя (как сказали бы глупые нынешние люди). Состояние, о котором я пишу, не отрицательно; оно положительно, как благая весть. Собственно, мы можем назвать его благой вестью — словно существует некое высшее равновесие, о котором нам знать не положено, чтобы мы не стали равнодушны к добру и злу; и знание это открывают нам на мгновенье, как последнюю помощь, когда никакой другой помощи быть не может.

At the highest crisis of some incurable anguish there will suddenly fall upon the man the stillness of an insane contentment. It is not hope, for hope is broken and romantic and concerned with the future; this is complete and of the present. It is not faith, for faith by its very nature is fierce, and as it were at once doubtful and defiant; but this is simply a satisfaction. It is not knowledge, for the intellect seems to have no particular part in it. Nor is it (as the modern idiots would certainly say it is) a mere numbness or negative paralysis of the powers of grief. It is not negative in the least; it is as positive as good news. In some sense, indeed, it is good news. It seems almost as if there were some equality among things, some balance in all possible contingencies which we are not permitted to know lest we should learn indifference to good and evil, but which is sometimes shown to us for an instant as a last aid in our last agony.

	Он ощущал во всей полноте ту радость, которая неведома гордым; радость, которая граничит с унижением, нет — которая от него неотделима. Она ведома тем, кто спасся от смерти, и тем, к кому вернулась любовь, и тем, чьи беззакония покрыты.
	He felt the full warmth of that pleasure from which the proud shut themselves out; the pleasure which not only goes with humiliation, but which almost is humiliation. Men who have escaped death by a hair have it, and men whose love is returned by a woman unexpectedly, and men whose sins are forgiven them.

Глава II. Убеждения полицейского судьи

Перед статуей королевы Анны он обнажил голову, твердо веря, что это — Дева Мария, и удивляясь, почему прохожие как бы не видят ее. Он не знал, что в их сердцах запечатлен утешительный и неопровержимый факт: они так же уверены в том, что эта королева умерла, как уверен он в том, что жива Царица Небесная.

He had uncovered himself for a few moments before the statue of Queen Anne, in front of St. Paul's Cathedral, under the firm impression that it was a figure of the Virgin Mary. He was somewhat surprised at the lack of deference shown to the figure by the people bustling by. He did not understand that their one essential historical principle, the one law truly graven on their hearts, was the great and comforting statement that Queen Anne is dead. This faith was as fundamental as his faith, that Our Lady was alive.

	Как многие люди, которые росли рядом с природой и простой сельской утварью, он понял сверхъестественное раньше, чем естественное. Он знал, что платье Пречистой Девы — голубое, когда еще не знал, какого цвета шиповник у Ее ног.
	Like so many men and nations who grow up with nature and the common things, he understood the supernatural before he understood the natural. He had looked at dim angels standing knee-deep in the grass before he had looked at the grass. He knew that Our Lady's robes were blue before he knew the wild roses round her feet were red.

Огненно-рыжий редактор побледнел от счастья. Он вскочил с мальчишеской легкостью; юность вернулась к нему. И — как нередко бывает, когда к человеку средних лет возвращается юность — он увидел полицейских.

A great light like dawn came into Mr. Turnbull's face. Behind his red hair and beard he turned deadly pale with pleasure. Here, after twenty lone years of useless toil, he had his reward. Someone was angry with the paper. He bounded to his feet like a boy; he saw a new youth opening before him. And as not unfrequently happens to middle-aged gentlemen when they see a new youth opening before them, he found himself in the presence of the police.

	Одевался он безупречно, носил небольшие усики и вполне походил на джентльмена, точнее — на джентльмена из пьесы.
	He was a tall, spruce man, with a twist of black moustache and incomparable morning dress. He looked like a gentleman, and yet, somehow, like a stage gentleman.

Этот страшный мир не страшен мне, ибо в самом сердце его — мой дом. Этот жестокий мир добр ко мне, ибо там, превыше небес — то, что человечней человечности. Если за это нельзя сражаться, то за что можно? За друзей? Потеряв друга, я останусь жив. За свою страну? Потеряв ее, я буду жить дальше. Но если бы эти мерзкие вымыслы оказались правдой, меня бы не было — я бы лопнул, как пузырь. Я не хочу жить в бессмысленном мире. Так почему же мне нельзя сражаться за собственную жизнь?

To me this whole strange world is homely, because in the heart of it there is a home; to me this cruel world is kindly, because higher than the heavens there is something more human than humanity. If a man must not fight for this, may he fight for anything? I would fight for my friend, but if I lost my friend, I should still be there. I would fight for my country, but if I lost my country, I should still exist. But if what that devil dreams were true, I should not be--I should burst like a bubble and be gone. I could not live in that imbecile universe. Shall I not fight for my own existence?

Макиэн помолчал. — Клянусь вам, — сказал он, — что никто не встанет между нами. Клянусь Богом, в Которого вы не верите, и Матерью Его, Которую вы оскорбили, семью мечами в Ее сердце и землею моих предков, честью моей собственной матери, судьбой моего народа и чашей крови Господней. — А я, — сказал атеист, — даю вам честное слово.

"I swear to you, then," said MacIan, after a pause. "I swear to you that nothing shall come between us. I swear to you that nothing shall be in my heart or in my head till our swords clash together. I swear it by the God you have denied, by the Blessed Lady you have blasphemed; I swear it by the seven swords in her heart. I swear it by the Holy Island where my fathers are, by the honour of my mother, by the secret of my people, and by the chalice of the Blood of God." The atheist drew up his head. "And I," he said, "give my word."

Глава III. Лавка древностей

	Обычно Макиэн казался рассеянным, но это не была апатия тех, кому все безразлично; это была отрешенность человека, которому на всем свете важно лишь одно. Именно потому рассеянность его сменилась такой живой яростью.
	Evan had worn throughout an air of apathy, which might have been the stale apathy of one who wants nothing. But it was indeed the more dreadful apathy of one who wants something and will care for nothing else. And this was seen suddenly; for the instant Evan engaged he disengaged and lunged with an infernal violence.

Я думал, что христиане — ханжи и, честно говоря, терпел их. Я вижу, что вы искренни — и душа моя возмутилась. Вы тоже, смею предположить, думали, что атеисты — просто циники, и терпели их, но меня вы терпеть не можете, как и я — вас. Да, на плохих людей не рассердишься. Но когда хороший человек ошибается, вытерпеть это невозможно.

I used to think all Christians were hypocrites, and I felt quite mildly towards them really. But I know you are sincere--and my soul is mad against you. In the same way you used, I suppose, to think that all atheists thought atheism would leave them free for immorality--and yet in your heart you tolerated them entirely. Now you know that I am an honest man, and you are mad against me, as I am against you. Yes, that's it. You can't be angry with bad men. But a good man in the wrong--why one thirsts for his blood.

Глава IV. Разговор на рассвете

…Они забыли немаловажную силу — газетчиков. Они забыли, что в наши дни (быть может, впервые за всю историю) существуют люди, занятые не тем, что какое-то событие нравственно или безнравственно, не тем, что оно прекрасно или уродливо, не тем, что оно полезно или вредно, а просто тем, что оно произошло.

But they had forgotten something; they had forgotten journalism. They had forgotten that there exists in the modern world, perhaps for the first time in history, a class of people whose interest is not that things should happen well or happen badly, should happen successfully or happen unsuccessfully, should happen to the advantage of this party or the advantage of that part, but whose interest simply is that things should happen.

Тернбулл, истинный демократ, часто бранил демократию за тупость, суетность, снобизм — и был прав, ибо демократия наша плоха лишь тем, что не терпит равенства. Он много лет обвинял обычных людей в глупости и холуйстве; и только сейчас, со склонов Хэмстеда, увидел, что они — боги. Творение их было тем божественней, чем больше ты сомневался в его разумности. Поистине, нужна не только глупая практичность, чтобы совершить, такую дикую ошибку, как Лондон.

Turnbull, the old idealistic democrat, had so often reviled the democracy and reviled them justly for their supineness, their snobbishness, their evil reverence for idle things. He was right enough; for our democracy has only one great fault; it is not democratic. And after denouncing so justly average modern men for so many years as sophists and as slaves, he looked down from an empty slope in Hampstead and saw what gods they are. Their achievement seemed all the more heroic and divine, because it seemed doubtful whether it was worth doing at all. There seemed to be something greater than mere accuracy in making such a mistake as London.

— Церковь — не Афинский клуб! — закричал он. — Если из клуба все уйдут, его просто не будет. Но Церковь есть, даже когда мы не все в ней понимаем. Она останется, даже если в ней не будет ни кардиналов, ни папы, ибо они принадлежат ей, а не она — им. Если все христиане внезапно умрут, она останется у Бога. Неужели вам не ясно, что я больше верю Церкви, чем себе? Нет, что я больше верю в Церковь, чем в себя самого?

"The Church is not a thing like the Athenaeum Club," he cried. "If the Athenaeum Club lost all its members, the Athenaeum Club would dissolve and cease to exist. But when we belong to the Church we belong to something which is outside all of us; which is outside everything you talk about, outside the Cardinals and the Pope. They belong to it, but it does not belong to them. If we all fell dead suddenly, the Church would still somehow exist in God. Confound it all, don't you see that I am more sure of its existence than I am of my own existence?"

Глава V. Миротворец

Почему не будем спорить о словах? О чем же тогда спорить? На что нам даны слова, если спорить о них нельзя? Из-за чего мы предпочитаем одно слово другому? Если поэт назовет свою даму не ангелом, а обезьяной, может она придраться к слову? Да чем вы и спорить станете, если не словами? Движениями ушей? Церковь всегда боролась из-за слов, ибо только из-за них и стоит бороться.

Why shouldn't we quarrel about a word? What is the good of words if they aren't important enough to quarrel over? Why do we choose one word more than another if there isn't any difference between them? If you called a woman a chimpanzee instead of an angel, wouldn't there be a quarrel about a word? If you're not going to argue about words, what are you going to argue about? Are you going to convey your meaning to me by moving your ears? The Church and the heresies always used to fight about words, because they are the only things worth fighting about.

	Я сказал, что убийство — грех, а кровопролитие — не грех, и разница между этими словами не меньше, чем между «да» и «нет», — куда там, она больше, ведь «да» и «нет» одной породы. Убийство — понятие духовное, кровопролитие — материально. Хирург, например, проливает чужую кровь.
	I say that murder is a sin, and bloodshed is not, and that there is as much difference between those words as there is between the word 'yes' and the word 'no'; or rather more difference, for 'yes' and 'no', at least, belong to the same category. Murder is a spiritual incident. Bloodshed is a physical incident. A surgeon commits bloodshed.

Не борись — и ты станешь таким. Откажись от ответов и догм — и вот кем ты будешь. Ты решишь, что бить человека нельзя не потому, что это его унижает, а потому, что ему больно. Ты решишь, что нельзя убивать потому, что это грубо, а не потому, что несправедливо

Give up fighting, and you will become like That. Give up vows and dogmas, and fixed things, and you may grow like That. You may learn, also, that fog of false philosophy. You may grow fond of that mire of crawling, cowardly morals, and you may come to think a blow bad, because it hurts, and not because it humiliates. You may come to think murder wrong, because it is violent, and not because it is unjust.

Глава VI. Еще один мыслитель

	— Поганый трус! — заорал Тернбулл. — Сражайтесь, если любите драку! Сражайтесь, если верите в силу! Слава победителю? Что ж, победите! Горе побежденному? Что ж, если он победит вас, примите вашу участь. Сражайтесь, мерзкая тварь, — или бегите!
	"You stinking little coward," roared Turnbull, suddenly releasing his wrath. "Fight, if you're so fond of fighting! Fight, if you're so fond of all that filthy philosophy! If winning is everything, go in and win! If the weak must go to the wall, go to the wall! Fight, you rat! Fight, or if you won't fight--run!"

	Лицо Макиэна странно подергивалось; с уст его срывались непонятные звуки. Очень трудно смеяться в первый раз.
	A second afterwards the most extraordinary grimaces were seen to distort the stiff face of MacIan, and unholy sounds came from within. He had never practised laughing, and it hurt him very much.

Глава VII. Деревня

	Только не думайте, что я верю в сельскую идиллию и невинных пастушков. Крестьяне пьют и уподобляются скотам — но они хотя бы не болтают, уподобляясь бесам. Они убивают зверей в диком лесу и свиней на заднем дворе, но они не приносят кровавых жертв какому-то богу силы.
	Don't fancy I'm under any illusions about Arcadian virtue and the innocent villagers. Men make beasts of themselves there with drink, but they don't deliberately make devils of themselves with mere talking. They kill wild animals in the wild woods, but they don't kill cats to the God of Victory.

	Я родился и вырос в целостном мире. Сверхъестественное не было там естественным, но было разумным. Нет, оно было разумней естественного, ибо исходило прямо от Бога, Который разумней твари… Меня учили, что одни вещи, — естественны, а другие — божественны.
	I was born and bred and taught in a complete universe. The supernatural was not natural, but it was perfectly reasonable. Nay, the supernatural to me is more reasonable than the natural; for the supernatural is a direct message from God, who is reason. I was taught that some things are natural and some things divine. I mean that some things are mechanical and some things divine.

Глава VIII. Перерыв

Вольнодумство заманчиво, соблазнительно, у него немало достоинств, одного только нет и быть не может — прогрессивности. Оно не может двигаться вперед, ибо ничего не берет из прошлого, всякий раз начинает сызнова, и каждый раз ведет в другую сторону.

Free-thought may be suggestive, it may be inspiriting, it may have as much as you please of the merits that come from vivacity and variety. But there is one thing Free-thought can never be by any possibility--Free-thought can never be progressive. It can never be progressive because it will accept nothing from the past; it begins every time again from the beginning; and it goes every time in a different direction.

Только две вещи на свете движутся вперед, и обе они собирают сказанное раньше. Быть может, они ведут вверх, быть может — вниз, но они ведут куда-то. Одна из них — естественные науки. Другая — христианская Церковь.

There are only two things that really progress; and they both accept accumulations of authority. They may be progressing uphill and down; they may be growing steadily better or steadily worse; but they have steadily increased in certain definable matters; they have steadily advanced in a certain definable direction; they are the only two things, it seems, that ever can progress. The first is strictly physical science. The second is the Catholic Church.

	Когда вы думаете о Церкви, преследующей науку, вам смутно мерещится Галилей. Но перечитайте научные открытия после падения Рима и вы увидите, что многие из них сделаны монахами.
	I should not be surprised if your vague notions of the Church as the persecutor of science was a generalization from Galileo. I should not be at all surprised if, when you counted the scientific investigations and discoveries since the fall of Rome, you found that a great mass of them had been made by monks.

	Христианство всегда немодно, ибо оно всегда здраво, а любая мода в лучшем случае — легкая форма безумия.
	Christianity is always out of fashion because it is always sane; and all fashions are mild insanities.

Люди всегда восхищались христианскими добродетелями, и больше всего теми, которые особенно пылко осуждают теперь. Вы сердитесь на нас за то, что мы дали миру идеал целомудрия — но не мы первые! Идеал этот чтили и в Афинах, городе девственницы, и в Риме, где горел огонь весталок. Разница лишь в одном: христиане осуществили этот идеал, он уже — не поэтическая выдумка.

The human race has always admired the Catholic virtues, however little it can practise them; and oddly enough it has admired most those of them that the modern world most sharply disputes. You complain of Catholicism for setting up an ideal of virginity; it did nothing of the kind. The whole human race set up an ideal of virginity; the Greeks in Athene, the Romans in the Vestal fire, set up an ideal of virginity. What then is your real quarrel with Catholicism? Your quarrel can only be, your quarrel really only is, that Catholicism has achieved an ideal of virginity; that it is no longer a mere piece of floating poetry.

	Перед детством теперь преклоняются. Перед чем же именно, спрошу я? Что это, как не преклонение перед девством? Разве незрелое и маленькое непременно лучше зрелого и большого? Да, вы пытались уйти от старого идеала, но к нему и пришли.
	There is a modern worship of children. And what, I ask you, is this modern worship of children? What, in the name of all the angels and devils, is it except a worship of virginity? Why should anyone worship a thing merely because it is small or immature? No; you have tried to escape from this thing, and the very thing you point to as the goal of your escape is only the thing again.

Глава IX. Загадочная дама

	Ни один неотесанный вор, нападающий на женщин в книгах, не сравнится в грубости и злобе с перепуганным джентльменом. Причина проста: вор привык к полицейскому участку, джентльмен — не привык.
	No common ruffian (such as attacks ladies in novels) is ever so savage and ruthless as a coarse kind of gentleman when he is really alarmed. The reason is not recondite; it is simply because the police-court is not such a menacing novelty to the poor ruffian as it is to the rich.

	Как у многих девушек ее класса, разум ее был стар и разочарован, хотя чувства еще оставались молодыми.
	Like many of the women of our wealthy class, she was old and broken in thought, though young and clean enough in her emotions.

Глава X. Поединок продолжается

	Разве я могу вас останавливать? То, что вы делаете, по-моему, так глупо, что это должно быть правильно.
	Don't you understand that I did not dare to stop you? What you are doing is so mad that it may be quite true.

	— Мы сразимся перед распятием! — Он сможет увидеть Свое поражение, — сказал Тернбулл. — Нет, — сказал Макиэн, — ибо Он его видел, и победил.
	"Yes," he cried, in a voice of thunder, "we will fight here and He shall look on at it." Turnbull glanced at the crucifix with a sort of scowling good-humour and then said: "He may look and see His cross defeated." "The cross cannot be defeated," said MacIan, "for it is Defeat."

Глава XI. Скандал в селении

— Я не верю в Бога, — продолжал Тернбулл. — Его нет. И ваше причастие — не Бог. Это просто кусок хлеба. — Вы думаете, это кусок хлеба? — переспросила Мадлен. — Я это знаю! — яростно ответил Тернбулл. Она откинула голову и широко улыбнулась. — Тогда почему вы боитесь его съесть? — спросила она.

"I want you to hate me!" cried Turnbull, in agony. "I want you to be sick when you think of my name. I am sure there is no God." "But there is," said Madeleine, quite quietly, and rather with the air of one telling children about an elephant. "Why, I touched His body only this morning." "You touched a bit of bread," said Turnbull, biting his knuckles. "Oh, I will say anything that can madden you!" "You think it is only a bit of bread," said the girl, and her lips tightened ever so little. "I know it is only a bit of bread," said Turnbull, with violence. She flung back her open face and smiled. "Then why did you refuse to eat it?" she said.

	Джентльмена проще всего описать так: он или оскорбляет, или просит прощения.
	The nearest expression of the type is that it either hits or apologizes; and in this case both apologized.

Глава XIII. Обитель отдохновения

	На жемчужно-розовом небе появилась знакомая фигура. Полицейские очень смешно выглядят на фоне зари.
	The shape of their old friend the constable had appeared against the pearl and pink of the sunrise. Somehow, it always looked a very funny shape when seen against the sunrise.

Глава XIV. Кунсткамера страждущих душ

	Тернбуллу стало так плохо, что он чуть не упал. Что-то возмутилось в нем — то был здоровый языческий страх перед нечистотою, нечеловечески сильная ненависть к утрате человеческого облика.
	Something in Turnbull made him want suddenly to be sick on the grass; the mere healthy and heathen horror of the unclean; the mere inhumane hatred of the inhuman state of madness.

— Теперь вы видите, — начал редактор, — до чего довели этого беднягу ваши псалмы, попы и догмы. Я уже встретил пять человек, целых пять, которые считают себя Богом. Протоплазмой никто себя не считает. — Стоит ли из-за нее сходить с ума? — устало отвечал Макиэн. — А начал это ваш Христос! — продолжал Тернбулл. — Это Он первый возомнил себя Богом. Глаза Макиэна сверкнули, он усмехнулся и сказал: — Нет, первый возомнил себя Богом сатана. — Какая же между ними разница? — спросил Тернбулл, срывая цветок. — Очень простая, — отвечал Макиэн. — Христос сошел в ад, сатану туда свергли. — Не все ли одно? — спросил атеист. — Нет, — отвечал его собеседник, — Сатана хотел возвыситься и пал. Христос умалил Себя — и вознесся во славе. Бог может быть смиренным, дьявол — только униженным.

"Well, I hope, at any rate," he said, "that you like your precious religion now. I hope you like the society of this poor devil whom your damned tracts and hymns and priests have driven out of his wits. Five men in this place, they tell me, five men in this place who might have been fathers of families, and every one of them thinks he is God the Father. Oh! you may talk about the ugliness of science, but there is no one here who thinks he is Protoplasm." "They naturally prefer a bright part," said MacIan, wearily. "Protoplasm is not worth going mad about." "At least," said Turnbull, savagely, "it was your Jesus Christ who started all this bosh about being God." For one instant MacIan opened the eyes of battle; then his tightened lips took a crooked smile and he said, quite calmly: "No, the idea is older; it was Satan who first said that he was God." "Then, what," asked Turnbull, very slowly, as he softly picked a flower, "what is the difference between Christ and Satan?" "It is quite simple," replied the Highlander. "Christ descended into hell; Satan fell into it." "Does it make much odds?" asked the free-thinker. "It makes all the odds," said the other. "One of them wanted to go up and went down; the other wanted to go down and went up. A god can be humble, a devil can only be humbled."

Глава XV. Сон Макиэна

— Грех оскорбляет Господа, — продолжал неизвестный, — но и безобразие Его оскорбляет. Те, кто прекрасен и велик, обязаны проявлять нетерпимость к тем, кто убог, жалок и… — Дурак! — крикнул Макиэн, вставая во весь рост. — Неужели ты не мог сказать иначе? Я знаю, что бывают плохие рыцари; я знаю, что хорошие рыцари — лишь слабые люди. Я знаю, что у Церкви есть дурные слуги и злые князья. Я всегда это знал. Ты мог бы сказать: «Да, зря он это сделал!» — и я бы все забыл. Но я увидел твое лицо и понял: что-то нечисто с тобой и с твоим законом; Что-то… нет, все. Ты не ангел. Ты — не от Церкви. И король, который вернулся, не вправе править людьми.

"Just as the sight of sin offends God," said the unknown, "so does the sight of ugliness offend Apollo. The beautiful and princely must, of necessity, be impatient with the squalid and----" "Why, you great fool!" cried MacIan, rising to the top of his tremendous stature, "did you think I would have doubted only for that rap with a sword? I know that noble orders have bad knights, that good knights have bad tempers, that the Church has rough priests and coarse cardinals; I have known it ever since I was born. You fool! you had only to say, 'Yes, it is rather a shame,' and I should have forgotten the affair. But I saw on your mouth the twitch of your infernal sophistry; I knew that something was wrong with you and your cathedrals. Something is wrong; everything is wrong. You are not an angel. That is not a church. It is not the rightful king who has come home."

Глава XVI. Сон Тернбулла

	— Куда ж тебя тянет, в монастырь? — ухмыльнулся незнакомец. — К Макиэну и его умильным мадоннам? — Меня тянет в сумасшедший дом, — четко отвечал редактор. — Туда, откуда вы меня взяли. — Зачем? — спросил незнакомец. — Соскучился по приличным людям.
	"Do you want to be taken to a monastery," snarled the other, "with MacIan and his winking Madonnas." "I want to be taken to a madhouse," said Turnbull distinctly, giving the direction with a sort of precision. "I want to go back to exactly the same lunatic asylum from which I came." "Why?" asked the unknown. "Because I want a little sane and wholesome society," answered Turnbull.

Глава XVII. Идиот

Медики считали, без сомнения, что человек должен быть здоров, даже если он несчастен. По камере можно было ходить (длиной она была в 1/35 мили), в ней хватало кислорода. На этом их забота внезапно кончалась. Они не думали, что радость прогулки — в свободе; они не знали, что свежий воздух хорош под открытым небом. И кислород, и прогулку они прописывали как лекарство.

For these great scientific organizers insisted that a man should be healthy even if he was miserable. They provided a walk long enough to give him exercise and holes large enough to give him oxygen. There their interest in human nature suddenly ceased. It seemed never to have occurred to them that the benefit of exercise belongs partly to the benefit of liberty. They had not entertained the suggestion that the open air is only one of the advantages of the open sky. They administered air in secret, but in sufficient doses, as if it were a medicine. They suggested walking, as if no man had ever felt inclined to walk.

	Узник мог ходить, дышать свежим воздухом, хорошо питаться — но ходить ему было некуда, пировать незачем, да и дышать, собственно, тоже.
	He had ample walking space, ample air, ample and even filling food. The only objection was that he had nothing to walk towards, nothing to feast about, and no reason whatever for drawing the breath of life.

Механизация наших дней хороша тем, что если что-нибудь портится, оно портится начисто. Наши механизмы не починишь так просто, как прежние орудия или живой организм. Из винтовки можно убить слона, но раненый слон легко сломает винтовку. Можно создать сильную армию на одном страхе; но вполне возможно, что рано или поздно солдаты испугаются противников больше, чем офицеров. Так и канализация: пока она действует, все прекрасно; но стоит ей испортиться, и город отравлен. Наши машины и приборы прекрасно экономят время, но почти совсем не умеют противостоять человеку. Достать конфету из автомата легче, чем купить ее; но если мы ее украдем, автомат не погонится за нами.

It is a characteristic of all things now called "efficient", which means mechanical and calculated, that if they go wrong at all they go entirely wrong. There is no power of retrieving a defeat, as in simpler and more living organisms. A strong gun can conquer a strong elephant, but a wounded elephant can easily conquer a broken gun. Thus the Prussian monarchy in the eighteenth century, or now, can make a strong army merely by making the men afraid. But it does it with the permanent possibility that the men may some day be more afraid of their enemies than of their officers. Thus the drainage in our cities so long as it is quite solid means a general safety, but if there is one leak it means concentrated poison--an explosion of deathly germs like dynamite, a spirit of stink. Thus, indeed, all that excellent machinery which is the swiftest thing on earth in saving human labour is also the slowest thing on earth in resisting human interference. It may be easier to get chocolate for nothing out of a shopkeeper than out of an automatic machine. But if you did manage to steal the chocolate, the automatic machine would be much less likely to run after you.

Глава XVIII. Загадки и знамения

Ошибка заключалась в том, что сумасшествие считалось исключением. На самом же деле оно — как, скажем, забывчивость — присуще почти всем людям, и целесообразнее определять тех немногих — очень немногих, — у кого его нет.

As he very truly said, the mistake was in supposing insanity to be merely an exception or an extreme. Insanity, like forgetfulness, is simply a quality which enters more or less into all human beings; and for practical purposes it is more necessary to know whose mind is really trustworthy than whose has some accidental taint. We have therefore reversed the existing method, and people now have to prove that they are sane.

Глава XIX. Последние переговоры

	Я ведь хочу сказать правду. Я хочу сказать больше, чем знаю.
	I am trying to tell the whole truth. I am trying to tell more of it than I know.

Церковь бывала безумной здесь, на земле, такой же самой, как я. Но все же именно мы при мире — как санитары при больных. Убивать дурно даже тогда, когда тебе бросили вызов. Но ваш Ницше говорит, что убивать вообще хорошо. Пытать людей нельзя, и если даже их пытает церковник, надо схватить его за руку. Но ваш Толстой говорит, что никого никогда за руку хватать нельзя. Так кто же безумен — мир или Церковь? Кто безумней — испанский священник, допускающий тиранию, или прусский философ, восхищающийся ею? Кто безумней — русский монах, отговаривающий даже от праведного гнева, или русский писатель, вообще запрещающий сильные чувства? Если мир оставить без присмотра, он станет безумней любой веры.

The Church has had her madnesses, and I am one of them. I am the massacre of St. Bartholomew. I am the Inquisition of Spain. I do not say that we have never gone mad, but I say that we are fit to act as keepers to our enemies. Massacre is wicked even with a provocation, as in the Bartholomew. But your modern Nietzsche will tell you that massacre would be glorious without a provocation. Torture should be violently stopped, though the Church is doing it. But your modern Tolstoy will tell you that it ought not to be violently stopped whoever is doing it. In the long run, which is most mad--the Church or the world? Which is madder, the Spanish priest who permitted tyranny, or the Prussian sophist who admired it? Which is madder, the Russian priest who discourages righteous rebellion, or the Russian novelist who forbids it? That is the final and blasting test. The world left to itself grows wilder than any creed.

	Мы не вправе полагаться на то, что шар останется шаром, что разум останется разумным. Шар мира сего покосился набок, и только крест стоит прямо.
	We cannot trust the ball to be always a ball; we cannot trust reason to be reasonable. In the end the great terrestrial globe will go quite lop-sided, and only the cross will stand upright.

Глава XX. В оный день

	— Пожар! — крикнул Квейл. — Что такое? Как это могло случиться? Глаза у Тернбулла засветились. — Почему началась Французская революция? — спросил он. — Не знаю! — крикнул медик. — Тогда я скажу вам, — сказал Тернбулл. — Она началась потому, что некоторые люди думали, будто французский лавочник так солиден, как кажется.
	"The place is on fire!" cried Quayle with a scream of indecent terror. "Oh, who can have done it? How can it have happened?" A light had come into Turnbull's eyes. "How did the French Revolution happen?" he asked. "Oh, how should I know!" wailed the other. "Then I will tell you," said Turnbull; "it happened because some people fancied that a French grocer was as respectable as he looked."

— Теперь доктора уйдут! — закричал Макиэн. — И санитары уйдут, мы останемся одни. — Откуда вы знаете, что мы уйдем? — спросил Хаттон. — Вы не верите ни во что, — ответил Макиэн. — Значит, боитесь смерти. — А вы идете на самоубийство, — хмыкнул медик. — Нормально ли это? — Мы идем на месть, — спокойно ответил Тернбулл. — Она нормальна.

"Now," he cried, panting, "now is the judgement of the world. The doctors will leave this place; the keepers will leave this place. They will leave us in charge of the machinery and the machine-guns at the windows. But we, the lunatics, will wait to be burned alive if only we may see them go." "How do you know we shall go?" asked Hutton, fiercely. "You believe nothing," said MacIan, simply, "and you are insupportably afraid of death." "So this is suicide," sneered the doctor; "a somewhat doubtful sign of sanity." "Not at all--this is vengeance," answered Turnbull, quite calmly; "a thing which is completely healthy."